Эльвира Частикова

Эльвира Частикова

Все стихи Эльвиры Частиковой

Било солнце февральское вслед…
 

Февраль расплатился по липовой смете
В присутствии близких, при ангельском свете,
С бумажной иконкой в торце
С двенадцати до половины второго…

Валерий Прокошин

 

1.

 

Неужели так хочется жить, невзирая на…

Валерий Прокошин

 

С сосен снег осыпался сухой невесомой пыльцой.
Ты губу закусил, и твоё восковое лицо
Выражало решенье – не прыснуть от смеха, не сметь!
Хоть в твоём было б стиле – взять выдать за розыгрыш смерть.

Как никто ты умел посмеяться взахлёб, даже впрок,
Чтоб веселье смогло перекрыть и непрожитый срок.
Грех унынья тебя не коснулся, уныния враг!
Может, чувствуя что-то, ты так перебарывал страх.

Я не видела, чтобы однажды был сломлен твой дух.
Ни тяжёлой болезни, ни зелью, ни панике вдруг
Ты не дал торжества и не впал откровенно в мандраж,
Между смехом и плачем свой выход найдя в эпатаж.

 

2.

 

Не жалеть эту жизнь, никогда не жалеть, не беречь…

Валерий Прокошин

 

Ты и впрямь не жалел эту жизнь, не держал, не берёг.
Но цепочка мгновений гналась за тобой как итог.
Ты в нетленные строки – в валюту – её перевёл,
Хоть и знал, как теперь обесценен в России глагол.

Но у вечности мерки свои, ей плевать на «теперь».
Ты уже убедился, наверно, открыв эту дверь.
А у нас – лишь сплошные догадки сквозь призму слезы,
Да идущие через рубеж полвторого часы.

Это – время разлуки, прощанья, прощенья, пролог
Нашей памяти. Главную боль ты уже превозмог
И очистился ею, чтоб дальше равняться на свет.
Даже тут, на Земле, било солнце февральское вслед.

Ослепляло, искрило… Мы с грохотом мёрзлую твердь
Осыпали на гроб. Неужели одна только смерть
В жизни не приедается? Что за ужасный расклад,
Если самое лучшее – в прочерке между двух дат?!

 

 В классическом измерении

 

Я пью, наслаждаясь, тяну еле-еле

Напиток из тёмных сортов  винограда.

А рядом  пчела – беспощадный Сальери –

Решает, достойна ль я капельки яда.

 

 

* * *

 

Город окнами сверкает, как алмаз.

Не до вас мне, не до вас мне, не до вас!

Я сегодня этим городом больна

И покинуть его улиц не вольна.

 

Я вдыхаю жадно воздух дорогой

И сплетаюсь то с сиренью, то с иргой,

То с единственным на целый белый свет…

Никакой надежды вырваться мне нет.

 

Припадая к его левому плечу,

Ничего-то изменить я не хочу!

Пусть болезнь течёт, как слёзы по лицу –

В бесконечной благодарности Творцу.

 

Графический Боровск

 

Мы в городе этом бродили давно –

До эры цветного ТВ и кино,

Когда обносила снегами зима

Деревья, соборы, ограды, дома.

 

Блестели в нарядах своих кружевных

Оконца, лампады мерцали в иных.

Мы, глаз отвести не умея от них,

Пред жизнью чужой застывали на миг.

 

Бывало, что в кадр заплывал силуэт,

Томя узнаваньем. Пафнутий? Да нет!

Усы, борода… Циолковский! – Из лет

Учительства. Тут сохранился и след.

 

Как этих следов любопытен язык!

Уж раз был учитель, был и ученик.

Мы шли, не сбиваясь, то в гору, то – под…

И нас Евтушенко встречал у ворот.

 

А что вы хотели?! Снималось кино.

Глотая креплёные дни, как вино,

Командовал действием Савва Кулиш.

Мотор! Билось счастье сосульками с крыш.

 

Потом отзывались протяжно холмы

Церковными звонами… Знали бы мы,

Что именно сны чёрно-белой зимы

Сбываются светом, завесами тьмы

Средь гжели небесной, земной хохломы!

 


Поэтическая викторина

День славянской письменности
 

Это было в мае, когда светило
Представляло тень кружевной резьбой.
Мы как раз, Мефодия и Кирилла
Вспоминая, парком шли. Мы с тобой.

Нас касалось это не между прочим
В праздник единения всех славян.
Письменных и мы накопили строчек
На тома стихов и один роман.

Более того, мы тут были в теме,
Слившись с костюмированной толпой.
– Слава двум святым, победившим темень! –
Говорили пафосно мы с тобой.

И казалось, что не тебе кукушка
Приговор читала в ту благодать.
Мы не математики, – простодушно
Думалось, – словесникам – в лом считать.

Что самим пророчества нам по силе –
Знать не знали! Шли себе. Мы с тобой.
И качались тени, переводили
Свет, а он от неба был голубой.

 

До девятого дня
 

До девятого дня можно дома инкогнито жить,
Между близких кружить, половицей не скрипнув.
То позволить себе телевизор, шутя, приглушить,
То порой кашлянуть прежним голосом хриплым.

И насытиться нервной отдачей, реакцией их,
Тая сущностью некой, как некогда сердцем.
Боже, как ты любил сотворять (русским свойственно) миф
С озорством беспощадным, с избыточным перцем!

Ты не прочь был бы вывести всех из себя, хохоча.
Ну, а вышел вдруг сам… Зеркала в чёрном крепе.
Только ты – не мастак осушать ливни в женских очах,
Сторожить их, когда нет ни тучки на небе.

 

Дочь

 

...И мать являлась мне, как облачко из моря,

Садилась близ меня, стараясь притушить

Прохладною рукой тоску во мне и горе...

Александр Кушнер

 

Я – дочь строгой матери, что ежедневно

Внушала мне мудрости жизни и чести:

«Держаться на людях должна, как царевна,

Точней, – несмеяна, однако, без жести.

 

О, не целоваться, когда нет смертельной

Любви, – по её только жадному зову!

Поменьше о глупостях думать, о теле,

Когда есть душа, свет небес бирюзовый...»

 

Я сопротивлялась таким постулатам,

И с вызовом, словно морская Сирена,

Смеялась и пела. Но с другом, собратом,

Обнявшись уже, не позволила крена.

 

Во мне поднялось вдруг, что мамой упрямо

Внушалось, вливалось, и стало работать.

Я – мамина дочка. Я ветвь твоя, мама!

Таков мой ответ на вопрос вечный: – Кто ты?

 

Я не замутнила в себе тот хрусталик,

Который достался в наследство, как льдинка,

Хотя ошибалась, ломалась (детали

Излишни). С ним выбралась из поединка.

 

Когда бы не так, я, конечно, не вышла

Из мутной истории, где – не опора

Слова, а лазейка. Но я чудом выше

Брала, оказавшись над схваткою скоро.

 

* * *

 

Если ты пойдёшь со мною

Этой раннею весною,

Небывалой в веке нашем, –

Староконною… и даже

Дальше в гору – к храму, небу,

То ли к солнцу, то ли к Фебу,

Отражаясь в зеркалах

Всех окошек, как в глазах

Спутницы, к тебе прильнувшей…

Я скажу тогда: – Послушай,

А давай-ка постоим,

Родины глотая дым!

За прозрачной пеленою

Не спеша найти иное…

Может, дворник что-то скажет,

И качнётся ветвь слегка.

Мы ведь тоже – часть пейзажа,

Словно снег и облака.

Мы ведь тоже, мы ведь тоже –

Производное души.

Хочешь, то, что всех дороже,

Слово мне в ответ скажи…

 

Живая вода
 

Нельзя молчать чужим письмом в конверте!
Жизнь заставляет собирать по крохам
Воспоминанья, отбирать у смерти
Её добычу, спрятанную плохо.
Ведь способ, чтобы справиться с бедою
Отсутствия оплаканного нами,
Есть: воскрешать его живой водою
Слов, находить в себе, как мы глазами
Ещё вчера отыскивали просто.
Он не хотел приглаженным быть, ниже
Травы, тише воды – мечтой погоста.
Всё с вызовом твердил: – Да что я, рыжий?!

 

 

*  *  *

 

Звезда Вифлеема пульсирует ярко

Навстречу рождению божьего чада.

Но ясли пусты. Опрокинута чарка

С застывшим на стенке кристалликом яда.

 

Как будто бы здесь проходила разборка

Меж ангелом чёрным и ангелом белым.

Земля, задубев, словно хлебная корка,

Уйти из-под ног норовит то и дело.

 

Устав, прах пути  напылив на ресницы,

Волхвы вопрошают: – Куда нам с дарами?

И вихрь, вырывая разбойно страницы,

Гадает на Библии и на Коране.

 

Сметает меж прошлым и будущим грани,

Давая простор для концепции новой.

Звезда Вифлеемская в горьком обмане

Слезой набухает, сорваться готовой.

 

Сквозь призму её мир нерезок, как строчка,

Что мнит затеряться в истоке, тумане.

В преломленном свете к немыслимой рани

Спешит от судьбы  Дева – девочка – точка.

 

Классическое продолжение

 

Одноклассники.ru – словно средство от боли,

Одиночества, возраста, нынешних дней…

Встреча с вами, как с юностью, где много воли,

Беспричинного смеха, манящих огней…

И надежды – остаться в своём поколенье

Со своими, своим – до бескрайности лет,

Даже с первой любовью, к кому на колени

Можно запросто плюхнуться, встретясь.

– Привет!

Ты один?

– Да, представь. Ну, а ты?

– Знаешь, тоже.

– Поразительно! Наш не окончен сюжет…

– В моде нынче положено много моложе

Даме быть. Или нет? Нам ведь поровну лет.

– Я не верю сегодняшней моде и девам,

Я иначе воспитан и этим ведом.

– Ах. Адам, ты всё тот же!

– И ты – та же, Ева!

Тот же змей-искуситель нас дразнит плодом…

 

Мудрость

 

Я привязала помидоры,

Чтобы к соседям не сбежали

В их полевые разговоры,

В парник уютный, вроде шали.

Я всё бы подвязала туго

К себе: в восторгах вешних древо,

Жизнь ненадёжную, супруга –

Любителя ходить налево.

Кота, что стряхивает утро

С мехов, разведав непогоду…

Но прежде, чем я стала мудрой,

Я каждому дала свободу.

Я полагала, счастье – в этом,

Поверив с искренним задором

Политикам-авторитетам,

А не земле и помидорам.

Я не считала, что во фразе

Возможна ложь. Но – всё, довольно!

Не привязать мне бывших… Разве

Стянуть узлом свой волос вольный?

 

На сороковины Мастера

 

От Булгаковского центра
До Ермолинской могилы –
Сто четыре километра,
Может быть, сто пять от силы.

Два часа, и тут – Коровьев
(Ой, Коровин! Извините).
У могилы кот здоровый
Ходит по своей орбите.

Бегемот? Хотя вороны –
Траурней его по масти.
Он ещё в день похоронный
Догадался, кто есть Мастер.

Тот, который зрит с портрета
На свечи живое пламя…
Кот обходит нас – мол, это… –
Маргариты нет меж вами?

Я, Коровин, Переверзин,
Муж мой, Вера – все: – Однако!
Отодвинешься от песен,
За грудки возьмёт Булгаков!

 

Направление

 

Божья коровка упругой кровинкой,

Словно во сне по лучу,

В небо крадется ближайшей тропинкой –

Собственно, полупрозрачной травинкой,

Той, что тебя щекочу.

 

Видишь, как сходятся все параллели

Милостью чьей-то в пучок.

Ты улыбаешься мне еле-еле

В неге касаний, в пыльце, как в метели.

Юноша, муж, старичок.

 

И ни  конца не мелькает, ни края,

Сколько вокруг ни гляди!

Но направление – штука простая.

Не потому ли букашка святая

Ловко скользит впереди?

 

Не люблю

 

Ты приходишь всегда раньше срока, сжигая просторы.

Разъедаешь дороги, и вот я иду по кривой…

Не люблю тебя, осень! Твои постоянные сборы…

Я боюсь улететь вместе с птицами, небом, листвой.

А в пути так легко насовсем затеряться, исчезнуть,

Голос свой утопить в поглощающей  звук пелене.

Не смотри на меня – ты ведь держишь за пазухой бездну!

Ну, а в мире ещё есть кому тосковать обо мне.

 

Неважно

 

Неважно, кто мы друг другу, если сплетаем

Гибкие пальцы, корни пускаем глубоко

И прорастаем навечно в святых святая,

Губы спасая губами, а оком око.

В куртках ли тёплых, под одеялом – нагие:

Эмбриональный ли эллипс, целый ли этнос, –

Неважно, как назовут нас теперь другие,

Если мы знаем, что по отдельности нет нас.

 

 

Нимб

 

Впрямь ли матери ближе дочка?

Я просила сынка… Над ним

Вроде легкого ободочка

Обозначился сразу нимб.

 

Прижимая к груди святыню,

Я сплетала восторг и всхлип.

И в овалах зеркал отныне

Надо мной тоже брезжил нимб.

 

Мне завидовали подруги,

А старухи – крестили вслед…

Я воздетые к небу руки

Обжигала на крике «нет»,

 

Отбиваясь от мессианства,

Как простой человек – от бед…

И рассерженное пространство

В наших нимбах задуло свет.

 

И сняло напряженье разом,

Словно шум золотой с  садов.

И шагали прочь богомазы,

Не потратив на нас трудов.

 

Новогоднее

 

От ёлки нарядной до ёлки нарядной,

Меж всполохом дней и минутой опрятной,

Ну, как о душе не подумать, о ней –

Размытой, щемящей, бессмертной, своей?

 

Звезду прикрепляя к верхушке колючей,

Ну, как не представить, что с нею, летучей,

Вот-вот устремляться к галактикам звёзд,

Куда переброшен невидимый мост?

 

На солнечной нитке, как шар хрупкий, держит

Нас жизнь. Может, с цыпочек как-то потвёрже

Встать и задержаться, доделать дела?

Пока для полёта душа тяжела.

 

Пусть станет, как пух, от иллюзий свободна.

На это и – время, забитое плотно.

И страх высоты усмирит, перебьёт,

И даст нам примерить к себе Новый год.

 

От ёлки нарядной до ёлки нарядной,

Ну, как не понять на земле ненаглядной,

В себя ли смотря, на других ли, окрест –

И ёлке, и нам для опоры дан крест?

 

* * *

 

О нас с тобой уже судачат,

Переиначивают фразы…

Что ж, наших отношений фазы

Кому-то интересны, значит.

 

Я прохожу с тобою где-то,

Я улыбаюсь или плачу…

Провинциальные сюжеты

Становятся чуть-чуть богаче.

 

Я не кричу: – Какое дело

Вам до меня, едва знакомой? –

Поскольку я сама летела

На золотой свет заоконный.

 

И примеряла, будто платье,

Сей город, вздыбленный от ветра.

А любопытный обыватель

Лишь совершает ход ответный.

 

Мы натыкаемся, как в темень,

В масштабе малом друг на друга.

И в рамках выстраданной темы

Живем от зрения до слуха.

 

Открытие

 

– Принц Чарльз и певец Вахтанг Кикабидзе

 Похожи так, что легко ошибиться, –

Я говорю, телевизор на ночь гася.

И добавляю: – Но  ошибиться нельзя.

 

Не из-за цвета волос или ранга…

Сплошное солнце – улыбка Вахтанга!

Чарльз – сплин его, когда меркнет последний луч.

Вот вам и принц – повелитель британских туч.

 

Хороши, как две стороны медали.

Что?! Вовек бы сами не увидали?

Но для того и поэзии голоса –

Чтоб открывать, открывать, открывать глаза!

 

Как две капли воды похожи, значит:

Капля холодной и капля горячей.

Богу угодно синхронно принца с певцом

Одаривать, словно братьев, равным лицом.

 

Отражение

 

Шаг ускоряю, почувствовав тьмы приближение.

Ноги мои по колено омыты травой –

Дикими росами, зыбкое чьё отражение

Не иссякает весь путь над моей головой.

 

 Охотник

 

Ты любишь всех женщин, которых ещё не имел.

Ты вечный охотник, и дом мой дрожит от угрозы,

Когда ставишь в угол колчан, полный трепетных стрел,

А мне говоришь: – Это розы.

Но я разве дичь… с подчинённой капризу судьбой?

Чего мне бояться, сердечком смыкающей губы?

Чтоб жертвою стать, я должна воспарить пред тобой,

Рассыпаться  голосом глупо.

А я не взмываю. Мечусь  меж столом и плитой,

Готовлю пирог, начинённый картошкой с грибами.

Мне сложно играться словами, такой занятой,

Следить за твоими губами.

Моё назначенье иное. Но разве плоха

Роль тихой хозяйки, чьи очи опущены долу?

Садись-ка за стол и поешь моего пирога,

Польсти потрясённому дому.

Скажи, что уютно у нас коротать вечера.

Пусть у домочадцев моих успокоятся нервы.

Но если соскучишься вдруг и обронишь «пора»,

Охотник, я выстрелю первой!

 

Параллельно онлайну

 

Где-нибудь дома, в своём ароматном алькове,

На покрывалах атласных с отливом небес,

Будет рассказывать бабочка, что бестолковей

И поступить не могла… А подвёл интерес

К жизни неведомой, к дню огневого накала,

Вырвав её из объятий родных, как ветра.

Господи,  Боже мой, как же она не пропала

В мире чужом, застеклённом, – без воли и трав?!

Ей, невиновной, – пожизненный срок? Чего ради?!

Чтоб на пейзажи глазеть в глупом вычуре рам?

Книги, посуда, шкафов полированных глади,

Мёд на столе («прямо бочка – для нас: двести грамм!»).

Клетка, короче, хоть, как говорят, – золотая.

Из-за неё она, словно под поезд Аннет,

Кинулась жизнь разбивать об окно, вся такая,

Ну, не согласная, в общем, на эксперимент.

Так, изломавшись, сыграла бы, тьфу-тьфу-тьфу, в ящик,

Если б не дядька, газетой толкнувший за край!

Я, – говорит, – Вас, нимфеток залётных, дразнящих,

Не нанимался брать в жёны, лети-ка давай!

Вот и спаслась, хоть последним, испуганным, взглядом

С плоскости злой монитора у дядьки сняла

Деву нагую, милашку, малышку, наяду…

Но – никому!  Не сгореть от стыда чтоб дотла…

 

 

По грибы

 

Год назад, как отлюбившие,

Поделившие шкапы,

Муж с женою, то есть, бывшие,

Ходят вместе по грибы.

Малость в хвойных, больше – в лиственных,

Жёлтым тронутых уже.

Ищут прячущихся, истинных

Белых, чёрных крепышей.

Машут, аки два губителя.

Ножичками, как в кино,

Только им плевать на зрителя.

По себе всяк сам тут, но

До ауканья – охочие! –

Потеряться не должны.

Не хотят они, как прочие.

На тропу ступать войны.

Ножки, шляпки, даже крошево

По корзинам разложив,

Берегут своё хорошее,

Что важнее, чем ножи.

 

По строке
 

…Расцветает купол мака на крови.

Валерий Прокошин

 

Опускаю на могилу ровно шесть горячих маков.
С неба сразу их заметишь и, наверное, поймёшь:
Мы с тобою переходим на язык посмертных знаков –
Неизбежных, как и правда; изощрённых, как и ложь.

Надо ж как-то нам общаться, однозначности противник,
Полнокровными цветами окликать былой сюжет,
Представляя, как густеет на закате солнце, evening
Обобщённее и глубже каждый делает предмет.

Постепенно переплавить в поэтический их образ,
Искусить заглавной ролью иль в концовку вбить, как клин,
Вдохновенно и азартно мы испробовали оба.
Убивающие роли ты испробовал один.

И среди плодов запретных, на которые ты падок,
Во все тяжкие пускался – не по жизни, по строке.
Думал, в рай всегда успею, мне пока туда не надо,
Подставляя капле яда русло вены на руке.

В пику правильной дороге ты примеривал зигзаги,
А к невинности бесценной подбирал последний грех.
Как ты мне теперь ответишь (лепесток загнёшь на маке?),
Был ты чьей-нибудь игрушкой… или так страдал за всех?

 

После Пасхи
 

После смерти, после снега, после Пасхи
На погосте, как и всюду, перетряски.
Три могилы провалились в талый слой.
И твоя с горой цветов, с венками – тоже,
Увлекая крест дубовый за собой,
Так осела, что открыла тайну ложа.

Может быть, тебе хотелось очень неба,
Хоть клочочек, хоть проталинку? Из склепа –
Что увидишь?! Ну, песок, ну, глинозём…
Я поправила портрет твой, что нелепо
Вниз лицом упал, смахнула грязь. И всё.
На меня глядели с памятников слепо.

И от них я поспешила… В беспорядке –
Смысл мерещился. Страницы из тетрадки
Голубями налетали на кресты.
Из двух сосен вырисовывалась лира.
Я боялась, что окликнут вдруг: – Эльвира!
И надеялась, что это будешь ты.

 

Последний миг
 

Не выкурив последней сигареты,
Закашлялся, зашёлся, обнаружив,
Что больше не отпущено на это
Ни времени, ни сил ему – о, ужас!

Как молния сверкнула пред глазами!
А доктор с кислородною подушкой
Ещё пытался спорить с небесами –
Не допустить смертельного удушья.

Вдох-выдох – для живого только просто,
Не для него, покинувшего тело
И с высоты в два человечьих роста
Глядящего на безуспешность дела.

Ещё курить хотелось по привычке.
Но за собой звала зима, куда-то
Навеки уходящая… Синичке
Под стать душа – вдруг сделалась крылатой.

Рванулась, полетела сквозь преграды,
Сквозь стены, перекрестье стылых веток…
И оглянулась (книгам верить надо)
На жизнь свою и нашу – напоследок.

 

* * *

 

Приглянулся камушек из-под Ваших ног.

Я его метнула в глубь кармана.

Ну, а Вам не боязно, мой кудрявый бог,

Что сие – лишь часть большого плана?

Долго ль Ваш разбросанный город, как горох,

Растащить по виду, по святыне,

По цветку – на тысячи стихотворных строк?

И считать своим его отныне…

Родниковой влагою горло орошать

И креститься, опуская веки…

И куда Вы денетесь, коль моя душа

Прирастёт к его душе навеки?

 

Провинция

 

В. Овчинникову

 

Ты ловко рисуешь на стенах старинного Боровска.

Приезжие машут руками, кричат тебе: – Здоровско!

Свои же – глаза опускают и вроде не жалуют,

Другим, подзаборным, прощая их азбуку шалую.

 

В провинции больше всего доверяют привычному,

Простому, житейскому, ясному, явно безличному.

А ты будоражишь и опережаешь течение,

Стремясь разгадать живописно сей жизни значение.

 

Ты кистью своей воскрешаешь, борясь с амнезиею,

Далекое прошлое, переживая с Россиею.

Но многих ли тянет в историю, в жуть, в потрясения?

Беспамятство хоть и болезнь, но порою – спасение.

 

Ты хочешь знать, с кем я? Конечно, с тобой и приезжими!

Приятно прибиться к их стайке, глазами их свежими

Глядеть на разбитые улочки с дивными фресками

И век совмещать свой с иными веками нерезкими.

 

Прощённое воскресенье

 

Не смиренно я жила, как раз иначе:

Я обидчикам щеки не подставляла –

Левой-правой, а давала, типа, сдачи,

На зеркальность опираясь, чтобы мало

Тоже им не показалось... До прощенья

Христианского и ныне мне – простите!

Но над этим я работаю, и к мщенью

Не стремлюсь, хоть слов в ответ не упустить мне!

Это с детства: «Ты не трожь, и я не буду».

Надо время – дорасти, раскинув руки

На кресте, как Божий сын, сумев Иуду

И других врагов простить сквозь боль и муки.

То есть, топать до вершин ещё и топать,

До пыльцы зло измельчая до весенней.

Для того и существует горький опыт,

И молитвы все даны нам во спасенье.

 

 

Ради речи

 

Другому как понять тебя?

Ф. Тютчев

 

«Заговори, чтоб я тебя увидел», –

Вот что-то вроде формулы Сократа.

Хотя, возможно, так же и Овидий,

И Бунин думал, и мы сами… Правда?

Нет-нет, не возвышенья ради, что вы,

Сей близостью к великим! – Ради речи,

Носимой при себе… и вдруг готовой

Стать актом говорения, предтечей

Портрета, мелодийной оболочкой

Самой души, непредставимой раньше…

Одна опасность – быть опорной точкой

Цветистой лжи и откровенной фальши.

 

Ревность

 

Я всех соперниц отвергаю гордо,

Угроз для нас с тобою не лепя.

Что – женщины?! Когда есть Боровск, город,

К которому ревную я тебя.

 

Ты смотришь с высоты его влюблённо

На монастырь Пафнутьев, речки ртуть

В спокойном обрамлении зелёном.

Мне на себя твой взгляд не оттянуть!

 

Ты в Боровске своем души не чаешь!

Я говорю с отчаяньем: – Он стар.

– Тем краше. Он – не дама, – отвечаешь.

И птица с неба подтверждает: – Кар!

 

Моложе Ноя, старше Авраама…

По стольку люди нынче не живут.

И мне внушает колокол из храма:

«Жизнь – тяжкий труд». И снова: «Тяжкий труд».

 

Я озираюсь. Все спешат сквозь лето.

Вот женщина с магическим лицом.

Что ревновать?! Однако город этот,

Река Протва у ног твоих кольцом!..

 

Ретроспективный взгляд

 

Ты – на лестнице приставной

(Ты тогда ещё жил со мной),

Вознесясь на четыре метра,

Машешь кистью, творишь… От ветра

Возбуждён, струи ледяной…

Да и сам ты – как Бог. Неземной

Лепишь образ, с натурой споря.

И уже готовый мне вскоре

Поломать и мечты, и жизнь.

Я молю беззвучно: – Держись! –

О себе и не помышляя

В середине общего мая…

 

Сапожники

 

Бездетным только дай повоспитывать деток,

Ох, уж эти самые, Макаренки, Крупские!

Нет для них загадок. Книг и заметок

Сверх меры накропали, педагоги узкие.

А не потому – дерево без веток?

 

Есть поговорка: без сапог – сапожник.

А что, с холодным сердцем – знанье абсолютное?

Вот и политики туда же тоже:

Если не под силу вить гнёздышко уютное,

Перестраивать мир лезут из кожи!

 

Семь смертных грехов

 

И талант восхищает чужой,

И очаг жаркий, и крепость веры,

И к успеху прибыток большой...

Мне до зависти – как до Венеры!

 

От таинственного столь греха

Я свободна, чужое – не манко.

Так сижу, погрузившись в меха,

Размышляю себе, христианка.

 

Не дай Бог, я собою горжусь!

Оснований не дав для гордыни,

Застыдится ведь матушка-Русь,

Алой гроздью качнув на рябине.

 

Для унынья, однако, создав

Все условья: без солнца – полгода

За окном – шины, шум, поезда,

А на сердце – сплин, русская мода.

 

Чем разгонишь? Блинами с икрой?

Кашей, щами, приправив притворством?

Гости любят застолье с игрой,

Сладкий грех называя обжорством.

 

Созову. Жадность – нет, не моё.

Холодильник весь вытряхну, банки

Откупорю, мёд и мумиё

Предложу как лекарство на ранки.

 

У кого не имеется?! Гость,

Как и я, уязвим жестом, словом.

О политике – тсс! Ибо злость

Не приемлю ни с рюмкой, ни с роллом!

 

Пусть любовь правит нами, любой –

Гость, не гость – всяк мечтает о лучшем,

Не о похоти ж мутной, тупой!

Бог – любовь, тот спасительный лучик...

 

Сердолик

 

Хочется в горно-хрустальные дали,

В любвеобильные сильные воды, 

Чтобы руками не запятнали,

Не заслюнили в останках природы.

И не распяли, сопя воровато,

Не замутили в груди сердолика.

Где бы торили от взгляда до взгляда

Путь осиянный – от Лика до лика.

 

Случайная встреча

 

Вспыхнет спичка, осветив твоё лицо

В темноте, по коей двигаюсь с работы.

– Добрый вечер! – тормозну я. – Далеко ты?

И услышу: – Да в семейство мудрецов

Пригласили покалякать о судьбе

Нашей родины и... родины соседней...

Будет ветер дуть пронзительный, осенний,

И мешать добавить что-то о себе.

Я скажу: – Ну, до свиданья, разреши

Это главное, жилось чтоб по-другому!

И рвану наискосок, быстрее к дому,

Словно не было смятения души.

 

 

Сонет

 

Не спрашивай меня, куда иду,

Не втягивай в свои глаза оленьи!

Создатель держит  предо мной звезду,

И я определяю направленье.

 

А большее мне знать невмоготу,

Довольно и того, что в поле зренья.

Я обретаю мягкое смиренье –

Пройти необъяснимую черту.

 

Не увлекай меня на путь тщеты –

Он пройден мною полностью, и ты

Мне нового открыть уже не в силах.

 

Ты видишь? – Я равняюсь по лучу.

Я даже не иду уже – лечу!

И, кажется, не числюсь меж бескрылых.

 

Тайна будущего

 

О будущем не забочусь… Будущее зреет само собой, как овощ…

Владимир Овчинников (из интервью)

 

Когда не заботишься о будущем, оно жестоко мстит,

Из-под ног выбивает почву, дарит болезни…

Но это – ещё цветочки, а может вынести и вердикт,

Напрочь вычёркивая из себя, как слово из песни.

 

Будущее не зреет само, как яблоко и артишок.

На него надо молиться, наламывать спину,

Малость опережать, планировать, готовиться хорошо.

Всегда больше шансов у беззаботного – сгинуть.

 

Есть народная мудрость, что бережёт бережёного Бог,

Любящих – любовь, Землю – уход, клетку – структура…

При нарушении сцепочек всяк делается одинок,

Слаб, …такому до будущего – как до Сатурна!

 

Туннель

 

Вижу зеркальный туннель, переливчатый, жуткий,

Сквозь подземелие снов моих как бы пробитый,

Где никогда не ступала на гулкие плиты

Чья-то нога. Где ни вёсен, ни зим – промежутки.

 

Небыль зеркальную вижу, исход или… Что же? –

Где вместо солнца, как будто дозорные, свечи –

К тайне причастны. Где нету конца, ибо Нечто

Проистекает само из себя, множит, множа.

 

Ты сказал бы…
 

Ближе к ночи (ты сказал бы: – Между волком и собакой…)
Я цитирую на память, сунув в сумочку очки,
Три твоих четверостишья. Сад шуршит листвой-бумагой,
И горят от любопытства под ногами светлячки.

Мне стихи щекочут губы. Мне глаза щекочут слёзы.
Ты сказал бы: – Не печалься. Новый уровень у нас
Отношений. Так бывает. Лунной скважиной белёсой –
А не чёрным ходом! – время утекло на этот раз.

Время – это (ты сказал бы: – Между Пушкиным и Бродским)
…Слаще моря и мартини, даже слова с буквой ять…
И поёт на ветке птица тонким голосом сиротским –
Не Марина и не Анна. Имя можешь сам назвать.

Ты же помнишь, вот и ладно, всех собравшихся на тризне.
Я сидела не с тобою, ведь тебя на свете нет.
Но цитирую и верю: «Всё условно в этой жизни».
Потому что после жизни всё равно живёт поэт.

 

Фотография с И. А. Крыловым

 

Зачем мне фотография с Крыловым

В Твери, в старинном парке? Мол, была…

Средь персонажей, лис его, – не ново

И в наши дни вынашивать дела.

И округлять глаза на человеков,

Бессмертию коварных черт дивясь.

Природа такова? От века к веку

Мутирует, как страшный вирус, в нас.

И дальше набирает обороты,

Производя немыслимых зверей,

Толкающих сводить друг с другом счёты.

Я – стреляный сегодня воробей.

Я тоже вдруг прозрела рядом с Тигром

Или Котом (не суть сей оборот).

Иван Андреич, жизнь – сплошные игры

Без правил! Баснописец лишь поймёт.

У Вас-то всё прописано и зримо.

А я и в детстве уклонялась от

Сюжетов Ваших, реплик нелюдимых,

Наивный мир порочащих. И вот

Столкнулась наяву, себе не веря,

А, значит, больше – никому, ни в чём!

Зачем сей опыт? Чтоб к холодной сфере,

К Вам, припадать изломанным плечом?

 

Хитросплетения

 

Н. Милову

 

Мы ходили за лозою,

Чтоб корзинок наплести.

Но чудовищной грозою

Были встречены в пути.

 

Молнией черкало небо –

Вжик – автографы свои.

Ты в ответ твердил: «Не треба».

Я – «Мерси» и «Бон нюи».

 

Нам казалось – ночь настала,

Страшный суд, конец Земли.

Реки жидкого металла

С неба грозного текли.

 

Были мы никто на узкой

Тропке – дрожь одна и слизь.

И откуда мой французский,

Твой украинский взялись?!

 

Из другой какой-то жизни,

Позабытой за века?

Жаль, ковчег в моей Отчизне

Не найти наверняка.

 

Но, не плача и не ноя,

Мы молились. Дух мужал.

И Создатель Слово, Ною

Как-то данное, сдержал.

 

Вмиг повисло коромысло

Радуги, и мир стал нов.

А корзинок (в разных смыслах)

Нам наплел наш друг Милов.

 

Художник

 

Какие ужасные рожи рисует мой милый!

Он ТАК видит женщин, с которыми близко знаком.

Смотрю удивлённо, хожу королевою мимо…

– Ночами не снятся тебе, – говорю со смешком.

 

А он пожимает плечами. Не помнит, сердешный,

Какие носы у них – клювы и хищные рты!

Должно быть внутри и пушисты они, и подснежны.

И в помыслах главных своих, вероятно, чисты.

 

Иначе бы дело ни с кем не дошло до картины

И до размещенья потом по окошечкам рам.

Вчерашними взглядами жгут меня Светы, Ирины,

Руками в мурашках едва прикрывая свой срам.

 

Джокондами мнят себя все. Улыбаясь ехидно,

Они предвкушают признания сладостный миг.

Но мне не завидно, как им, неподвижным, завидно,

Когда обнимаюсь с художником прямо при них.

 

Когда я нежна, когда он всё нежнее, нежнее,

Им нет утешения в нишах ореховых рам.

Для женщин счастливых объятья гораздо важнее

Блистательных Лувров и залов, неведомых нам.

 

 

Центр старообрядчества

 

Вот город, вот площадь, вот Ленин на площади Ленина.

Машины снуют, как жуки. Можно шею свернуть,

Когда переходишь. Соседняя улица вспенена

Сиренью, дающей бензин перебить хоть чуть-чуть.

 

Провинция, ну, а движение – прямо столичное.

Куда всех несёт через Боровск? На аэродром?

– Боярыня где похоронена тут? – симпатичная

Старушка меня окликает, купившая «Бром».

 

Рукою, как Ленин, показываю от аптечного

Киоска ей путь, не улавливающей на слух.

– Ах, боже мой, боже мой, нет ничего в мире вечного, –

Бормочет она и двуперстием крестится вдруг.

 

Центр старообрядчества – Боровск – своей правдой голою

Всё держится. Манит, зовёт амплитудой ветвей.

И хмурый Ильич отпускает с руки птицу-голубя,

Бессильный хоть что-нибудь сделать под взглядом церквей.

 

Цепная реакция

 

Разводы начинаются с войн –

С Мировой, с сегодняшней Украинской…

Сначала ёкает сердце – ой! –

Потом каменеет от боли и риска.

 

Увечья нельзя залить вином,

Как кровью, чтоб сделалось всем до фени.

И что же?! Существовать вверх дном

Могут лишь психи, циркачи, гении.

 

Да и то – враз сжигают себя.

Дымно от факелов, зданий, орудий.

Вражеский голос – «любить, губя» –

Толкает, опустошая под грудью.

 

Стонет земля. Вождь впадает в транс.

Множится зло. Бог предателей метит.

Отлюбленные теряют шанс

Найти свою половинку на свете.

 

Цифра 8

 

В цифрах есть нечто, чего в словах, даже крикнув их, нет.

Иосиф Бродский

 

Цифрами с нами Господь говорит.

Вылепив жизнь мою с точной восьмёрки,

Небо с землёю в ней свёл, что на вид

Не усомнишься: два шара, две норки.

 

Или – бинокль, бесконечность – торцом,

Даже оса с узкой талией, дева,

Но с непрописанным, скрытым лицом…

Бабочка, ангел-хранитель мой, Ева…

 

Важно, волнительно, как там пойдёт,

Словно в песочных часах, в цифре 8?

Божье с земным – слитней из года в год,

Будь хоть зима, хоть весна, лето, осень…

 

Яблочный Спас

 

От первого Спаса до Спаса второго

Едва успеваешь почувствовать слова

Вкус, перебиваемый яблочным вкусом

С навек закреплённым греховным искусом.

 

С наивным румянцем, стыдливым, горячим.

О, слава в раю вырастающим дачам!

Где мы безнаказанно до сердцевины

Прельщаемся плотью, расслабивши спины.

 

И где незаметно под солнца скольженье

Сплетаются мысли, желанья, движенья…

От первого Спаса до Спаса второго.

Как сладостно быть половинкой другого!

 

До опустошения – и не иначе!

Я в ладанку смуглое зёрнышко прячу

На память, на долгую зиму, во имя…

Оно, как дитя, нам не даст стать чужими.