Эльвира Частикова

Эльвира Частикова

Четвёртое измерение № 15 (147) от 21 мая 2010 года

Венок Валерию Прокошину

 

 
День славянской письменности

Это было в мае, когда светило
Представляло тень кружевной резьбой.
Мы как раз, Мефодия и Кирилла
Вспоминая, парком шли. Мы с тобой.

Нас касалось это не между прочим
В праздник единения всех славян.
Письменных и мы накопили строчек
На тома стихов и один роман.

Более того, мы тут были в теме,
Слившись с костюмированной толпой.
– Слава двум святым, победившим темень! –
Говорили пафосно мы с тобой.

И казалось, что не тебе кукушка
Приговор читала в ту благодать.
Мы не математики, – простодушно
Думалось, – словесникам – в лом считать.

Что самим пророчества нам по силе –
Знать не знали! Шли себе. Мы с тобой.
И качались тени, переводили
Свет, а он от неба был голубой.
 
Последний миг

Не выкурив последней сигареты,
Закашлялся, зашёлся, обнаружив,
Что больше не отпущено на это
Ни времени, ни сил ему – о, ужас!

Как молния сверкнула пред глазами!
А доктор с кислородною подушкой
Ещё пытался спорить с небесами –
Не допустить смертельного удушья.

Вдох-выдох – для живого только просто,
Не для него, покинувшего тело
И с высоты в два человечьих роста
Глядящего на безуспешность дела.

Ещё курить хотелось по привычке.
Но за собой звала зима, куда-то
Навеки уходящая… Синичке
Под стать душа – вдруг сделалась крылатой.

Рванулась, полетела сквозь преграды,
Сквозь стены, перекрестье стылых веток…
И оглянулась (книгам верить надо)
На жизнь свою и нашу – напоследок.
 
Било солнце февральское вслед…

                   Февраль расплатился по липовой смете
                    В присутствии близких, при ангельском свете,
                    С бумажной иконкой в торце
                    С двенадцати до половины второго…

                   Валерий Прокошин

1.
 
 Неужели так хочется жить, невзирая на…
Валерий Прокошин
 
С сосен снег осыпался сухой невесомой пыльцой.
Ты губу закусил, и твоё восковое лицо
Выражало решенье – не прыснуть от смеха, не сметь!
Хоть в твоём было б стиле – взять выдать за розыгрыш смерть.

Как никто ты умел посмеяться взахлёб, даже впрок,
Чтоб веселье смогло перекрыть и непрожитый срок.
Грех унынья тебя не коснулся, уныния враг!
Может, чувствуя что-то, ты так перебарывал страх.

Я не видела, чтобы однажды был сломлен твой дух.
Ни тяжёлой болезни, ни зелью, ни панике вдруг
Ты не дал торжества и не впал откровенно в мандраж,
Между смехом и плачем свой выход найдя в эпатаж.
 
2.
 
                   Не жалеть эту жизнь, никогда не жалеть, не беречь…
Ты и впрямь не жалел эту жизнь, не держал, не берёг.
Но цепочка мгновений гналась за тобой как итог.
Ты в нетленные строки – в валюту – её перевёл,
Хоть и знал, как теперь обесценен в России глагол.

Но у вечности мерки свои, ей плевать на «теперь».
Ты уже убедился, наверно, открыв эту дверь.
А у нас – лишь сплошные догадки сквозь призму слезы,
Да идущие через рубеж полвторого часы.

Это – время разлуки, прощанья, прощенья, пролог
Нашей памяти. Главную боль ты уже превозмог
И очистился ею, чтоб дальше равняться на свет.
Даже тут, на Земле, било солнце февральское вслед.

Ослепляло, искрило… Мы с грохотом мёрзлую твердь
Осыпали на гроб. Неужели одна только смерть
В жизни не приедается? Что за ужасный расклад,
Если самое лучшее – в прочерке между двух дат?!
 
До девятого дня

До девятого дня можно дома инкогнито жить,
Между близких кружить, половицей не скрипнув.
То позволить себе телевизор, шутя, приглушить,
То порой кашлянуть прежним голосом хриплым.

И насытиться нервной отдачей, реакцией их,
Тая сущностью некой, как некогда сердцем.
Боже, как ты любил сотворять (русским свойственно) миф
С озорством беспощадным, с избыточным перцем!

Ты не прочь был бы вывести всех из себя, хохоча.
Ну, а вышел вдруг сам… Зеркала в чёрном крепе.
Только ты – не мастак осушать ливни в женских очах,
Сторожить их, когда нет ни тучки на небе.
 
На сороковины Мастера
 
От Булгаковского центра
До Ермолинской могилы –
Сто четыре километра,
Может быть, сто пять от силы.

Два часа, и тут – Коровьев
(Ой, Коровин! Извините).
У могилы кот здоровый
Ходит по своей орбите.

Бегемот? Хотя вороны –
Траурней его по масти.
Он ещё в день похоронный
Догадался, кто есть Мастер.

Тот, который зрит с портрета
На свечи живое пламя…
Кот обходит нас – мол, это… –
Маргариты нет меж вами?

Я, Коровин, Переверзин,
Муж мой, Вера – все: – Однако!
Отодвинешься от песен,
За грудки возьмёт Булгаков!
 
По строке

                  …Расцветает купол мака на крови.


Опускаю на могилу ровно шесть горячих маков.
С неба сразу их заметишь и, наверное, поймёшь:
Мы с тобою переходим на язык посмертных знаков –
Неизбежных, как и правда; изощрённых, как и ложь.

Надо ж как-то нам общаться, однозначности противник,
Полнокровными цветами окликать былой сюжет,
Представляя, как густеет на закате солнце, evening
Обобщённее и глубже каждый делает предмет.

Постепенно переплавить в поэтический их образ,
Искусить заглавной ролью иль в концовку вбить, как клин,
Вдохновенно и азартно мы испробовали оба.
Убивающие роли ты испробовал один.

И среди плодов запретных, на которые ты падок,
Во все тяжкие пускался – не по жизни, по строке.
Думал, в рай всегда успею, мне пока туда не надо,
Подставляя капле яда русло вены на руке.

В пику правильной дороге ты примеривал зигзаги,
А к невинности бесценной подбирал последний грех.
Как ты мне теперь ответишь (лепесток загнёшь на маке?),
Был ты чьей-нибудь игрушкой… или так страдал за всех?
 
После Пасхи

После смерти, после снега, после Пасхи
На погосте, как и всюду, перетряски.
Три могилы провалились в талый слой.
И твоя с горой цветов, с венками – тоже,
Увлекая крест дубовый за собой,
Так осела, что открыла тайну ложа.

Может быть, тебе хотелось очень неба,
Хоть клочочек, хоть проталинку? Из склепа –
Что увидишь?! Ну, песок, ну, глинозём…
Я поправила портрет твой, что нелепо
Вниз лицом упал, смахнула грязь. И всё.
На меня глядели с памятников слепо.

И от них я поспешила… В беспорядке –
Смысл мерещился. Страницы из тетрадки
Голубями налетали на кресты.
Из двух сосен вырисовывалась лира.
Я боялась, что окликнут вдруг: – Эльвира!
И надеялась, что это будешь ты.
 
Ты сказал бы…

Ближе к ночи (ты сказал бы: – Между волком и собакой…)
Я цитирую на память, сунув в сумочку очки,
Три твоих четверостишья. Сад шуршит листвой-бумагой,
И горят от любопытства под ногами светлячки.

Мне стихи щекочут губы. Мне глаза щекочут слёзы.
Ты сказал бы: – Не печалься. Новый уровень у нас
Отношений. Так бывает. Лунной скважиной белёсой –
А не чёрным ходом! – время утекло на этот раз.

Время – это (ты сказал бы: – Между Пушкиным и Бродским)
…Слаще моря и мартини, даже слова с буквой ять…
И поёт на ветке птица тонким голосом сиротским –
Не Марина и не Анна. Имя можешь сам назвать.

Ты же помнишь, вот и ладно, всех собравшихся на тризне.
Я сидела не с тобою, ведь тебя на свете нет.
Но цитирую и верю: «Всё условно в этой жизни».
Потому что после жизни всё равно живёт поэт.
 
Живая вода

Нельзя молчать чужим письмом в конверте!
Жизнь заставляет собирать по крохам
Воспоминанья, отбирать у смерти
Её добычу, спрятанную плохо.
Ведь способ, чтобы справиться с бедою
Отсутствия оплаканного нами,
Есть: воскрешать его живой водою
Слов, находить в себе, как мы глазами
Ещё вчера отыскивали просто.
Он не хотел приглаженным быть, ниже
Травы, тише воды – мечтой погоста.
Всё с вызовом твердил: – Да что я, рыжий?!
 
© Эльвира Частикова, 2009–2010.
© 45-я параллель, 2010.