Елена Миронова

Елена Миронова

Четвёртое измерение № 1 (133) от 1 января 2010 года

Златокудрая жирафа и чёрный ворон

 

* * *
 
Ты с райских кустов состригаешь сухую листву,
присядь на чуть-чуть, подержи мою скрипочку, Отче.
В молчанье губами припасть к Твоему рукаву,
да речь не пускает: бормочет… бормочет… бормочет…

не сделать и шагу: всё кормит с руки – на убой!
Но что-то осталось во мне от загласного зренья,
в котором слова превращаются в свет голубой
и, расплываясь, теряют любые значенья –

там сбудется всё и отхлынет, как эта листва.
Небесные пчёлы мою соберут медуницу,
и свет отворится и спрячет в свои рукава,
на самое дно, где лишь музыка длится и длится.
 
шекспир forever
 
Как холодно! и ветер резкий дует...
Шекспир  /Гамлет/

как холодно и ветер нынче зол
я сам себя как поле перешёл
[но вышел мимо]

найдя закут в  дурной моей башке
безумие там руту рвёт в тоске
[необъяснимой]

светило разминает свой кадык
отчизне намечается кирдык
[из всех орудий]

здесь даже воздух до костей прогнил
Офелия стрижет с ракушек ил
[сбежав отсюда]

мой бедный Йорик нам так не свезло
нас будет жизнь выкусывать как блох
[ежеминутно]

приговорит пожизненно к шестку
альцгеймеру бобруйску и прыжку
[без парашюта]
 
* * *
 
...А в комнате иная жизнь текла:
к лицу склонялась лампа близоруко,
и ночь, где больше не было ни звука,
плыла по обе стороны стола,
задумавшись о чём-то о своём
и не касаясь ни рукой, ни взглядом.
Мы с безупречной тишиной, вдвоём,
неразделённые – очнулись рядом.

Качался свет на тонком стебельке,
к нему тянулось – прорастая – Слово,
и тишина, припавшая к щеке,
была уже не более, чем повод
открыть окно, бессонное, и стечь
на дно травы, и ощутить под кожей
желание врасти всей кровью в речь –
 
и первый звук вдохнуть неосторожно.
 
* * *
 
и пока нас (незрячих) Господь не снимает с огня
и пока поспевает черешня и бродит в зрачках
ты меня обними обмани и забудь про меня
променяй пронеси мимо рук в непослушных руках
 
и пока нас крадёт друг у друга пернатая речь
(онемевших) ведёт за три моря чернея лицом
обо мне помолчи не умея как прежде сберечь
то что сказано было когда-то небесным Отцом
 
и пока в нас (оглохших) течёт неживая вода
словно камни морские серебряный слух обточив
ты бессмертную птицу поймай в обгоревших садах
и черешней с руки накорми и с собою сличи
 
* * *
 
Выходи! Осень скажет «пиф-паф»,
только ты всё равно – выходи!
Тишину до кости распластав,
ляжет город в косые дожди.
 
Выходи ему грудь бинтовать
да прикладывать небо ко лбу
и ронять – словно крошки – слова
в нежилую его худобу.
 
Вырастая из серых пижам,
надыши на рассвет до утра.
Выходи, это утро прижав,
к накрахмаленной кромке ребра.
 
Уцелевших к теплу выводить –
выходи!.. даже если любя
жизнь по-вдовьи прижмётся к груди,
чтобы завтра оплакать тебя.
 
* * *
 
(памяти мамы)
 
Останься. Задержись хотя б на день!
Позволь... позволь такой тебя запомнить:
ты утром платье новое надень
и свет впусти бродить по дебрям комнат.
 
Забудь, как плачут яблоки во сне,
подёрнутые близостью паденья,
о том, что время, спящее на дне,
вот-вот проснётся и за нить заденет.
 
И оборвёт. И выстудит, едва
недлинным холодком дохнув на спины.
Опустит сад пустые рукава
в промерзшую глухонемую глину.
 
Останься... – в этом платьице простом
шагнувшая навстречу мне из круга,
как будто нет ни дальше, ни потом,
а есть лишь мы, обнявшие друг друга.
 
* * *
 
Стихают улицы. Мелеет двор.
Дом приглушает запахи и звуки.
Выходит ночь в ослепший коридор
и в пустоту протягивает руки.
Ей, бесприютной, так же как и мне,
сейчас не спится. И в глубокой тьме
пытаясь дно нащупать осторожно,
она едва касается лица –
и я вдруг понимаю до конца,
как одиноко ей и как тревожно.
 
Обрушиваясь с верхних этажей,
зима теряется в домашнем хламе.
Стеклянных звёзд безвкусное драже
бездомно лепится к оконной раме.
Сгорают рукописи – из золы
выклевывая зёрна горькой мглы,
ночь сходство обнаруживает с птицей,
захоронившей в чернозём крыла
полмира и ко мне на край стола
присевшей –
терпкой музыки напиться.
 
Полёты во сне и наяву
 
Светлане Улановой

ты быстрее воды, на глазах замерзающей в венах,
потому и летишь
...............................напролом
.................................................напрямик
..................................................................до конца.
просыпается лес – мотыльков осыпает с коленей
и, в тебе заблудившись, нигде не находит лица.

в перепончатой тьме – к тишине подмешав влажный шорох –
прорастает трава и ползёт за тобой по пятам.
ты кустарник вины, обнесённый высоким забором,
над которым безумное солнце бросают с моста.

умирает листва, ожидая в тебе повторенья,
разломив, словно хлеб, чернозём перекошенным ртом.
ты растешь в чьём-то медленном сне на развалинах зренья
и всё время летишь, не касаясь земли животом.
 
Ангельское
 
Колибри моя, кистепёрая,
жирафа моя, златокудрая,
мы были в той жизни сапёрами,
да, видимо, что-то напутали.

Война посейчас продолжается,
но некому мины выпытывать
всё больше тропинка сужается,
всё больше теряем убитыми.

Не плачь, мой пернатый воробышек,
жирафа моя тонконогая,
они по небесным дороженькам
идут, чтоб бессмертье попробовать.

Темнеет.
Тук-тук…
Слышишь, горлинка,
лети, отворяй нашу горницу,
жирафа моя ненаглядная,
встречай всех гостей по-парадному

хлебсолью. И мёртвой водицею
кропи утомлённые лица их.

А утром водою живою
я им глазницы омою…
 
Яблочное
 
Яблоко гула, червивое до кости,
катит гроза. Догрызает своих щенков.
Господи, может быть, можно кого спасти,
вытравив мёртвый гравий из их зрачков?!

Ночь погоняет тучных коров дождя,
гулкое яблоко пробует на зубок –
косточки в землю бросает, где черви бдят
всякого, кто помечен (как цель) судьбой.

Господи! хоть одного – за подкладку дней
и промолчать о том, что пора ему.
Только всё ближе голодный рёв, сильней:
– Стройся!
с вещами на выход!
по одному! –
в тьму, где давно поджидает нас всех вода,
катится яблоком, вяжет кислинкой рот…

Падаем яблочно… катимся – кто куда.
Утром Отец каждого приберёт.
 
Не-пара-Лельное
 
Я решка… я решенье… решето…
Бери меня
глотай пустую воду,
веди гулять озябшее пальто,
готовое в любую непогоду
тебе составить пару –
                                   паралЛель

она не я, а я останусь дома
и никогда не стану сожалеть,
что всё могло сложиться по-другому.
Чёрно-белое кино
Диптих
 
1.

Зреют тучи на осинах.
Чёрный Ворон не дыша,
взгромоздившись на вершину,
цедит звёзды из ковша.
Зацепившись треуголкой
за серебряный крючок,
чёрный Ворон смотрит волком
в мой надраенный зрачок.
Цедит Ворон Воронович,
отмеряет каждый шаг.
Ближе. Ближе. С каждым словом
всё серебряней дышать.
Не успев понять подмены,
может, лет так через сто
или завтра я надену
воронёное пальто.
И обмякну. И не вспомню
самый простенький мотив,
в нежилых скорлупках комнат
даже имя позабыв.
Отряхнув с деревьев шелест,
встанут тучи у виска

чёрный Ворон станет белым,
хлынут звёзды с потолка
в неприученное горло –
так полынно-холодны…

Ворон белый, белый Ворон,
как же сны твои черны!

2.

Белопенной медсестрице
на «спасибо» нацежу
да заветную вещицу
в изголовье положу

гребешок, чтоб друг сердешный
мне приснился ночью тёмной.
И без страха и печали
сон последний развяжу.

Встрепенётся медсестрица:
глядь-поглядь
ан, нет меня:
лишь серебряную спицу
нянчит утро в простынях,
да серебряная птица,
теребя кудрявый облак,
что-то весело щебечет
в этом мире-без-меня.
 
* * *
 
и видит море и водит море
тебя за руку тебя слепого
и плачет море и прячет море
тебя в серёдку совсем как слово

и отступает
всё тише тише
ты привыкаешь к его молчанью
а море слушает море слышит
и открывает тебя ключами

и привкус речи как море горек
и соль натёрла твои зрачки
но

но видит море и помнит море
и ты и море неотличимы
 
* * *
 
ты лодкою ушедшая на дно –
ни имени, ни чёрт не вспомнить даже:
так кислород, продёрнутый в окно,
становится и светом, и пейзажем
и тянется обратно – в облака,
где ангел (про)ступает в каждом встречном,
где ты в меня впадаешь, как река,
и оживаешь – воздухом и речью...
 
© Елена Миронова, 2005–2009.
© 45-я параллель, 2009.