Убить дракона
Если прикинуть, сколько скрыто в тебе добра,
обязательно выйдет, что – где-нибудь недобрал.
Под одеждой становится колко и нелегко,
потому что в нутре просыпается злой дракон.
Он не просит еды и почти не жжёт деревень,
только бьётся истошно наружу из рваных вен,
изнутри скребёт, чешуёю кресты чертя –
ты брезгливо его выпускаешь ко всем чертям.
И кровавые крылья окутывают, как плащ:
будут снова – огонь, солома, и детский плач,
и побег до леса, и выжженная межа
на пути. А потом в довершенье – лесной пожар.
Это – сильный дракон, современный. Ему нипочём –
наши души и сёла, отстроенные кирпичом.
………………………………………………………….
Драконы – они непростые, и помнят про все долги.
Мы часто видим хвосты их, вставая не с той ноги.
Иногда мне кажется, будто я – из дракона вся,
когда дохожу до ванной, и хвост задевает косяк;
когда открываю дверь и когтями деру латунь,
когда из меня вырывается ненависть на лету.
Быть драконом удобно – у него на груди броня,
и его не так просто обидеть дурным парням.
Безмятежно-красивые руки и злые глаза –
это то, что приманит дракона – лететь назад,
обвивать в сто колец и нещадно тащить в кровать,
а потом – оскоплять, подавлять и дрессировать.
………………………………………………………….
Я отторгаю, я изгоняю тебя, змей-тугарин.
Восстаю из пепла, вулканической лавы и чёрной гари.
Твоя злоба меня не выжжет, не вытравит, не поглотит –
из нутра своего выдираю шипы со шматами плоти.
Каждый коготь мой – это меч с нечищеным кровостоком.
Не за просто так достаётся праведная обитель,
не бесплатная льётся в пасти высшая благодать.
У меня нет сил, а поэтому — добивайте меня, гнобите,
заставляйте меня страдать.
И не бойтесь, что сделаете больнее толстым недрам
недвижной моей души.
Знать, оно — добро, раз оно — убивает змея,
помогает его душить.
Там, где я беру перо,
ты становишься бессмертным,
и под тяжестью конверта
прогибается bureau.
Кто бы мог подумать, что
он окажется тяжёлым –
лист, исчирканный, изжёванный,
подёрнутый мечтой.
Расползаясь на листе,
стайки литер васильковых,
будто крылья насекомых,
начинают шелестеть:
Здравствуй, милый Августин!
Нынче ты меня моложе.
Нам с тобой грустить негоже,
непростительно – грустить.
В тайном зале взаперти
я храню твои портреты
за стеклянными глазами.
Часто видится, что это
я – смотрю с твоих портретов,
а напротив молча замер
immortele Augustine.
Другие девочки
Говорили – плачь, как другие девочки, пой как другие девочки –
тоненьким голосочком, русалочкой на дубу.
Дружи, как другие девочки, дрожи, как другие девочки –
и умрёшь, как другие девочки – прикусив губу.
Будь, говорили, слабенькой, будь, говорили, сладенькой,
будь, говорили, нежною – хитростью всё бери.
Будь, говорили, лёгонькой, будь, говорили, мяконькой,
будь, говорили шёлковой, бархатной изнутри.
Где ж они, эти девочки, эти демоны в рюшечках,
боги в розовых бантиках, шёлковых лепестках?
Прячутся, что ли, девочки, плюшевые игрушечки,
ящерками в пустынях сахарного песка?
Да вот же они, эти девочки – якшаются, с кем ни попадя –
с любым, кто сколь-нибудь опытен,
(но первыми не звонят!)
Язвительны эти девочки – ранят острыми шпильками,
но любят – мечтая, сюсюкая! – котёночков и свинят.
…………………………………………………………….
Им смешны лады, которые мы берём,
и усердие, с которым мы ноты тянем.
Они пахнут мандарином и имбирём,
эти девочки с ухоженными ногтями.
Эти девочки лягаются и орут,
эти девочки наращивают свой панцирь,
и со временем сквозь липовую кору –
не пробиться к ним и не проколупаться.
Зло и мастерски они причиняют боль,
нападая на таких же борзых, кусачих –
эти девочки с изломанною судьбой,
эти воины за право носить Версаче.
Их трофеи прибегают, как псы, лакать,
как лекарство, как панацею от лютой скверны –
наши души, полные мёда и молока,
бескорыстные, присягающие на верность.
Эти девочки в один из похожих дней –
Оглянутся вдруг и поймут, что – гнезда не свили.
Эти девочки всё красивее и бедней.
Право, пусть бы лучше уродливей, но счастливей.
Господи, вот бы мне в эпики – в руки меч,
в башню меня, под замок, под матрас – горошин.
Вряд ли, наверное, игры бы стоили свеч,
не будь благоверный супруг мой таким хорошим.
Признайся мне, ты ведь, Боже, его творил
пообразнее, поподобнее многих прочих;
мне кажется, он унаследовал руки твои,
и волосы унаследовал. Даже очень.
А мне бы изящества, плавности бы (и праща,
наверное, тоже бы вовсе не помешала…)
Хотя, научи меня, Господи, лучше – прощать
(Да, это когда – не казнить за любую шалость).
Пряма ли дорога из вечной незыблемой тьмы
к Тебе, или — длинная лестница в рай витая?
Я здесь, я молюсь Тебе через глаза и умы
всех тех, кто хотя бы однажды меня читает –
таких же заблудших Твоих поросят, как и я;
и дай мне, Боже, всегда созерцать в них лик
Твой, а не адские полчища чёрного воронья.
Прости меня, я не учу наизусть молитвы.
Да что там! – с моим благоверным, с моим царём
мы даже не венчаны мирно живём во блуде;
священник пугает, что, ежели вдруг помрём,
то Царствия нам Небесного, мол, не будет.
Но мы ведь едины! – попробуй-ка там разыщи
в едином котле, кто венчан, а кто — не венчан,
и я никогда не желаю сторонних мужчин,
как он, говорит, не желает сторонних женщин.
Душа нараспашку, над шапкой – щербатый нимб, –
такой он, мой дивный, мой светлый, – за мной, гриппозной,
придёт; или я, не дождавшись, скользну за ним:
мне, право, без разницы — лишь бы не слишком поздно.
Вдвоём, вне подлунных условностей и широт,
мы вылупимся птенцами и станем – где-то
в раю, как Адам и Ева наоборот –
глядеть друг на друга, не зная, что мы – одеты.
Если вдруг случится, что злая смерть
Украдёт, что куколку на тесьме, –
Побреду за ней по сырой тропе,
Взяв на память лишь в волосах репей.
Не кручинься, светлый мой, не грусти:
Я шепну тебе, как меня найти.
Ненадолго станется волком выть –
Я следы оставлю среди травы.
За неделю смерть исказит мой глас,
Поволокой скроет прозрачность глаз,
Растворит печаль, раскрошит скелет,
Обратит былинкой на сотни лет.
На девятый день по следам ступай:
На чужой тропе будет боль тупа,
А на нужной – острая, как слюда.
Как почуешь – значит, тебе туда.
У большого каменного моста
Подбери меня, да себе оставь –
Оберегом, камушком на груди,
Незабудкой в гуще твоих седин.
И живи – с живыми. Пускай они
Робко спросят: «Что это ты хранишь?» —
Ты ответь, небрежно меня держа:
«Безделушка. Любящая душа».
Восстать намного проще мне и
сбежать за Анды-Пиренеи,
чем примириться с расстояньем
твоей протянутой руки.
Я не хочу остаться дрянью,
еврейкой с чёрными кудрями,
но пряди, локоны, темнеют
и завиваются в круги.
Вот видишь, мне уже не двадцать:
воспринимай меня как данность.
Как, право, дёшево – продаться
за пропитание и кров,
и в доме собственном скитаться,
века в разлуке жить с любимым
и черноплодною рябиной
сгущать разбавленную кровь.
Воспринимай меня как данность.
Как буриданова ослица,
могу спастись, лишь сделав выбор:
прощай, безумный предок Ной!
Я обернусь холодной рыбой
в бездонных водах Иордана
и сгину, дабы возродиться
Великорусскою княжной.
* * *
Как только Цербер стиснет зубы,
Харон, вздохнув, вернёт медяк,
глядишь – зима пойдёт на убыль,
моё сиротство бередя,
и ты взойдёшь на снег лежалый
с холодной горсточкой олив,
сказав, что просто уезжала
проведать Баренцев залив,
и очень рада мне присниться,
из мрака выйти по следам.
Растаял иней на ресницах,
как хрупкий вереск, как слюда,
но тяжек камень на могиле,
пленивший вешнюю траву...
Жаль, я пишу не как Вергилий,
по крайней мере, наяву.
Проснусь — и выветрится опий
с названьем «молодость слепа».
Отправлюсь стричь седые хлопья,
да над лесами рассыпать.
Грустная песнь о неразвитой инфраструктуре
Закончится осень и снова начнётся осень.
Хлеба обратятся снопами ржаных колосьев.
Пылинки, паучьи лапки, собачьи блохи.
Бежать бы к чертям, но, покуда дороги плохи, –
Сиди-ка, девица, в светёлке, своей деревне,
Играй с деревенским быдлом в любовь и ревность.
Рекой тебе будет канава, столицей – Тула,
И страсть неземная – соседский мужик сутулый.
Что бездна – в бочонке, что космос – в стакане чая.
...И жить бесконечно, друг в друге души не чая.
Под тяжестью ресниц смиренно-длинных,
Марии снилось, будто б на осле
не убежать из Иерусалима.
Под сердцем расцветал кровавый след
пурпурной пряжей храмовой завесы.
Когда ребёнок отнят от груди,
всё присное преобратилось пресным.
Она молилась: «Господи, приди!»
Не свыше (но откуда же, откуда?)
видения текли сплошным дождём.
«Младенец под названием Иуда
опасен, пусть ещё и не рождён».
Порою вид Голгофы, осаждённой
войсками, снился погружённым в шквал.
И просыпалась – день ещё подёнок
на волю выпускать не успевал.
А время шло вперёд, и на заре
Господь велел покинуть Назарет.
В рассветном сине-сером небосводе
архангелы вставали на посты,
несли дежурство с райской высоты.
Следили: где помазанник Господень?
В момент, когда встречались их глаза,
она хотела повернуть назад,
остаться до скончанья в Галилее, –
«Прости меня, Всевидящий», – сказать,
шершавый плат старухи повязать
и сына нераспятого лелеять.