Елена Зейферт

Елена Зейферт

Все стихи Елены Зейферт

Non credo*

 

Пять лет ты был мой слух, мой Бог Отец,

Служил дворецким в непросторном холле

Жилища моего и в сто сердец

Меня, как сто невест, любил и холил.

 

Шли сто невест с тобою под венец.

Они (я) шли, и было кредо их:

Я – credo. Ave. То, что ведал стих,

Спелёнутый, как белый лист, как свиток,

Ты знал и тело пел моё. Из ниток

Жемчужных вил ему наряды, сам

Облекшись в рубище, уча чужой устав,

Мой лоб прижав к воркующим устам.

 

Но не зачал детей мне. Предал их?

О нет, ты – чудо, божество морали! –

Уже любил их. Но, увы, в Аннале

Жила твоя семья. Не поминали

Они тебя за праздничным столом

И косточки от персиков роняли

В портрет, где ты был мужем и отцом.

Но ты всегда их помнил, милый.

                                           Где б

Тебя их окрик не застал…

                                     И хлеб,

Мной испечённый, скажется отравой,

И мне не быть с тобою, первым, правой,

Когда не суждено второю стать,

И детям нашим вздоха не познать.

И, как тебя ни буду целовать я,

Лишь белоснежный мне подаришь креп –

На подвенечно-траурное платье.

 

* Non credo (лат.) – не верю.

 

Sonne и Schnee: Солнце und Снег

 

1. Перед сном…

Чёрная колыбельная Sonne

 

слово «солнце» рождаясь сначала звучит как сон

и волнуются в дрёме стога светло-рыжих ресниц

«эль» беззвучно течёт по прозрачной речушке Слюна

русло речки – язык – бугротел хитроуст краснолиц

пьёт податливый эль допьяна-допьяна-допьяна

закрываются веки как вещие створки икон

 

слово Sonne рождаясь сначала звучит как сын

Sohn фланелевый мальчик упрямо встаёт на носки

и лучами-руками рисует нам смертным окно

словно мать я беру его в руки горячим босым

от ресниц его заживо тлеют лоза и жуки

и со стен осыпается радужным пеплом панно

 

махаоны-дедалы мой маленький Sonne не спит

воск на лоб его каплет не с ваших ли горестных крыл

потерявшим икара не нужно сиянье Звезды

майна

прочь

опускайтесь

обугленных рук моих тыл

ненадёжное место для тех кто ударом под дых

или солнечной пылью с безумной античности сыт

 

Sonne бэби зачем тебе белый твой свет

ты умрёшь белым карликом сморщенным (ты не готов?)

сквозь пяток миллиардов впустую растраченных лет

солнце-сан не грусти эль неслышен

от нежного эль-фа увы

только фён лёгкий-лёгкий из детских рассыпанных снов

лишь духовное -ф-

ветер гелия у головы

головёшками рук

только так я способна ласкать

пепел губ твоих жаркие волосы

древний янтарь жёлтых век

поостынь мой ребёнок космический князь

мой страдалец не знающий холода нечеловек

светощупальца пестуют жадно всю тварную мразь

но пойми ты для них не звезда ты бесплатный фонарь

 

мой малыш ты растёшь

водородный гремучий коктейль

принимая во чрево вращаешься в люльке волчком

я пою и качаю но зыбка навеки пуста

дымный след фаэтона

 

о геЛиос вот он твой «эль»

 

чернота

благодатна бесплодной земли чернота

в ней никто не увидел бы пятен на теле твоём

 

---

Sonne (нем.) – солнце

Sohn (нем.) – сын

 

2. Во сне…

Белая молитва Schnee

 

сон склоняясь в предложном скорее похож на снег

плавкий и незаконченный ангелов перистых пот

что стекая на землю становится легче пера

Schnee! мой зыбкий не выпавший Schnee это имя идёт

твоим белым рукам целовавшим меня до утра

талой влаге висков и всему что весомо во сне

 

ты закрой меня Schnee от людей от тепла и золы

и целуй пока рот твоих рук розоватый мотив не забыл

божество моих снов белый снег кисея моих снов

не учи отучи меня знать как снежинок лучи

оплавляются с болью

в ладонях замёрзли ключи

водопады корзинка моих свежевыжатых слов

 

Schnee wer bist du прости что тревожит мой шёпот но кто –

снегобог снегочей снеговек снегомиг снегоснег

ты присядь у постели осыпься несердцем

пойму

что не надо любить жаркий мир тёплый шар шапито

где снегурочка серною вновь начинает разбег

ты приходишь зимой или ночью лишь в холод и тьму

 

Schnee приносит с собою толчёное злое стекло

снежно сыплет на волосы крошку растёртых судеб

в зорких белых глазах отражается детский мой рот

это так безопасно щепотка и в мареве нот

поцелуев блаженство

но я выпрямляюсь иглой

на иконах не Schnee я не верю не верю тебе

 

я беру его в руки о бог мой не выпавший Schnee

я дышу тебе в уши любимый Неснег иль Веснег

подари мне себя но эфирен как эхо как смех

ты хохочешь так колко

взвеваешься ветром

поёшь

откликается блеском на песню зазубренный нож

ты не пепел ты тёплая белая кровь ты живёшь

Schnee обмяк как под снежным покровом дышать и творить

створки склепа захлопнулись я для тебя аналой

проникаешь под веки меж пальцев за ворот в живот

жить кричу я и ты разрешаешь небесный мне жить

я ослепла от снега ты мёртв снова лижет тепло

ты был снег просто снег белых ангелов перистых пот

 

---

Schnee (нем.) – снег.

 

 

* * *

 

А ведь только узнав тебя,

я остро осознала благодарность Господу

за

слух – как бы я услышала твои песни?

зрение – как бы я увидела твой рот и веки?

голос – как бы я рассказала тебе об этом?..

 

Автоэпитафия

 

Я – камень – не тяжёл ли для неё,

Чьи хрупкие останки подо мной?..

Ей мал был и высокий окоём,

И сердце, и безоблачный покой…

Она любила изнутри сиять!

И знала, кто ей лучшие друзья:

Язык, поток людей, златая прядь,

Взгляд к небесам и поневоле – я…

 


Поэтическая викторина

Апельсиновая девочка

 

У девочки апельсиновые ноги,

У девочки апельсиновые руки.

И детские нафталиновые боги

Для девочки наги и безруки.

 

Она живёт и не верит в чудо.

Она всего лишь купается в солнце.

У девочки есть собственный Будда,

Целующий оранжевое лонце.

 

Недевичья апельсиновая кожа

Со вкусом горечи и сладкого перца.

У девочки в апельсиновые ножны

Запрятано нафталиновое сердце.

 

Она сошла с лубочных картинок –

Весною апельсинового цвета.

А думает, во что одета,

Про цену надетых ботинок.

 

Она прекрасна, как тропическая ракушка.

Она достойна иных полотен,

И признаний солёных на ушко,

И десятков любовников, и даже сотен!

 

Со страстной африканской гетеры

Сдирается кожура, и сочно

На дольки рассыпается вера,

Надежда, любовь и прочее.

 

Ах, девочка – апельсиновая мякоть!

У тебя апельсиновая зрелость.

Разгляди свою завтрашнюю прелость,

Не пади в свою завтрашнюю слякоть.

 

Бог Анубис «толстого» журнала…

 

Бог Анубис «толстого» журнала

или шеф-редактор, скажем проще,

в прорези собачьего оскала

мудрые слова весь день полощет.

 

«Не пишите! Сор и эпатаж. Но

выиграли конкурс… И за сколько?..»

А глаза завистливы и влажны,

и кадык кислит лимонной долькой…

«Судорог не знаете душевных…

 

Всё – литературщина, пороша...»

Бог Анубис – бог, но не волшебник:

даже книг не написал хороших…

«Жалкие случайные наброски…

 

Со стихами, друг, повремените…»

Пёс, шакал… К нему идут подростки –

он их «опекает», дерьможитель…

В кладбище-гроссбухе – ряд фамилий.

 

Крестики – на самых даровитых.

Царство мёртвых… Этого убили,

этот спился, с этим тоже квиты…

Бог мумифицирует поэтов…

 

Многих он готовит к тихой смерти –

примет Лета, и не станет света,

а в душе довольны будут черти…

Бабочка, ах, бабочка живая!

 

Если ты влетишь (на крыльях – лира!) –

бог Анубис, скалясь иль зевая,

пасть откроет… Вира, детка, вира!!!

 

Бог. Новый Вавилон

 

Гортань разодрана, язык – смешной довесок.

Века мы ищем Бога…

                              Бог был Текст.

Бог состоял из слов, из нот, из фресок…

Бог был и Текст, и Песнь, и Холст. Исчез.

После потопа, в стылом дне вчерашнем,

не знали (таял в небесах колосс),

что Бог был сам той Вавилонской башней…

С тех пор – незрим, неслышен, безголос.

Мы ищем Слово. Господи, как смеем?!.

Как смоем дерзость?.. Чудо! – осмелев,

послушник Рильке, лучший из пигмеев,

нашёл останки Бога на земле.

Чуть тронь – они рассыплются… Но крепок

сжимающий их светлым спрутом стих.

Из слов-осколков, зёрнышек и щепок

растёт Господь, Который всех простил.

Стоит Отец. Он слишком человечий.

Но найден путь, и это путь наверх.

…Челом к челу поэту – Божьи речи,

и жить в земле сырой, сытнее всех,

и ангелом с тяжёлыми крылами

дышать на крест, творя суровый гимн...

Отца-мозаику мозолями, губами

сложить бы чадам, избранным Самим…

 

В Филёвском парке   

 

Ю.

 

Лечила душу

поиском смыслов,

аллюзиями,

интертекстом,

авторским кино…

 

А оказалось, не хватало

юбки горчичного цвета,

случайно купленной

на прогулке с тобой,

и забытого ощущения полёта

на качелях

в Филёвском парке.

 

Верлибры шашечные

 

* * *

 

Со мной у тебя не будет эндшпиля.

Потому что не было игры.

 

* * *

 

Твоя рука, занесшая в воздух шашку,

вдруг с тоской вспомнит

мои бережные поцелуи,

и капельки пота, как слёзы,

проступят на ладони.

У кожи хорошая память…

Ну же, твой ход – не медли…

 

* * *

 

Мой Мастер…

Ты не думай, что я шашка –

послушная, гладкая, белая…

Мол, можно прикоснуться,

спохватившись, поправить (волосы),

на время расстаться…

 

Я – шашечная доска.

Неприкосновенна,

загадочна,

опять нова…

Я поле боя.

И ты опять не сводишь с меня глаз.

 

 

Верлибры… Еврлибры…

(Автоперевод)

 

* * *

 

Миллилитры моей лишь на четверть еврейской крови

впадают в Иордан.

А ты, еврей,

вообще не вода, а рыба,

родная плоть библейских вод.

Значит, ты во мне как в родной стихии.

 

* * *

 

Я больше еврейка, чем ты думаешь.

Мои светлые волосы и белая кожа –

идеальный предмет для истязания

на израильской жаре.

 

* * *

 

Мы с тобою вышли из Библии.

Мы покинули Библию…

Я надеюсь – ненадолго.

Наш грех праведен, но Священный Текст

позади нас или

над нами.

Мы с тобой упали с Библии, как с неба.

И на бренной почве

испытали мгновения вечного счастья.

Давай солжём себе, что Библия повсюду, она бесконечна...

Но это не оправдание.

 

Визит

 

Виктору Бадикову

 

Бумага-плющ и плюш моих игрушек

могли б мечтать, что Вы придёте к нам?..

К той девочке, что младше пополам,

и беспокойна, и ничем не лучше

других… Ах, рты моих бумажных рыб

уже разинуты, стихи спешат на волю…

В Вас есть талант – рожденье обезболить

и вновь уйти до солнечной поры.

 

Вы – друг. Отчётливый, живой мираж? Но

сидите рядом, льёте ровный голос…

Не небо ли в апреле раскололось

на слитки поднебесных птиц? Бумажных,

чьё горло – ватный рокот и урок…

Я помню важность первого урока:

кораблик с грузом желтопёрых строк

был пущен Вашею рукою – лёгким хокку.

 

Я к Вам на «Вы» с огромной буквы «В».

Не оттого, что трушу иль пасую –

я опасаюсь обесценить всуе

сердечный гул... Так можно лишь молве

и тем, кто в жизни Вас зовёт на «ты»…

Прошу, знакомьтесь: мини-Хиросимка –

мой хрупкий мир икон и фотоснимков,

стихов и сказок, снов и суеты.

 

* * * 

 

Виток за витком

идёт черновая работа Бога.

Люди становятся похожи на горы,

горы на ветер.

 

Пока не остановишь взгляд внутри себя,

вертишься волчком.

 

Но Бог несёт тебя по серпантину.

Тебе решать – стать человеком, горой или ветром.

Несомым.

Несущим.

Не сущим.

 

Время собирать смоквы

 

* * *


Время собирать смоквы
и в позе зародыша
лежать у самого края морской чаши.

Начало нового начала.
Конец конца.

 

* * *

 

Я пишу на прибрежном песке своё имя.
Болгарское Чёрное море
слизывает его тёплым языком.

Теперь мы знакомы.


* * *


Бережно возвращаю в море
выброшенных на берег медуз. 
А они потом меня обжигают.

Так и среди людей.


* * *


Морю всё нужно.
Оно уносит к себе нектариновую косточку.
На дне моря вырастет нектариновое дерево
и будет потчевать плодами
рыб и морских животных.

 

* * *


Прибрежный камень
похож на буйвола,
пришедшего на водопой
и ещё не знающего,
что вода солёная…


* * *


Море и песок
состоят из единиц времени.

Человеческая жизнь –
лишь микрочастичка
другой единицы времени –
эпохи.


* * *


Люди в Несебре
едят мясо акулы.

За крепостной стеной
в царстве рынка
обитает Гермес,
он меняет евро и доллары
на вышедшие из обихода болгарские деньги…

Моё синее платье не отражается в воде.


* * *


Беспокойное море
выносит на берег камни
и предлагает их собирать.
Море, уже не время!
Я годами носила на спине 
мешок бриллиантов,
но оставила его
у входа
в радость.


* * *


Дома украшены
смоковницами и виноградом.
Зреют чьи-то успехи, награды, надежды.


* * *


В Ахелое
ослик, запряжённый в упряжку,
везёт старьёвщика…

Я прилетела в Бургас
не на самолёте,
а на машине времени.


* * *


По мере обретения загара
теряешь память
о суете.


* * *

 

Река Ахелой как замкнутый человек,
к которому не подступиться.
Её берега – обрывы.

Но есть створка и в душе Ахелой.

Там, где холодным пресным ручьём
река впадает в Чёрное море,
она поит прибрежных птиц.


* * *

 

Всему своё время.

Мне выпало сейчас
слушать море,
писать стихи,
собирать смоквы,
ронять бриллианты.

 

Грузинский танец.

Он и она

 

Между ними нет даже воздуха,

хоть и поодаль друг от друга

живут их лица, плечи, руки…

Девушка – белое вино в закупоренной бутылке.

Мужчина – патронташ.

Они свободно дышат воздухом между его ладонями,

которые он поглаживает одна о другую.

Она тихонько превращается в фарфоровый памятник страсти,

пока узкий сапог его обнимает голень.

 

* * *

 

Виток за витком

идёт черновая работа Бога.

Люди становятся похожи на горы,

горы на ветер.

 

Пока не остановишь взгляд внутри себя,

вертишься волчком.

 

Но Бог несёт тебя по серпантину.

Тебе решать – стать человеком, горой или ветром.

 

Несомым.

Несущим.

Не  сущим. 

 

* * *

 

Дантов город, что создан из моего ребра,

из моих молочных желёз, из моих кишок,

дышит прямо в лицо, он болен, он зол с утра,

у него закончился угольный порошок,

он готов забрать мои чувства, знамения, сны

и взамен ничего, ничегошеньки не отдать,

он кричит – тебе не дожить до весны, до луны,

он молчит, головою качает то «нет», то «да».

 

Я внимаю, я каждого слова слюну ловлю,

тру пощёчины мартовским настом (весна пришла),

я люблю его очень, я очень его люблю,

мы любовники, если родственна пеплу зола,

мы родители, только дети покинули нас,

прижимаюсь губами к его ледяным губам,  

как невкусен, как чёрен карагандинский наст,

как горька его корка, безрадостна и груба.   

 

Мы с ним в чреве носили друг друга. Кто святей?

Он единственный знак, что мир бывает благой.

Уголино оправдан – не ел он своих детей,

своих внуков и даже своих и чужих врагов.

 

Дары

 

Сеттер Макс дарил брызги.

 

Я лежала на шезлонге у самого моря.

Бродяга Макс, окунувшись в воду,

выбегал на берег и радостно осыпал меня брызгами.

Я вставала, перетаскивала шезлонг в сторону,

снова ложилась.

Тогда и Макс забирался в море поближе ко мне…

И щедро дарил брызги!

 

Еды он, голодный, никогда не просил.

 

 

Девочке Ботагоз, рядом с которой тепло

 

Имя – верблюжье око

влажной от слёз души…

Девочке знать до срока

в жизни уже не «жи-ши»,

 

не избежать соринок,

брёвнышек-фраз, трухи…

Сколько стальных пружинок

ты распрямишь в стихи?

 

Сильная, с сердцем горячим,

зёрнышком головой –

новый упругий мячик

по бытовой мостовой.

 

Розовых восемнадцать –

мало? Дырявых сит

ношено!!! Стынут пальцы

от загибанья обид.

 

Милая! Настоящей –

страшно, зато – дано…

Жизненной скорби ящик

быстро теряет дно.

 

Пусть меж миндалин камень,

боль, как в последний раз, –

даришь тепло зрачками,

полной пригоршней глаз!..

 

Плачь! Бей лучом в колодец!

Тесно поэтов держись:

мы небольшой народец,

но понимаем жизнь.

 

Детский ангел

 

Я вдруг отчётливо

Ощущаю себя четырнадцатилетней.

 

Мужчина, во все глаза глядевший на меня в метро,

Вернул мне детство –

Кофейные волосы, острые локти, тонкую детскую кожу.

Я часами смотрела в трюмо,

А затем показывала язык и смеялась.

Я не убегала от себя.

Наоборот – та, зеркальная девчонка, ускользала,

Скрывала свои прелести, не дразнилась и не кокетничала.

 

Так хотел наш общий ангел-хранитель.

 

Откуда ей и мне было знать,

Что я уже тогда нравилась мужчинам

И они внимательно смотрели на меня не потому,

Что я растрёпана или неряшливо одета,

А потому что я маленькая женщина.

Я и себе не нравилась, чтобы не видеть этого.

 

Как я рада, что ни один сладострастник

Не целовал мои детские колени.

Ave, мой детский ангел.

 

* * *

 

Жалкий торговец снежками, брошенными в меня,

мокрыми варежками, цыпками на руках,

носишь женское имя, да и его променял,

просишь оставить в покое, только не знаешь как,

бьёшь под дых, упаду, и даже руки не подашь,

ранишь в живот, а потом заставляешь воды испить…   

Я влюблена в тебя, бережный мальчик Караганда,

только поэтому я у тебя на цепи.

 

Смотришь, жива ли, гадаешь на языках костров,

выдержу или уеду, издохну или вспорхну,

ты, как любой возлюбленный, – милый сердцу острог,

крепость, в которой крысы, замок вечных минут,

что тебе скажут зёрна, травы, остатки льда –

снова ударить с размаху или бросить в степи…  

Я влюблена в тебя, трепетный мальчик Караганда,

ты меня несколько лет ещё потерпи.

 

Веки закрою – видится белопенный лес,

тролли снуют по лагерю, вскинулись знамена…  

Людям тепло и спокойно в карагандинской земле,

стоило здесь родиться, чтобы это узнать.

 

Из цикла «Армения – камень и камнерез» 

 

* * * 

 

Здесь всё – камень.

И даже деревянный домик Мандельштама.  

 

* * *

 

Камень и камнерез дают хачкару жизнь.

Мать становится ребёнком.

Отец – стариком.

 

* * *

 

Рождаясь, хачкар кричит.

 

Если он молчит,

значит, он ещё не родился…

Или родился мёртвым.  

 

* * * 

 

Когда ложишься спать,

между землёй и небом

в воздухе возникает хачкар.

 

Его все видят,

но сказать о нём можно только в стихах.

 

Он межевой знак.

Знак водораздела между правдами.

 

Кто-то видит светлый крест,

кто-то – тыл холодного камня,

а кто-то – ребро падающей на него плиты.

 

* * *

 

Если камни здесь бывают младенцами,

то люди – уже нет.

Они реликты.

 

* * * 

  

Как больно камню

и как резок взгляд мастера,

когда на камне проступает цветок креста. 

 

Армения, ты и камень, и камнерез.  

 

Из цикла «Грузинский серпантин» 

 

 

* * *

 

Время впадает в Риони…

 

Продавщица глиняной посуды

у самой кромки автострады.

 

Машины наезжают на носки её кожаных туфель.

Рождённая из глины, она поджимает пальцы.

В туфлях мягкая сухая трава. 

Мальчик внутри огромной амфоры для вина.

 

Время, словно чьё-то детство, впадает в Риони…

Возле притока Риони – Дзирулы –

купальня, деревня, дети.

 

* * *

 

Свечевидные кипарисы

созданы для того,

чтобы поднять голову к их вершинам

и удивиться необъятности неба.

«Надо же!»

 

* * *

 

Земля Грузии плодородна.

Стихи здесь рождаются, как орехи и лимоны…

Скорлупа и кожура на них прозрачны.

Ядра и мякоть – тоже.  

 

Икона нашего времени

 

Спешу по делам,

но вдруг обращаю внимание

на двери

маленького продуктового магазинчика.

Какое-то прекрасное изображение на них…

 

Икона?

 

Фигура с покатыми плечами,

в нимбе,

в голубом свечении…

 

Подхожу:

Рекламный плакат. Бутылка водки.

 

Русский калибр.

Platinum.

Сделано по-нашему.

 

Сколько людей приложится к этой иконе…

 

* * *

 

Кем осталась я после нежной дружбы с тобой?

Деревом или косточками в его плодах?

Я уже никогда не узнаю, что значит боль,

Даже если как ценность её никому не отдам.

 

Может (скажешь), я стала ещё живей,

Тронешь пальцем меня, и рана кровоточит?

Из таких деревьев, как я, не строят церквей,

Потому что Слово в храмах таких горчит.

 

Посмотри, как прекрасна падалица моя!

Ей не нужно стремиться к небу – страх высоты.

И без спила понятно: я старше, поблекла явь

И корней не пускают ни храмы мои, ни кресты.

 

Я отныне статична, мне некуда больше бежать,

Но я в силах носить в себе дупла и гнёзда других,

Подставлять своё жёсткое тело, снимать беспокойный жар

И тихонечко петь сочинённый с тобою гимн… 

 

 

Красная книга. Homo ubludens

 

Ныне первая буква в кириллице – увы, Человече.

Этой буквой сейчас открывается тонкая Красная книга…

В ней шершавы курганы-страницы. Ещё две (Ч –

первая), вторая и последняя, буквы ига

 

над живым, флорой-фауной – Эго и Я. А по мифам

Человек был создан из птичьих и рыбьих скелетов,

из орехов, деревьев, яиц, тростника или рифов…

И по Библии – из праха и божественного дыхания-света.

 

Человек встал на лапы, выпрямил гордо хребтину,

отрастил язык, значительно уменьшил сердце,

приручил волков, кабанов и прочую скотину…

Но шершава, как почва, его ладонь (от курка?) по инерции.

 

Ах, либидо-мортидо! Ты ешь человечишку – ап! Он,

двуногий homo erectus, на четвереньках, как кошка, любит,

homo sapiens к смерти идёт – прямо в ад – уверенной тихой сапой,

homo ludens* (о Боже) – не homo ль ubludens, о люди?

 

Человек сносит нутрий, песцов, соболей, чернобурок,

выпьет кровь куропаток, разденет до жил черепах и,

наг, безумен, начертит на узких вратах: «Аз есмь Бо» и, окурок

сплюнув в рай, растворится зародышем Завтра, да в том же прахе.

 

Книга-кладбище – сгустки преКрасной творящей глины.

В ней застыли в разодранной пасти животные звуки.

Человек Гуттенберг (где папирус и литеры-исполины?)

ждёт себя, чтобы в Красную книгу вернулись Аз, Буки…

 

*Homo ludens (лат.) – «человек играющий» (транслитерация: хомо люденс),

термин философа Й. Хёйзинги

 

Красный песок

 

Мальчик был совершенно здоров.

Но шаман сказал ему: «Ты умрёшь через три дня», –

и насыпал возле хижины красного песка.

Мальчик не хотел умирать, но

вид красного песка постоянно напоминал о шамане,

ни на секунду не отпускал мысль о смерти…

Мальчик умер.

 

Я была уже свободна от тебя.

Но ты сказал мне: «Ты любишь меня», –

и замолчал, ушёл, исчез…

Я хотела забыть тебя, но

твоё отсутствие постоянно напоминало о тебе,

ни на секунду не отпускало мысль о любви…

Я люблю тебя.

 

В прозрачных жилах твоего молчания струится красный песок.

 

Кроворечение

 

Между нами кроворечение.

Кровь-речение, речь из крови.

Ведь река под названьем В-лечение

Убежала в песок, под кровлю.

 

Ведь дома оказались вехами.

Поцелуями. Утром ранним.

Проаукали мы, проэхали

Даже отзвуки пониманья.

 

С многочисленными заботами

Размешается что есть силы

Горе плотное и животное…

Я ребёнок? Спасибо, милый.

 

Мы вершили на грани, на грани… Власть

Ты мячом бил о пол моих чаяний.

Лишь лицо моё нежное ранилось

О твою кольчугу молчанья.

 

Бросьте – щупальце этого крабика

Не назвать осторожным сроду

В день, когда вернулась силлабика

В моё горло, к тебе – свобода.

 

Я не жертва. Но их количеством

Измеряют любую победу.

Мой Желанный, Твоё Величество...

Мы не встретимся в эту среду. 

 

* * *

 

Мальчик Пушкин, открывший в Стихире окошко,

тщетно ждёт номинаций, вникая в игру,

и, побит за глагольные рифмы немножко,

возвращается мирно на «Классика.ru»…

 

* * *

 

Между нами – пятнадцать лет.

Между нами – по-весеннему юная,

прелестная девушка…

Она ещё озирается по сторонам жизни,

ищет себя

в зеркалах витрин и луж на асфальте…

 

И если ты обнимешь её,

то сможешь приблизиться ко мне,

но она, ощутив твоё тепло,

тебя уже не отпустит… 

 

Мой Ад

 

Стоять у бесконечной, высокой бетонной стены,

знать, что с другой стороны – ты, мой родной,

жаться изнемогшим телом к бетону,

звать, но бетон глух к звуку…

 

От бессилия плакать в голос…

 

Ладоням и коленям уже не больно.

 

Ни трещинки в этой стене,

каменном памятнике разлуке…

 

Нет, это ещё не ад.

 

Вдруг умолкнув, едва ли не сердцем

услышать

твои удаляющиеся шаги…

 

Москва 

 

Он покорил Москву.

Он завёл сотни нужных знакомств,

Взял на приступ лучшие издательства

И книжные магазины.

 

А, оказалось, что он случайно попал

В зеркало Москвы,

В её черновую копию, 

И настоящая Москва его не узнала.

 

Жизнь впустую. 

 

 

Муки творчества

 

При близком общении

с мужчинами-

поэтами

женщины нередко впадают в муку паронимии:

кто он –

парнасожитель или просто порносожитель?

 

* * *

 

Мы знаем, что делать друг с другом.

Как высказать это ясней?

Так лезвие жадного плуга

вбирает земля по весне…

 

Так время ложится на камень…

Так воздух угоден костру…

Не надо учить нас строками

стихов, переборами струн…

 

И только Творец заглянул бы

в один из таких виражей,

чему не обучены губы,

но мёдом сочатся уже...

 

Мюнхенская Золушка

 

Казахстанской Золушке здесь невмоготу:

Лечь на мостовую бы, под шины – тс-с, молчок…

Выронила зёрнышки в полночь – красоту,

Ёкавшее сердце и хрустальный каблучок.

 

Стерпится и слюбится… Воровато принц

Мюнхен смотрит Золушке в нежное лицо.

– Фройляйн в белом платьице, ах, зачем же ниц

Вы упали, милая? Будьте молодцом.

 

Фабула закончилась: брак на небесах,

Флаги на рейхстаге или на дворце…

Русская принцесса спит не на бобах –

На дорожном вымощенном добела кольце.

 

* * *

 

На улице потешная девочка лет четырёх

нянчит Деда Мороза.

 

На стариковских щёчках куклы –

детский румянец.

На голове – задорная треугольная шапка

с крупным помпоном.

 

Баюкая куклу, девочка

заботливо поправляет её красный халатик и

по-матерински воркует…

 

Люди рождаются стариками

и умирают младенцами.

 

По мере жизни

мы теряем мудрость

и, как подростки,

увлекаемся азартными играми быта…

 

А быть бы всегда такими взрослыми,

как четырёхлетняя прабабушка Снегурочки

в этот тёплый, паутинный сентябрьский день…

 

Или хотя бы

на поре поздней зрелости

не потерять

возможность

войти в новорождённый мир мудрости…

 

Найдёныш

 

Полутораухий щеночек

(«Пустите, пустите в подъезд!»)

то кость после Лорда обточит,

то с птицами крошек поест…

 

Бедняжке и имя не дали

и кликали все вразнобой.

Бывало, камнями бросали,

а в общем… не брали с собой.

 

Взгляд ищущих влажных горошин

за каждым бежал наперёд:

«Ну кто же, ну кто же, ну кто же

собачку с собой заберёт?»

 

А как подмораживать стало,

в песочнице, лапы под грудь,

он плакал всю ночь – холодало

и псу не давало уснуть.

 

Вставал, и ножонками – лап-ца! –

плясал – вот бы в мусорный бак!..

Попробовал, было, скитаться,

да сильно боялся собак…

 

Один старичок старой шалькой

тщедушного пса обмотал.

В одёжке, за брошенной галькой

он, как за подачкой, бежал.

 

Но счастье бывает. Промозглым

октябрьским утром одним

под чей-то отчаянный возглас

в ладони попал пилигрим.

 

Прижался к руке той покрепче

(тепла, словно вата, мягка!),

по-своему что-то лепечет

и гордо глядит свысока.

 

А Кто-то Хороший находку,

как ветошь, засунул в трубу.

Застряли собачьи обмотки,

восторг захлебнулся в мольбу.

 

В подмёрзшей октябрьской луже

труба дожидалась весны…

Засунул щеночка поглубже

и прочь зашагал – хоть бы хны.

 

Он полз из последних силёнок,

боясь и собак и людей.

Найдёныш. Подкидыш. Ребёнок.

Взъерошенный мой воробей.

 

* * *

 

Не беспокойся. Не болей. Не бойся.

Как я возникла, так же и уйду…

И облачко моё растает вовсе

на небесах твоих нелёгких дум…

 

Любимый! Что раздольней и бездонней,

чем – это не мечта и не мольба! –

на млечном животе – твои ладони,

твои ладони – на моих губах?..

 

Ты мне ещё принадлежишь всецело.

Но пожелай – и сразу я умру,

я выскользну волнующимся телом,

русалочьим, из водорослей рук…

 

Ты выдохнешь меня, вдыхая холод…

И облачком невидимым клубясь,

я, может быть, живая… очи долу,

уйду, любя – тебя, тебя, тебя…

 

Недостёршееся слово Liebe*

 

Когда сбываются сказки,

разбивается небо.

 

Я в Германии. 

 

Еду в чужом автомобиле по чужим дорогам,

а душа моя, сжавшись до километра боли,

вселяется в игрушки, прикованные к лобовому стеклу.

 

Пеппи Длинныйчулок, Заяц с морковкой и Гном.

 

Девочке спокойнее всех, только жёлтый локон,

прицепившийся к Гному,

не даёт ей покоя.

 

Зайца, серо-грязного,

судорожно сжимающего бутафорскую морковку,

нещадно бьёт по стеклу.

 

Отвожу глаза.   

 

Гном на верёвке, в сидячем положении,

смешон и страшен.

Его улыбающийся рот –

антоним грустных глаз.

 

Трое висельников – человек, животное

и сверхъестественное существо –

приветствуют меня на обетованной вотчине.

 

Таксист смеётся с немецким акцентом.

 

Под скрежет тормозов

я подаю ему евро,

щёлкаю непривычное «Danke»,

хватаю трёх бедняг в свою добрую жменю

и под хлюпанье их присосок

выпрыгиваю из красного жерла «мерседеса»…

 

Глаза таксиста превращаются в ромбы.

 

Я сумасшедшая русская

оттуда,

где была сумасшедшей немкой.

 

В области сердца у спасённого из неволи Зайца

вижу недостёршееся слово «Liebe».

---

*Die Liebe (нем.) – любовь.

 

 

Никто

 

Я Пимен твой. Я скульптор твоей тени.

Я чистильщик камзола твоего.

Я та, что есть на свете без сомнений,

И та, что может всё из ничего.

 

А ты Давид. Ты статуя нагая.

(Камзол висит на стуле до утра.)

Ты, как слепец, уверен – я такая

И буду вечным светоносным Ра.

 

Но я не Феникс. Я живу однажды.

Я Жанна д’Арк, уснувшая от жажды

Любви. Я Одиссей из шапито.

 

Я подожду, пока ты, ослеплённый,

В пещере сердца дочерна влюблённый,

Взовёшь: «Кто ты?» и оглушу:

                                    «Никто!»

 

Но как мы много знаем друг о друге…

 

Я многого не знаю о тебе –

нерозовым туманом ты подёрнут…

Пускал ли ты мальчишкой голубей…

небритости твоей новорождённой…

твоих душевных тяжб с самим собой…

мой мост к тебе, ещё туманно-шаткий…

и тех, что взор твой бледно-голубой

не сохранил, прельщённый, на сетчатке…

 

И ты не видел девочки трёхлетней,

что, бросив в лужу мячик, замерла

от серых брызг… И, вся белым-бела,

растила душу, чтобы не болеть ей…

Что в радужках моих – метеориты

и океанов полноводных залп,

и только Ледовитый и сердитый,

увы, никак не мог попасть в глаза…

 

Но как мы много знаем друг о друге!

Как будто знались долгие века…

И на твоём бедре, как на хоругви,

благоговея, спит моя щека...

 

О странной независимости предметов 

 

До утреннего кофе

он спешил открыть её электронное письмо…

 

(Нежные, тёплые письма почти каждый день…

Если их не было, он бил в набат, и они приходили.)

 

Время шло.

Кофе и письмо постепенно менялись местами.

 

Заварив утром кофе, он с наслажденьем пил его

и читал очередное письмо.

 

Маленькими глотками выпив утром кофе на кухне,

он шёл вникать в новое послание…

 

Но однажды устал от полноты бытия!

 

«Да погоди ты с письмами!

Дай мне спокойно попить кофе!

Что за беда пошла – письмо вместо кофе…»

 

Выпив свой утренний кофе, он ждал её письма…

 

Назавтра

с чашкой кофе в руках он всё ждал письма…

 

Он так и не дождался письма, и кофе после ожидания был горек. 

 

Как хотелось письма вместо кофе… 

 

* * *

 

Обещал забрать в тридцать два –

было много знамений и снов.

Пожалел… превратил в слова

яму, крест, кладбищенский ров…

 

Я готова идти к Тебе…

Или я уже не с Тобой?

Ты убей молодых голубей –

тридцать три моих года, Бог.

 

Разве я боялась?.. Ждала.

Я не знала других молитв.

Иль ребёнка не родила,

или сердце ещё болит?

 

Я успею грехов натворить

на святом тридцать третьем году…

Как несчастье, грядёт тридцать три.

Я иду… Только встреть… Иду.

 

Боже – боль, что как смерть – не ночь! –

или даже ещё черней…

Это Ты посылаешь мне

или просто не можешь помочь?

 

Возраст Сына не по плечу.

На заутрене свет горит…

Я лечу… Только встреть… Лечу.

Забери меня в тридцать три.

 

* * *

 

Онемечить меня отчизне.

Онеметь на время стихам.

Вскрикнуть фениксом к новой жизни

И уже не болеть потрохам –

 

Русской крови ни капли в жилах,

А язык до восторга родной!

Четверть красной семитской застыла

В трёх четвёртых густой – голубой.

 

Место жительства – тесная юрта.

Время жизни – страдания клеть.

Куцым мозгом кыргыза-манкурта

«Вещь в себе» мне, увы, не узреть.

 

Канту, Ницше, клокочущим в венах,

Отзываюсь на лающий «Heil»*.

В казахстанских славянских Еленах

Заплутала моя Lorelei**.

 

Свои корни руками латаю,

Рвусь в Москву и иду на Берлин.

Я душою, как спрутом, врастаю

В свой восточный и западный сплин.

 

Рассекаю на части кифару.

Не живу – задыхаюсь в дыму.

Остудите меня. С пылу, с жару

Голос крови своей не пойму.

 

Рассудите меня. Не судите.

Вам ли, люди, судить свысока?

А умру, вы на холм приходите –

Для кивка, для плевка, для венка.

 

* Heil (нем.) – форма пафосного приветствия, пожелания блага.

 

** Lorelei (нем.), Лорелея, Лореляй – персонаж немецкой мифологии, златокудрая красавица. По своей функции является аналогом античных Сирен: расчёсывая на берегу свои золотые волосы, Лорелея очаровывает странников, и они, заглядевшись на неё, гибнут в реке.

 

 

* * *

 

Ю.

 

Оставить на полдня Москву,

проплыть на спине больше, чем

путь от метро до работы,

разглядеть песчинки,

из которых состоит песок,

и обнаружить на голени любимого

ковш Большой Медведицы

из родинок.

 

* * *

 

Перевести произведение –

как полюбить чужого ребёнка.

 

Поверьте, это не трудно.
Нужно только уметь любить.  

 

 

Почти по Пушкину

 

Какая-нибудь Маша на mail.ru,

открыв дупло с любовной перепиской,

клавиатуры нежную кору

тревожит пальчиками не без риска.

 

А вот Дубровский нынче не дурак!

Он Маше шлёт приятные амуры,

а сам на порносайтах только так

живёт под ником, скажем, «Троекуров»…

 

Нет, он не остановит кадиллак,

в котором Маша, выданная замуж,

подушечками пальцев, теми – да уж! –

что слали письма, трёт туман стекла…

 

Почтовый солдат

 

Любимой на родину

 

Мы с тобою похожи, палач мой, как хохот на плач.

Тёплый клёкот надрывный – из разных низин и глубин.

Я кладу в твои руки живой пластилиновый мяч –

своё сердце. Родная, играй, только помни: ich bin…

 

Я бытую. Жую опостылевший косный язык

в наших письмах, похожих на руны компьютерных скал…

И взыщу я за всё: за минуту, когда я привык

быть с тобою; за век – я так долго утрату искал…

 

За окном трикотажный сентябрь разукрасил листву

(совершенно безвкусно), зашторил холсты-небеса…

Мне не в радость природа, родная моя, дежавю.

Может, я не художник? Я, впрочем, об этом писал

 

в одна тысяча сорок четвёртом бумажном письме,

в миллионном воздушном конверте подружки «The Bat»…

Существо, что зовётся Господь, тянет руки ко мне…

Я тянусь к его солнцу, безрукий почтовый солдат.

 

На мощёном лице тротуара – квадратам морщин

несть числа, как конца нет страданью…

Младенец мой, лист,

окунается в принтер, как в бездну, где выход один –

потеряв цвет лица, закричать: Дорогая, du bist…

 

Поэт

 

За званым ужином Он вёл себя, как все.

Но в поволоке глаз гнездилось нечто –

ночные тени и дневные свечи,

и время шло: парсек, парсек, парсек…

 

Часы пробили полночь, как сигнал…

Он встал, желая всем спокойной ночи.

Из глаз его, как из весенних почек,

навстречу воле стрелы свет пускал.

 

…У настежь растворённого окна

Он в комнате, как волк в глубокой яме,

втянул прохладу хищными ноздрями

и шкуру дня снял, словно тину дна…

 

Пот капал на пол с дикого чела…

И, обнажённый (хоть и был в костюме),

Он плыл вперёд, скукожен в тесном трюме,

и, пенясь, быль во рту Его жила.

 

Пёс из молока

 

Нет, я не состою в «Гринпис»…

На рукавах, воротнике

Искрится чернобурка-лис,

Зашедшийся в немом пике…

 

Но для паршивого щенка

Я обежала весь квартал,

Чтобы кулёчек молока

В его желудке негой стал.

 

Трясётся… ходуном бока…

Язык влажнеет, как земля,

И блюдечком моя рука

У человечка-кобеля.

 

Пусть кто-то вспомнит «абырвалг»,

Но мой щенок не Полиграф…

Р-р-раскаты всяческих похвал

Звучат в нечеловечьем «гав»…

 

А в апельсиновых глазах,

В чернушках ласковых зрачков,

Недремлющий гнездится стр-р-рах,

Рождённый зрелищем мехов.

 

И архетипное «ни зги»

В глубинах пёсьих, боль о ком?

Дублёнка, сумка, сапоги

На той, что кормит молоком…

 

Не бойся, пёсий бомж. Возьми

В ручонки драгоценный куль,

И млечный путь глотком одним

Соединит тебя и ту (ль?),

 

Что унесёт тебя с собой,

И в тёплых блюдечках-руках

Ты станешь весь из молока,

Щенячий мальчик, млечный boy.

 

* * *

 

Различные начала и продолжения

встречаются

и не исключают друг друга…

 

Бог и человек.

Сила и нежность.

Весна и снег.

Обновление и уход.

Чаша терпения и полная чаша.

Вечность и тлен.

Основа и хрупкость.

 

Рассуждения системщика о сотворении человека

 

Бог – разработчик Евы и Адама.

Адам был создан первым. Из его

Ребра была придумана программа.

И в ней не изменилось ничего?

 

Не может быть. Творец исправил в Еве

Недоработки мужа и создал

Второй раз в этой совершенной деве

Свой образ (но опять не идеал).

 

Так, значит, альфа-версия (мужчина)

Должна быть хуже версии второй?

И, видно, в этом кроется причина,

Что женщина лидирует порой.

 

– Всё это бред, – отвечу я проворно,

Не веря в сотворенье и Эдем.

А даже если верю, то, бесспорно,

Молиться не смогу через модем.

 

Бог не был программистом – не знакома

Творцу наука новая была.

И первый блин у Бога не был комом,

А Ева только яблоки рвала.

 

Репетиция

 

Задерживаясь вечером,

я потом выбегаю из входа-выхода

новой серо-каменной станции метро

во французском стиле,

с остающимися за моей спиной

изогнутыми фонарями

и скамейками, как на бульваре

(возле них так не хватает деревьев!),

и всегда вижу

напротив открывающихся дверей

встречающего тебя…

 

Ты делаешь стремительное движение вперёд.

И, обнявшись, а затем взявшись за руки,

мы идём домой.

 

Но сегодня разрядился мой мобильный,

я не стала звонить тебе с другого телефона

и предупреждать, во сколько освобожусь.

 

Я прошла по бульвару внутри метро.

По мокрому асфальту плит,

в котором отражались

то ли звёзды,

то ли светильники. 

 

И вышла в пустоту.

 

Даже такая репетиция жизни без тебя

меня напугала

и долго держала в страхе.

 

А у входа в иную подземку?..

Ты встретишь?

 

Без звонка по телефону.

Заслышав мой приход в еле слышном шёпоте деревьев,

которых не было в метро.    

 

 

Рондо

 

Солнца свет – только символ, что твой материк в темноте.

Ты не спишь, ты мне пишешь, но знаешь, любимый, вон те

Зёрна клавиш не пальцы живые твои – хоть кричи.

Круглым телом вода закрывает твой город в ночи,

И светила смеются над нами, кичась в высоте.

 

Я в коннекте с тобой ощущаю слияние тел.

Мой зрачок – чужеземец, сейчас монитора лучи

Говорят о тебе больше солнца. Любимый, молчи:

Солнца свет – только символ,

 

Оболочка, что лопнет от ненапряжения тем,

Не возникших в беседе с тобой, в мировой пустоте,

Сквозь которую сеть мои мышцы и запах домчит

До тебя. Твоя кожа – к моим ощущеньям ключи,

Каждой порой дающие жизнь неземной простоте:

Солнца свет – только символ.

 

* * *

 

Руки города в глине. Как же бездарен он!

Я его ранний, натужный, самый корявый горшок –

Хрупкий носитель сажи и разбитых окон,

Ветхих бумажных змеев, ландышей нагишом.

 

Горе-ваятелю стыдно? Он не прячет глаза!

Ждёт дароносицу для убогих сосудов своих.

Этих сестёр и братьев город мне навязал,

Взял их под мышки, под ноги бросил, затих.

 

Глиняных кукол болезненны черепа,

Мироточат кресты в их слабых руках.

Карагандинская иконопись скупа

И до небесного таяния легка.

 

Кто Он, горшечник или гончарный круг?

В лёгких величиною с город пробел.

Иконопись как изморозь поутру –

Дышишь и изменяешь рисунок небес.

 

Славянская сага

 

Поселился Веснег в беспокойном сердечке Немиги,

В лёгкой лодочке плыл он по сердцу – по вечной реке…

И Немига от всплеска любви замирала на миг, и

Вёслам в сильных руках покорялась в хрустальном мирке.

 

Лились волосы-волны реки или девушки вешней,

И Веснег, заплутав, целовал их судёнышка дном…

Детским ртом откликалась Немига на голос нездешний

И качала Веснега, как чадо, как чудо – родной!

 

Растекалась Немига… И рыбы, как птицы, кричали.

На прибрежном песке – разноцветье обкатанных дней.

Как тепло было юным влюблённым в забытом Начале,

При рождении чувства, по юной молитве-весне.

 

Кто виновен, что льда незатейливы злые вериги

И зимою любви не укрыться, босой, налегке?..

От Веснега – веснушки на личике нежной Немиги

И весенние сны… Снег на вёслах, забытых в реке…

 

Со дна морского вышел Крым как дом…

Полынный венок (сонетов)

 

Максимилиану Волошину

 

I.

 

…И стала сила Слова серебром,

а век – серебряным. Слова как пули.

Двенадцать стыли, шли, на пальцы дули,

глядели ввысь: Он, «в венчике», – фантом.

 

Но вынул Он ещё одно ребро –

в цветаевскую персть весну вдохнул… И   

нагие пальцы хрупкие согнули

из звуков вёсла… Только Русь – паром

 

разбитый (вплавь… грести нельзя… вести…) –

прибило к Крыму, где в одной горсти

живые травы, мёртвые вулканы,

 

где синий киммериец Коктебель

укладывает ветер в колыбель

седой полыни на кудрях у Пана.

 

II.

 

Седой полыни на кудрях у Пана,

сплетённой с мятой в дружеский венок,

волшебен жгут… Здесь и костистый рог

древнейших скал, как вереск, гибкий, пьяный:

 

зверьё и птицы, чудища… Осанна

природе, чей стилет или клинок

творят из гор подобия. Стрелок

таится с луком за кустом – Диана?

 

О – гунн, татарин, турок, печенег,

скиф, славянин, хазар… Любой набег

хранит земля. И ржавый бок кальяна,

 

и ветхую монету… Мифов тьму

вода и берег жалуют ему –

киммериянину Максимилиану.

 

III.

 

Киммериянину Максимилиану

к лицу полынный нимб. Как лес дремуч

на голове! И мучь его, не мучь –

из львиной шевелюры великана

 

глядят сапфиры (тёплые!). Он рано 

и угадал и принял к счастью ключ:

полынный жгут не жгуч и не колюч –

терновый жжёт и оставляет раны.

 

Медведь? Садко? Сказитель? Дюжий эллин?  

Правитель в облаке пажей и фрейлин?

Огромный бородатый гном?

 

Не знает время, кто он! Но навстречу

в те дни ему, Волошину-предтече,

со дна морского вышел Крым как Дом.

 

IV.

 

Со дна морского вышел Крым как Дом

Поэта. Киммерийские Афины

открыли чрево: море, пляж старинный,

библейские холмы и окоём,

 

нагромождённый каменным зверьём.

Усыпан берег яшмой. Волны-вина,

меняя цвет, текут к тебе – черпни, на! –

соль зелья опрокидывай вверх дном.

 

Потухший Кара-Даг стоит иконой,

а рядом – Одиссеев понт со стоном

упрямо лижет бухту. Грот – проём

 

к властителю умерших душ Аиду.

На ужин – чтенье, дикий мёд, акриды.

Суровый Коктебель спит добрым сном.

 

V.

 

Суровый Коктебель спит добрым сном,

весь сине-рыже-розово-лиловый.

Здесь месяц помнит, белая подкова,

как плыл «Арго» за золотым руном.

 

Здесь в ноздри – порох пыли. НеСодом,

АнтиГоморра всех принять готовы.

Хозяева не спросят – что вы, кто вы

и почему голодный и пешком.

 

Зубчатость гор как стрельчатый собор.

Застыл навеки корифей и хор. 

И панорама глазу – без изъяна.

 

Венецианских ваз хорош узор,

но только с Максовых великих пор  

земля нагая стала легче манны.  

 

VI.

 

Земля нагая стала легче манны

для тех, кто был здесь. Море, помнишь, а? –

как здесь гостили цепкий Бенуа,

точёный Брюсов, Бунин окаянный,

 

пришелец с «Башни» Вячеслав Иванов,

стихийная Марина, Белый А.,

миф Макса – Черубина Габриак…

И соляная каменная Анна,

 

и тёзка Горький, и эстет Бальмонт,

по щиколотку став в античный понт,

рождали строки разного романа.

 

«Гомер и море…» – слушал Мандельштам…

Свод Коктебеля превращался в храм,

Волошин нежно пестовал титанов.  

 

VII.

 

Волошин нежно пестовал титанов.

Кузнец, чеканщик человечьих «я»,

он чтил святую плавность бытия –

полдневную незыблемость и прану.

 

Как истый жрец, молился Солнцу рьяно

и камни призывал к себе в друзья…

С ним не одна разумная змея

лишилась жала древнего обмана.

 

Поссорить Макса с кем-то невозможно,

не брали верх над ним ни гнев, ни ложь, но

вдруг ясновидец просыпался в нём:

 

хозяин в руку брал ладонь, и, может,

он знал извилинки души прохожей,

рисуя сердцем, кистью и пером. 

 

VIII.

 

Рисуя сердцем, кистью и пером,

Макс создавал сплошные акварели. 

Сожжённая природа Коктебеля

в нём глаз соединила с языком.

 

Сквозь почву скалы лезли напролом,

приветствуя его, и вслед глядели,

меняя лики… Он стоял у мели,

но видел остро, за земным ядром.

 

Сквозь мифопоэтичность миражей

Макс чуял оси точных чертежей

и трепет прочной буквенной колонны.

 

Латинский Дух алкеевых страниц,

он пред историей склонялся ниц –

в хитоне, босоногий, всевлюблённый. 

 

IX.

 

В хитоне, босоногий, всевлюблённый,

он с детства путешествия любил.

И азиатскую арбу, и Нила ил,

и лотос, и тибетские поклоны –

 

в душе. Попал в Париж во время оно. 

И бархатную куртку там носил,

дышал, кипел и жил что было сил…

Но в Коктебель тянулся непреклонно.

 

Он с «серой розой» сравнивал Париж.

И город подарил любовь, но тишь

желанную – Парижа знало ль лоно?

 

Среди классических страдалиц Маргарит

Волошин выбрал пару. Мир стоит.

Макс сочинял извечные законы.   

 

X.

 

Макс сочинял извечные законы,

вводя Сабашникову в крымский рай.

Впорхнул светлоресничный, рыжий май

в покои сердца, синей бухты склоны. 

 

В ветвях Версаля Зевс узнал Юнону.

Ах, в галереях Лувра: «Слово дай –

Любить!» Черёд твой, Гретхен – так играй

брезгливо сердцем, древняя матрона! 

 

Макс был в Париже свой, не кто попало,

живой типаж Латинского квартала –

Марго и обронила честь свою.

 

Пан брызжет счастьем. Но судьба такая –

жить, призрак тонкой Гретхен упуская,

объединяя всех в своём раю. 

 

XI.

 

Объединяя всех в своём раю,

Елена (мать) звалась великой Пра.

Кормила люд амброзией с утра

в сапожках, шароварах: «Я в строю.

 

Орлиный профиль, красоту свою –

в табачный дым. Я вся уже вчера.

Сегодня – Макс, рождённый мною Ра.

Сурова внешне, я юдоль сдаю

 

прохожим странникам. У щиколоток льва

гляжу, как горькая полынная трава

с главы его летит мне на седины.

 

Германско-запорожских Макс кровей.

Его усыновили суховей

и Русь – в устах живущая былина».  

 

XII.

 

И Русь – в устах живущая былина,

и Франция – культурный Монпарнас, –

свидетели, как богатырь Пегас

ваялся Максом из подручной глины. 

 

Сам бандурист, гусляр, свободный инок,

Волошин знал тягучий русский сказ,

куплет французский – пляж пускался в пляс

и сок стихов жал из аквамаринов.

 

В гражданскую проклятую войну

Макс (зря?) ничью не выбрал сторону.

Он стал за мать, которая невинна

 

в сыновних распрях. Белый, Красный брат

сливались в розовом. И Русь, простой солдат,

дышала жарко в спину исполину. 

 

XIII.

 

Дышала жарко в спину исполину

история житий, вождей, вожжей,    

убийства в Угличе, раскола, мятежей,  

«кровавых воскресений»… Стаей длинной

 

слетелись в Коктебельскую долину

за Максом мифы, для живых уже

открылся грот… Ликуя, жен, мужей

встречал Волошин свистом соловьиным.

 

Лилит (?) болит в груди, где холст-рубаха

в крови от сердца. Сам, из горстки праха,

создал он Еву. Но любовь ничью

 

так не ценил, как зов земли-константы.

О чём шептали крымские атланты

живущему у мира на краю? 

 

XIV.   

 

Живущему у мира на краю

и с миром отошедшему – раздолье…

Он не терпел преграды, копья, колья,

лишь – горы, море, степь и слов струю…

 

При жизни видел крымский Гамаюн

свой лик-гору на Чёрном море. Солью

покрыты веки, лоб тяжёл… Весло ли

рыбарь замедлит, думы взяв в ладью?..

 

Могила в самом сердце Киммерии.

Вкруг Феодосия, Судак и дух Марии,

второй супруги, плачут здесь втроём.

 

Могучее в глубинах моря тело.

Над Коктебелем снова Солнце село,

и стала сила Слова серебром. 

 

 XV.

 

…И стала сила Слова серебром

седой полыни на кудрях у Пана.

Киммериянину Максимилиану

со дна морского вышел Крым как Дом.

 

Суровый Коктебель спит добрым сном,

земля нагая стала легче манны.

Волошин нежно пестовал титанов,

рисуя сердцем, кистью и пером.

 

В хитоне, босоногий, всевлюблённый,

Макс сочинял извечные законы,

объединяя всех в своём раю.

 

И Русь – в устах живущая былина –

дышала жарко в спину исполину,

живущему у мира на краю.

 

Солдатка

 

В том июне были ночи

                           тёмно-душные.

И июньскою, как солнце,

                           душа моя…

Мужу утром – на войну. Плечи мужнины

из ковша я обливала, из ковша, ковша…

 

Целовала у висков ложбинки мокрые,

Руки крепкие его, загорелые…

Он прилёг… Я немо плакала: «Егорка мой,

Ты вернись ко мне, прошу тебя, целый…»

 

Я девчонка, восемнадцать лет и вёсен мне,

После свадьбы мы полгода прожили с ним…

…Той тяжёлой, ох, мозольною осенью

как тужила я в тылу, семижильная!

 

Но ребёночка рожала без стона я…

А живёт он только в строчке старательной:

«Мальчик – вылитый ты! Будет воином».

…Умер, и на столбике аккуратненьком

 

над могилкой, не привечен белым светом он,

повторяет крошка имя отцовское…

Что же письма мои, да с неответами

возвращаются?.. Да где же ты, сокол мой?

 

Прогремела гром-Победа салютами!

Я ждала его, ждала, неустанная.

…Он пришёл. И я, увидев, разутая,

к мужу… а с ним гостья незваная.

 

Руки крепкие его, орден-золото.

А любовь моя, моя – луг нескошенный…

– Это Женька, медсестра. (Очи долу та.)

На сыночка посмотреть не позволишь мне?

 

Сонет воскресения апельсинов

 

Я тку стихи. Из тёплых, тонких жил…

Теряю кровь, сознание, терпение,

Чтобы узнать, как текст стихотворения

Ложится житом – благостным из жит?

 

Что может текст?.. Вот на огонь дитя

В любви и страхе смотрит, как на мощи,

Но зёрна яблока плюёт, шутя,

Движеньем губ сдувая чудо-рощи.

 

Но, в строчках ухватив сей мезальянс

Души ребёнка с силой исполина,

Что делать дальше жителям Земли?..

 

Да просто слиться в мировой романс!

Деревьями воскреснут апельсины

Из косточек, растоптанных в пыли.

 

Сонет объятья

 

Замешкаться… Не виделись полгода.

Глядеть. И слушать, что он говорит.

…Пускай заря вечерняя горит –

но солнечного ожидать восхода!

 

Идём вплотную в толчее народа.

Коснулся невзначай моей руки…

Как жгли меня, нечаянно легки,

шаги к нему – любви кромешной всходы.

 

Остановиться. Он уже не снится…

Ещё раз, заробев, чуть отстраниться

и вдруг, про весь аэропорт забыв,

 

прижаться к цвета персика рубашке

и дать его рукам – родным, вчерашним! –

сжимать лопатки с силою судьбы.

 

 

Сумасшедший

 

Пешеходная тропка – разминочный корт для волшебников.

Я шепчу «Аллилуйя» – замирают летящие автомобили.

Мир прибит, как асфальт, к бренной почве, но странен, как Хлебников…

А Меня разбирать эту заумь сюда пригласили.

 

Я читаю, смотрю. И, вдыхая арабскую вязь набухающих почек,

вижу ласковый шар, апельсин вкруг собачьих зрачков…

Вон восьмидесятилетний юнец, Гарри Поттер в очочках,

а девчонка в бейсболке – бабуля, хотя без очков.

 

Мир заметно иссяк. Нет красивых, библейских евреев,

в Вавилонскую башню пикируют «Боинги», «ТУ»…

Я кричу до небес – защитите Мою красоту!

Жаль, иконы, и те, от печали чернея, стареют.

 

Так стою на дороге – свирепый, небритый, патлатый.

Я второй раз средь вас, но не знаю, с чего начинать

здесь, где каждый легавый себя выдаёт за Пилата

и толкает Спасителя в шею и в мать-перемать.

 

Танец: Он и Она 

 

Между ними нет даже воздуха,

хоть и поодаль друг от друга

живут их лица, плечи, руки…

 

Девушка – белое вино в закупоренной бутылке.

Мужчина – патронташ.

 

Они свободно дышат воздухом между его ладонями,

которые он поглаживает одна о другую.

 

Она тихонько превращается в фарфоровый памятник страсти, 

пока узкий сапог его обнимает голень. 

 

* * *

 

Тебе не знать другой – из твоего ребра.

Вкусившей яблоко не взять невинность.

Твоих кудрей смягчённая картинность

Сегодня интересней, чем вчера.

 

Адам иль Слово? Схимник иль крупье,

Следящий за рулеткою Фортуны?

У наших лир соприкоснулись струны,

Хоть порознь плыли миллионы лье.

 

В Эдеме нет таких смягчённых губ

И неги пальцев, словно соты, сладкой.

Троянский конь согнул дощатый круп,

Когда тебя несли ко мне украдкой.

 

И началась Троянская война

Для нас, когда по мифу завершилась.

Моих кудрей растущая волна

С зовущим ртом на жаркий бой решилась.

 

Мы оба пали. Ты не победил.

Нет, как в раю, в основах мирозданья,

Мне защищаться доставало сил,

Но прекословить не было желанья.

 

Я не Елена. Та б взяла в мужья

Любимого, во прах рассыпав Трою.

А я, Лилит, глаза свои закрою,

Не зная, кто я. Кто, любимый, я?

 

О Боги! Я просила об одном:

Вы, прежде чем в ворота постучаться,

Могли б создать меня его ребром –

Тринадцатым, чтоб с ним не разлучаться.

 

Я благодарна, что смогу любить,

Лишь стоит кликнуть – эй, мужчины, где вы.

А как же Господу с тобою быть,

Адам, бессильный к жизни вызвать Еву?

 

(Письмо Адаму от Лилит. XXI век)

 

* * *

 

Только розовым пальцам Бога листать календарь,

в котором август похож на серп…

 

Нам с тобою – смешным Господним кровинкам –

было даровано двадцать восемь летних дней и ночей,

и, неполный, ущербный, месяц август зашёл за тучи…

Как ни смотри в небо, его уже нет!

 

И всё же счастье быть вместе длилось полный месяц,

ведь это мог быть не август, а февраль в невисокосный год…

 

И поэтому не странно, что за ним пришёл

хотя и не март, но не простой, а святой Сен-тябрь…

Он великомученик, и листья под ногами в сквере кровят.

 

Не удивляйся, мой лучик, если за ок-тябрём,

солидарным с нами (ок! вам быть вместе!),

 

придёт противоречащий но-ябрь и скажет весомое «но…»,

 

а дека твоей гитары так усилит мой крик: «Я люблю тебя!»,

что дека-брь быстро перейдёт

 

в этот пронзающий «Я…»-нварь,

 

а февраль уже был в августе, ничто не повторяется дважды…

 

Всё подвластно

 

только розовым пальцам Бога…

только розовым пальцам Бога…

только розовым пальцам Бога…

 

Им,

всевидцам,

перебирать двенадцатиструнный год-календарь

и пробовать на ощупь струну,

с поверхности которой сойдёт миг нашей новой встречи…

 

Богу

больно,

ведь одна из струн

поёт, как серп,

неутомимо сжинающий

дни,

в которые мы могли быть вместе…

 

Богу больно?

 

Его пальцы лежат под ногами в сквере, где нет тебя.

Я сижу на скамейке, поджав под себя ноги.

И ты ступай осторожно!

 

Жилы листьев кровят.

 

Где-то в горнем рождается миг. Бережны губы Бога.

 

Я просто чудачка, которая впервые познала счастье.

И боюсь сделать больно –

Богу, тебе, листьям – внутри облетающего календаря…

 

Триолет

 

Облик твой – виртуальные буквы.

Голос – звук моего модема.

Изнутри экрана как будто

Облик твой – виртуальные буквы.

Я живу в твоём ноутбуке –

Ирреальном квадрате Эдема.

Облик твой – виртуальные буквы.

Голос – звук моего модема.

 

Физико-химический сонет

 

Ты сказала: «Все науки люблю.

Только физику и химию – не очень».

Нелюбовь твою сведу я к нулю

(Не по Цельсию), дружок, если хочешь?

 

За глаза твои полцарства отдашь,

А улыбка – ах, мои аплодисменты.

Ты прозрачна и чиста, словно H-

два-О. Смех твой серебрист, как Ag.

 

Притяжение к тебе, как к Звезде,

Разных душ и тел, их вращенье

Вкруг тебя соблюдается везде!

 

Против чар твоих бессилен термояд.

Если чуточку изменишь своё мненье,

Получу твой положительный заряд!:)

 

Фрагмент весны

 

Дремучей ветвью, пахнущей весной,

Не насладиться пальцами и зреньем.

Вдыхать и слушать сладостный покой

И привкус смол узнать прикосновеньем,

Желаньем губ.

                    Изведать новизну

Не трепета – биения лесного.

И рассказать грядущую весну

Её истокам, повторённым снова.

 

 

Черновая работа Бога

 

* * *

 

Время впадает в Риони…

 

Продавщица глиняной посуды

у самой кромки автострады.

 

Машины наезжают на носки её кожаных туфель.

Рождённая из глины, она поджимает пальцы.

В туфлях мягкая сухая трава. 

Мальчик внутри огромной амфоры для вина.

 

Время, словно чьё-то детство, впадает в Риони…

Возле притока Риони – Дзирулы –

купальня, деревня, дети.

 

* * *

 

Свечевидные кипарисы

созданы для того,

чтобы поднять голову к их вершинам

и удивиться необъятности неба.

«Надо же!»

 

* * *

 

Земля Грузии плодородна.

Стихи здесь рождаются, как орехи и лимоны…

Скорлупа и кожура на них прозрачны.

Ядра и мякоть – тоже.

 

Штиль

 

На горизонте сервера «Mail.ru»

нет кораблей… «У Вас нет новых писем».

Мне штиль не в штиль. И чайки поутру

кружат вокруг, иных не зная миссий.

 

Синеет гладь, безбрежна и ровна…

А сколько от тебя даров бывало!

Я жемчуг розоватый, как десна,

как твой язык, по телу рассыпала…

 

Ты слал эскадры, милый мой пират!

Ощерясь, караваны боевые

салютовали, что везут – о диво –

твой новый дар на тысячу карат.

 

Признаний ожерелья, как смола,

тягучей массой шею обвивали…

И мышцами, как смыслами, играли

твоих матросов смуглые тела…

 

…Но если не напишешь ты сейчас –

хоть каравелла грянет золотая!..

Увижу нового письма баркас

и уничтожу, даже не читая.

 

Я и верлибр

 

Ночь в Интернет-кафе не дороже, чем номер в гостинице.

 

Знаешь, я пыталась найти место между слов в немецкой газете,

в которой умерла рок-легенда, и я вместе с нею…

Я ведь уже тогда была мертва,

и мои легенды и мифы тоже.

 

Слышишь, я хотела обрести покой между звуков в отрывке из Россини,

звучащем в твоём подсознании,

но я абсолютно глуха, если рядом слово.

 

Видишь, я мечтала приклонить голову на клубочке дыма от твоей сигареты,

но он проседал от тяжести моих грёз.

Я не магнитная песчинка!

 

В полночь разрядился мой мобильный,

и последняя карета скорой помощи превратилась в тыкву.

 

Пусть ты уснёшь на коленях любящей дочери,

пока клавиши невесомо вбирают тепло

моих застывающих пальцев.

 

Смерть тоже сон, только лёгкий.

 

Buona notte.

Спокойной ночи.

 

* * *

 

Я ли под брюхом овцы утекаю, город-слепец?

Маковки храмов твоих мне пятки жгут.

Спорим, во мне тебя больше, чем в шири твоих степей. 

Ты никогда мне не лгал, а я тебе мщу и лгу.

 

С неба прольётся кислое молоко. А город лежит!

Утренний творог вынут из шахт. Он бел.

Варвары тащат вазы, монеты, копья, ножи.

Я захватила с собою свою колыбель.

 

Ангелы голы. Лица их, словно во мгле.

Но и таких мне в дорогу никто не даст.

Ты никого не жалей! Никогда не жалей!

Только арфу свою, захлебнувшись, Караганда.

 

Пусть верещит под руками живое овечье руно.

Город шарит по шерсти, он оголодал.

Я вдыхаю овечий дух, и мне всё равно –

Мои предки в теплушках когда-то попали сюда.   

 

Содрогаясь от страха (надо мной великан),

Превращаюсь в зародыш, надеясь родиться не здесь,

А сама понимаю, что ушла с молотка

За хорошие деньги, но сохранила честь.

 

* * *

 

Я не успела написать

невероятно глупое стихотворение

о том, что ты Юний, Юлий, Август.

 

В июне – нежный,

в июле – грозный, 

в августе – опять великодушный.

 

Красивая женщина,

которую я вижу по утрам в зеркале,

сказала, что ты ослеп в июле.

 

Август не наступил.

 

* * *

 

Я ярко помню,

как у меня умерла любимая игрушка –

мишка вытянулся и застыл.

 

Как потом выяснилось,

расплавились его прорезиненные внутренности,

когда он лежал после ванны на батарее и сушился…

 

До сих пор храню его нетленные мощи.

Здравствуй, мишка – мои первые детские боги!

 

Яблони

 

У родительского дома

росли четыре яблони.

Две из них

приносили кислые красные плоды,

две другие – сладкие жёлтые.

Сорта плодоносили через год.

И один год белым цветом, а потом яблоками

была устлана левая половина двора,

другой год – правая…

 

Мне сегодня приснилось,

что яблони сгорели –

стволы обуглились,

но на ветках всех четырёх деревьев яблоки.

 

– Так не бывает, – подумала я и позвонила маме.

 

– Мама, какие яблони будут цвести в этом году?

 

– Да все наши яблони замёрзли этой зимой, Ленок!

Они были совсем старые –

их сажал ещё дед,

а он умер за двадцать лет до твоего рождения.

Дадут плоды

вишневые и сливовые деревья.

Помнишь, ты их сама сажала?

 

В мобильнике – звук яблокопада.

Наверное, это соседский мальчишка

бьёт красным или жёлтым мячом о забор.

 

Я стою на Садовом кольце,

словно боясь наступить на те, детские яблоки…

 

Их было так много.

Они пахли.

Они создавали настроение.

Они жили.

Их больше нет.

 

 

* * *

 

когда её насиловали на заднем дворе

 

стонали изумлённые голуби

понуро свесив вниз застывшие фарфоровые клювы

 

гулом девственного океана

рыдал ракушечник замурованный в стенах

 

заунывно пела трава

впитывая тяжёлые алые капли

 

молчали только люди

 

три молодых геркулеса

повелителя вселенной

 

каждый был занят своим делом

 

один зажимал ладонью

её широко разинутый искорёженный болью рот

 

другой держал её скользкие худые плечи

 

третий млел

закрывая глаза

от набегов

собственного злого пота