Елена Тихомирова

Елена Тихомирова

Четвёртое измерение № 16 (292) от 1 июня 2014 года

Странное племя

Музыка сего дня

 

 

1. Адажио

 

Раскрыты объятья занавесок,

на рассвете спокойно дышится.

Просыпаюсь и вижу,

как в небе сером колышутся

чайки с криками грустно-резкими.

Моря шум издалека

кашлем тихого старика

призывает к себе на помощь.

Одеваюсь,

иду исполнить

плавный танец шагов

вдоль по кромке прибоя,

не остывший от снов,

не желающий слов,

наедине с собою.

И обиды наши,

вчерашнею ночью смятые,

но не смытые морем,

отсвет близости затая,

видятся белыми пятнами

ангельской крови

на грубом полотне

легкого бытия.

 

2. Этюд

 

Эти рваные строчки…

Проклятия, вместо объятий

посылаемые друг другу…

И лучше уже не напишем…

Давай же поставим точку.

Но кажется почему-то…

Ещё услышим,

через сотни ненужных дней,

как жизнь нам сыграет

этюд персональный

шумом вокзальным,

всплесками солнца по крышам,

утренним запахом кофе,

лёгкою пылью дороги,

бликами моря,

ветром просоленным,

птичьими ссорами

у небесных дверей…

Мир станет понятным

до невозможности

и нотами новой мелодии

разминуться уже не смогут

грустная Женщина,

ждущая, что полюбят,

и Мужчина,

остро нуждающийся в ней.

 

3. Интермеццо

 

Лёгкой радости бабочки

порхают над тихой водой,

согретые зрелости солнцем.

Мысли текут во мне руслом равнинной реки.

В мысленной глубине тонут юности облака.

Старости светлый закат ещё далеко,

ещё за чертой житейского горизонта.

Уютно на этом свете…

Только бы бабочек в сети

не собирал торопливой рукой

иногда налетающий ветер…

 

Одиссея Пенелопы

 

Улисс одичал, набрался солёного ветра –

таких не манят тёплые очаги.

Почти скучал по своей безответной

жене, что считала его шаги…

(держала спину, пряла, молилась,

под сердцем цепко хранила веру,

себя укрощала, в тоске растила

годами эту любовь – химеру,

безликую, ждущую мужний запах,

теряла желанья горячий пепел,

надеялась, что разметает ветер

полынный вкус пережитых страхов,

вбирала ночью неровный ритм

волны, ласкающей берег, тихо

в сосуде тела топила хриплый,

надсадный голос души-волчихи…)

 

И вот, вернулся, забывший память,

глядит на море (в глаза – не смеет).

Погасит боли живое пламя

рука холодная Одиссея,

клеймёная прошлого тайным знаком?..

Обычна участь царицы Итаки –

самой отвечать на свои вопросы,

в груди скрывая остывший космос.

 

Элли

 

Элли нечасто бывает здесь – лишь когда

нужно наведаться с просьбою к родакам.

Эта страна умещается в чемодан

в сумраке затхлого чердака.

Шорох ступенек ведёт в подзабытую быль,

где не бывает всяких пустых «зачем»,

плавной волной оседает густая пыль,

в первом вечернем косом луче

Элли садится на дощатый старый пол

и вынимает из кожаного нутра

тех, с кем делила придуманный кров и стол

да коротала детские вечера:

кукла с тряпичным простым лицом,

в рыжих, из пакли скрученных, кудельках,

пупсик в матроске, прозванный Сорванцом,

с вечной улыбкой на стёртых уже губах,

выцветший жёлтый мяч с красною полосой,

пухлый дневник, пару журналов мод…

Плачь иль не плачь, не получить постой

в чистой стране – сорван запретный плод,

съеден давно, переварен в пустую жизнь,

гибнет на почве исколотых тонких рук.

Больше никто не пропищит «держись»,

не запретит рубить пресловутый сук…

Элли закроет памятный чемодан,

спустится вниз, обнимет седую мать.

– Ма… Ну хоть сотню. Веришь – я всё отдам.

(главное – на отца взгляда не поднимать…)

 

Лазарет

 

Сны не сбываются – только приносят дрожь,

берег души укрывая слоистой пеной.

Дай только время, когда-нибудь утечёшь

кровью дурной из прокушенной жизнью вены.

Доктор дежурный назначит двойной укол,

чтобы отшибло желание выть и память,

и пожурит за то, что заблёван пол

липкими сгустками сердца – её стихами.

Только сиделка – вера, в глухой ночи,

тихо поправит колкое одеяло

и посидит поблизости / помолчит,

чтобы бедняжке немного спокойней стало.

…как перестанет сниться словесный тир,

злоба, бессилье, грубости и запреты,

выпишут снова в зовущий, безумный мир

новую душу из старого лазарета.

 

На дне…

 

И снова в перепуганном окне

крылом трепещет мартовское солнце.

Не бойся, просто приходи ко мне

скрести мою Вселенную, на донце

выискивать осколки пустоты,

сухие листья прошлых обещаний,

цветные мозаичные хвосты

комет, сошедших с круга мирозданья,

пыль душной лжи, обрывки тёплых слов,

клубочки завершённых отношений,

вердикты неотменные решений

и мелкие крупинки вещих снов.

А под конец, дыханье затая,

как будто в первый раз увидев чудо,

на дне моей души найдёшь себя,

и снова будешь счастлив…

мой Иуда.

 

Странное племя

 

А в памяти город другой,

где трава зеленей и краски теплее,

на крышах полно голубей

и небо над ним голубое.

Но в нём я давно разминулась с тобою,

и даже с собой повстречаться не смею.

 

И нет в этом городе серого камня,

нет улочек узких, нет твёрдого ветра.

В нём есть только долгая добрая память

и привкус прозрачно-янтарного света.

Мечты в шесть утра, закипающий чайник,

заварка из трав и любимая чашка…

Но сердце забилось, как мелкая пташка,

и я понимаю – ты тоже скучаешь

и ждёшь, чем закончится странное время

молчанья, тоски, неотправленных писем…

А женщины всё-таки – странное племя,

способное не понимать и зависеть,

и делать не так, как советует разум,

и ждать не того, и любить на разрыв.

И помнить одну недостойную фразу,

о тысяче нежных вещей позабыв.

 

Узкая долгая улица

 

Кажется тут

я впервые осознала силу цвета

золото южного солнца

лазурь июльского неба

изумрудный листвы

охра старой штукатурки

серость булыжника

переплелись

но не смешались

и сотворили узкую

долгую улицу

ведущую

к пока невидимому

морю

 

Мама

светилась

простой красотой

неяркой блондинки

и синее пляжное полотенце

наброшенное на плечи

ловко оттеняло

молочную белизну

её сарафана

 

Мы говорили

обо всём и ни о чём

я отдавала ей город

в котором она не была

как ломоть

янтарной спелой дыни –

сколько бы ты ни съел

потом

обязательно захочется

ещё

 

Море

оказалось

бурливым и ветреным

поверхность

бесконечно переливалась

косяками серебристых

волн

 

– Пора возвращаться

Мама

слегка улыбнулась

а я

отчётливо поняла

что мы одногодки

и у нас

никогда

не было и не будет

синего пляжного полотенца.

 

Молитва

 

Когда мать варила

суп из щавеля

моя бабка на предложение

попробовать его

всегда отвечала отказом

сморщивая сухое загорелое лицо:

переела в деревенском детстве.

из еды

она больше всего любила

свежий белый хлеб.

 

Другая моя бабка

когда клеили обои

проводила по ним белой рукой

унизанной венами и перстнями

и тихо говорила:

– Такие не сваришь…

да и клей сейчас совсем другой.

С сорок третьего года

она ни разу не побывала

в Ленинграде/Петербурге.

 

Когда вспоминаю их

твержу одну молитву.

Прошу Его

чтобы мои дети

с удовольствием ели щавелевый суп

и использовали клей и обои

только по назначению.

 

Счётчик сценариев

 

В пустом зале

экран

открытого сердца

небрежно склеенная

кинолента

треск

шуршание

мелькают кадры

 

радужное детство

серая юность

алая молодость

чёрно-белое настоящее

будущее

отливает перламутром

нереальности

 

вот я

бегу от себя к тебе

вот ты

идёшь навстречу

мы

делаем

одиннадцатый шаг

улыбаемся

касаемся пальцами

лиц

разошлись

за минуту до…

 

счётчик сценариев

в моей голове

уже

беспристрастен

 

В каждом выдохе колеса

 

Слово

одежда без рукавов

из покорной судьбе тонкой материи

для неназванного

на стыке осей

параллельных миров

 

Наш мир

слепленный из глины общего тепла

отнятый у львиной гордыни

зажатый в раскрытой любовью ладони

достоин последнего взгляда

как ни крути

 

В остановке нет смысла

если движенье не станет итогом

пока есть сансара морского песка

 

В каждом выдохе колеса

живёт молчанье дорожной пыли

в сотом вздохе

будет ли слышен намёк на первый?