Елена Крюкова

Елена Крюкова

Четвёртое измерение № 11 (179) от 11 апреля 2011 года

Красный мир

 

* * *
 
 

Я из кибитки утлой тела  
Гляжу на бешено гудящий подо мной

Огромный мир, чужой. Я не успела 

Побыть в нём шлюхой и женой.


А только побыла я танцовщицей
На золотых балах у голых королей;
А только побыла я в нём царицей
Своей любви,
Любви своей. 
 

Бег

 
Останови! – Замучились вконец:
Хватаем воздух ртом, ноздрями,
С поклажей, чадами, – где мать, а где отец,
Где панихидных свечек пламя, –
 
По суховеям, по метелям хищных рельс,
По тракту, колее, по шляху, –
Прощанья нет, ведь времени в обрез! –
И ни бесстрашия, ни страха, –
 
Бежим, бежим...
Истоптана страна!
Её хребет проломлен сапогами.
И во хрустальном зале ожиданья, где она,
Зарёванная, спит, где под ногами –
 
Окурки, кошки, сироты, телег
Ремни, и чемоданы, и корзины, –
Кричу: останови, прерви сей Бег,
Перевяжи, рассекнув, пуповину!
 
Неужто не родимся никогда?!
Неужто – по заклятью ли, обету –
Одна осталась дикая беда:
Лететь, бежать, чадить по белу свету?!
 
Ползти ползком, и умирать ничком –
На стритах-авеню, куда бежали,
В морозной полночи меж Марсом и стожком,
Куда Макар телят гонял едва ли...
 
Беги, народ! Беги, покуда цел,
Покуда жив – за всей жратвою нищей,
За всеми песнями, что хрипло перепел
Под звёздной люстрою барака и кладбища!
 
Беги – и в роддома и в детдома,
Хватай, пока не поздно, пацаняток,
Пока в безлюбье не скатил с ума,
Не выстыл весь – от маковки до пяток!
 
Кричу: останови!.. – Не удержать.
Лишь крылья кацавеек отлетают...
Беги, пока тебе дано бежать,
Пока следы позёмка заметает.
 
И, прямо на меня, наперерез,
Скривяся на табло, как бы от боли,
Патлатая, баулы вперевес,
Малой – на локте, старший – при подоле,
 
Невидяще, задохнуто, темно,
Опаздывая, плача, проклиная...
Беги! Остановить не суждено.
До пропасти.
До счастия.
До края.
 
Кладовка
 
…Старый граф Борис Иваныч, гриб ты, высохший на нитке
Длинной жизни, – дай мне на ночь поглядеть твои открытки.
Буквой «ЯТЬ» и буквой «ФИТА» запряженные кареты –
У Царицы грудь открыта, Солнцем веера согреты…
Царский выезд на охоту… Царских дочек одеянья –
Перед тем тифозным годом, где – стрельба и подаянье…
Мать твоя в Стамбул сбежала – гроздьями свисали люди
С Корабля Всея Державы, чьи набухли кровью груди…
Беспризорник, вензель в ложке краденой, штрафная рота, –
Что, старик, глядишь сторожко в ночь, как бы зовёшь кого-то?!
Царских дочек расстреляли. И Царицу закололи.
Ты в кладовке, в одеяле, держишь слёзы барской боли –
Аметисты и гранаты, виноградины-кулоны –
Капли крови на распятых ротах, взводах, батальонах…
 
Старый граф! Борис Иваныч! Обменяй кольцо на пищу,
Расскажи мне сказку на ночь о Великом Царстве Нищих!
Почитай из толстой книжки, что из мёртвых все воскреснут –
До хрипенья, до одышки, чтобы сердцу стало тесно!
В школе так нам не читают. Над богами там хохочут.
Нас цитатами пытают. Нас командами щекочут.
Почитай, Борис Иваныч, из пятнистой – в воске! – книжки…
Мы уйдём с тобою… за ночь… я – девчонка… ты – мальчишка…
Рыбу с лодки удишь ловко… Речь – французская… красивый…
 
А в открытую кладовку тянет с кухни керосином.
И меня ты укрываешь грубым, в космах, одеялом
И молитву мне читаешь, чтоб из мёртвых – я – восстала.
 
* * *
 
Земля?!.. Вы кому расскажите.     

А воля?!.. пропита дотла.    

В парче грязнобурые нити            
Двуглавого вышьют орла.            
А мы его ножичком вспорем        
И выпорем золото лет.                 
А мы о Священном не спорим:     
Ведь нынче Священного нет.  
 

Ты можешь мне врать, завираться,

Ладонь прижимать ко груди,
Ночьми перемалывать Святцы,
Молить и снега, и дожди!..
Не верю. Ни слову не верю!
Ни лику! Ни слёзной скуле!

Закрыты Небесные двери.
Позёмка метёт по земле.
 

Мать Мария

 
Выйду на площадь... Близ булочной - гам,
Толк воробьиный...
Скальпель позёмки ведёт по ногам,
Белою глиной
Липнет к подошвам... Кто ТАМ?.. Человек?..
Сгорбившись – в чёрном:
Траурный плат – до монашеских век,
Смотрит упорно...
 
Я узнаю тебя. О! Не в свечах,
Что зажигала,
И не в алмазных и скорбных стихах,
Что бормотала
Над умирающей дочерью, – не
В сытных обедах
Для бедноты, – не в посмертном огне –
Пеплом по следу
За крематорием лагерным, – Ты!..
Баба, живая...
Матерь Мария, опричь красоты
Жизнь проживаю, –
Вот и сподобилась, вот я и зрю
Щёк тёмных голод...
Что ж Ты пришла сюда, встречь январю,
В гибнущий город?..
Там, во Париже, на узкой Лурмель,
Запах картошки
Питерской, – а за иконой – метель –
Охтинской кошкой...
Там, в Равенсбрюке, где казнь – это быт,
Благость для тела, –
Варит рука и знаменье творит –
Делает дело...
Что же сюда Ты, в раскосый вертеп,
В склад магазинный,
Где вперемешку – смарагды, и хлеб,
И дух бензинный?!..
Где в ополовнике чистых небес –
Варево Ада:
Девки-колибри, торговец, что бес,
Стыдное стадо?!
Матерь Мария, да то – Вавилон!
Всё здесь прогнило
До сердцевины, до млечных пелён, –
Ты уловила?..
Ты угадала, куда Ты пришла
Из запределья –
Молимся в храме, где сырость и мгла,
В срамном приделе...
 
– Вижу, всё вижу, родная моя.
Глотки да крикнут!
Очи да зрят!.. Но в ночи бытия
Обры изникнут.
Вижу, свидетельствую: то конец.
Одр деревянный.
Бражница мать. Доходяга отец.
Сын окаянный.
Музыка – волком бежит по степи,
Скалится дико...
Но говорю тебе: не разлюби
Горнего лика!
Мы, человеки, крутясь и мечась,
Тут умираем
Лишь для того, чтобы слякоть и грязь
Глянули – Раем!
Вертят богачки куничьи хвосты –
Дети приюта...
Мы умираем?.. Ох, дура же ты:
Лишь на минуту!..
Я в небесах проживаю теперь.
Но, коли худо, –
Мне отворяется царская дверь
Света и чуда,
И я схожу во казарму, в тюрьму,
Во плащ-палатку,
Чтоб от любови, вперяясь во тьму,
Плакали сладко,
Чтобы, шепча: «Боже, грешных прости!..» –
Нежностью чтобы пронзясь до кости,
Хлеб и монету
Бедным совали из потной горсти,
Горбясь по свету. 
 

Град Краснозёздный

 
Пятиконечная, прорезанная в снегу – кровавыми ступнями,
Пятисердечная, истерзанная когтисто-острыми огнями,
Остекленело вязь считающая венца кровей – под микроскопом! –
И чистокровной – стопку ставящая, а инородцев – в топку, скопом, –
Остервенелою духовностию хлестающая скотьи спины,
Над башней танка — златокованною главой – глядящая чужбины,
Ну что, Столица, ночь сжирающая горящей смертью небоскрёба, –
Война! Молися, умирающая, у красномраморного гроба.
 
...Я пришла к тебе, я пришла к тебе, скарб крылатый приволокла на горбе.
Щенком доползла: зубами – за кумач. А старухи в церкви мне бормочут: не плачь.
То ли ещё грянет. Земля загудит. Саранча из расщелины земной полетит.
Металлические стрекозы. Стальные пауки. Ржавые гусеницы – толще руки.
Накипь белых глаз хлынет через край. На снегу пластаясь, крикну: не стреляй!
Ведь она живая, нечисть-война. Она в красный Мир, как сука, влюблена.
А, да ты Москва! – на исходе дня – куском снега в горло – спаси меня;
А, да Краснокаменная – на исходе зла – прими работяжку без рода-без угла:
А и всё богатство – мёртвый сын в земле, примета особая – шрамы на челе,
Ладони – в мозолях; сожму – что деньга, твёрдые!..
                   …Война. Брусничные снега.
 
…Да мы революцьями сыты – вот так. Заелись. Отрыжка – дымами
Вонючих атак. Красный выкинут флаг. И белый – сквозит между нами
 
Рыдающим Ангелом. Прёт броневик в морозную тьму – кашалотом.
Живая, Война!.. Зверий сдавленный крик. И люди слепого полёта.
 
Сгущёнки, тушёнки, – забиты склады! Кто оптом купил – содрогнётся.
Ах, пороты у Революций зады, и розга солёная гнётся…
 
Что, пули, что, дуры?! Над ухом свистит. Дверь выбита молотом тела.
Я прячусь в подъезде. Я вижу: горит всё то, что плясало и пело.
 
Кому, Революцья, ты нынче жена?! Под куполом, в мыке коровьем,
На палец тебе нацепил Сатана кольцо – ещё тёплое, с кровью.
 
…Господь, а я-то тут при чём?!.. Я сибирячка.
Я здесь укладчица, раздатчица, кухарка и прачка.
Могу твои рельсы мыть, Град Краснозвёздный.
Могу в собачьей электричке жить ночью морозной.
Могу скопить двадцать рублей – и помолиться на мясо в столовой
Консерватории: а наверху – орган гудит, серебряно-дубовый!..
Я б пошла, в ноги поклонилась тому органу:
Пусти меня в себя жить!.. – да ведь мне не по карману…
А на улице – шапки мёрзнут. Звёзды с Кремля навеки сняли.
Коли меня убьют – кто вам споёт о любви и печали?!..
 
...Это всё перевернулось, в Красный Узел затянулось:
Танки и броневики, мёртвое кольцо руки.
Флаги голые струятся. Люди в ватниках садятся
У кострища песни петь, в сажу Космоса глядеть.
В чёрном мире, под Луною, под Звездою Ледяною
Кто-то хочет Первым быть, кто-то – с губ улыбку пить.
У костра стою. Старею. Водку пью и руки грею.
Революция. Война. В небе – мать моя Луна.
Лик тяжёлый поднимаю. На работу опоздаю.
Видишь, мать моя, – живу. Видишь, – нить зубами рву
На тулупе, что залатан той заплатою крылатой,
Где перо к перу – года: здесь. Сейчас. И никогда.
 

Человек с топором

 

Во мраке гарь

мышьей свечи.
Хвост фитиля
мёртв, поджат.
У зеркала мужик.
Его сердце стучит.
Перед ним на столе
вещи лежат.
 
Простые вещи:
спичечный коробок,
синий, как сапфир
Соломонова кольца.
Банка с солью:
соль любит Бог.
Да мыло мыть
грязь лица.
 
Ещё перед ним
лежит топор.
Топор,
серебряная зима.
Смерть своровать!..
поёт дивный хор.
Жизнь своровать!..
не хватит ума.
 
Как во тьме
человек одинок.
Как во тьме
молится топору.
И глядит на него с небес
одинокий Бог.
И шепчет человек:
нет, я не умру.
 
И шепчет человек
одинокий стих,
последний стих
одинокой земли:
«Блаженны нищие духом,
ибо их… ибо их…»
Ибо их есть Царствие.
А мы не смогли.

Старая Офелия
 

                                        Анне Барковой

 
Седые пряди по лицу. Седые пряди.
Всё ближе, девочка, к венцу – ты при параде.
Ты из комодной дерни тьмы, из тьмы пропащей –
Навесь на шею жемчуга, на черепашью.
Ты помнишь, деревянный Бог, метель Печоры?!..
Мотают медных пуль клубок герои, воры.
Идут ко рву – спина к спине. И, иже с ними,
Над ними в тучах, как в огне, в полярной сини,
Ты – ты раздатчица одна; одна в бараке
Молельщица за всех; жена верней собаки;
Одна – грязна, как сотни шлюх; одна – подковой
Замёрзлой согнута, крестом Голгофы голой!
Ты залпы слышала. Твой мозг не помрачился.
Крепка, железна, гордый гвоздь. В тебя влюбился… –
Да кто?!.. – никто. Сухою лапой пыль буфета
Сметёшь. Одна. Зимой. В пальто. Рыдай – ПРО ЭТО.
Накапывай в седой хрусталь посмертной стопки
Полярной ночи Жерминаль, полярной топки
То крематорное вытьё, тот вой волконский –
Трёх отроков в пещи житьё – в той, Вавилонской…
И пей! И рюмку опрокинь над совьей глоткой!
Гляди, какая стынет синь по околотку –
Кровавый Марс в седом окне… хвощи мороза…
Ну, помяни. Ну, увеличь ночную дозу…
За всех, кого любила ты в гробах мерзлотных!
Буфет играет витражом, ножом голодным.
Дыряв халат. Принять бы яд. Уйти, не мучась.
Три Парки за окном стоят и вьюгу сучат.
Не ссучилась. Не предала. Блажени, ради…
 
Седые пряди через лоб. Седые пряди.  
 

* * *

 

Морозу верь… древняна дверь… И воя

Собак катит пятак над головою…
И неба жёлтый, жирный кус.
Я серых туч боюсь убрус
На темечко надеть
И умереть.
 

И холод жжёт, сжигает кость и мясо…

Я возвернулась поздний гость со пляса.
Плясали гадко.
Сосали сладко.
Из серых туч глядит дремучье Око  

Спаса.  

 

Тяну себя вперёд, в мороз

Постыло.
Прищуры слёз… завивы кос… всё было.
Ты щучье, тучье, снеговое
Следи над голой головою…
Река вдали… и край земли…
Не обняли. Не помогли.
Нас двое:
Живое. Могила.

Венера перед зеркалом
 
Так устала… Так вымоталась, что хоть плачь…
Дай, Господи, сил…
В недрах сумки копеешный сохнет калач.
Чай горький остыл.
Здесь, где узкая шпрота на блюде лежит,
Как нож золотой, –
Сознаёшь, что стала весёлая жизнь –
Угрюмой, простой.
В этом городе, где за морозом реклам –
Толпа, будто в храм, –
Что останется бабам, заезженным – нам,
Исплаканным – нам?..
Эта тусклая джезва?.. И брызнувший душ…
Полотенце – ко рту…
И текущая грязью французская тушь –
Обмануть Красоту…
И неверный, летяще отчаянный бег
В спальню… Космос трюмо –
И одежда слетает, как горестный снег,
Как счастье само…
 
И во мраке зеркал – мой накрашенный рот:
Сей воздух вдохнуть.
И подземный пятак из кармана падёт –
Оплачен мой путь.
И на бархате платья темнеющий пот
Оттенит зябкий страх
Плеч худых – и, как солнечный купол, живот
В белых шрамах-лучах…
И, когда просверкнёт беззащитная грудь,
Сожмётся кулак, –
Я шепну: полюби меня кто-нибудь!
Это – просто же так…
Пока грузы таскаю, пока не хриплю,
Отжимаю бельё,
Пока я, перед зеркалом плача, люблю
Лишь Время своё.  
 

Грозная молитва о жизни

 
Я завернусь в багряный плащ. Сжав рот, на снег полночный выйду.
Народ, безбожник! Сетуй, плачь. Я вымолчу твою обиду.
 
Я вымолю слепой кусок тебе – у всех небес бездонных.
Там, в черноте, пылает Бог, и сноп лучей – от риз лимонных.
 
И зраков огнь, белков багрец – вниз, на пожарища земные…
Отец! Ведь это не конец! Ведь это – счёт на ледяные
 
Века! Одним – не обойтись. Сундук раскрыт. Страданья светят
Алмазами. Бери – на жизнь. С лихвой – на смерть. Кидай – на ветер.
 
Нас вымочили – пук розог – в воде солёной, в едком чане.
Железный небосвод высок. Его держу: спиной, плечами.
 
Для Всех-Небес-Любви – стара! Стара для боли и печали.
Свист пуль – с полночи до утра, а мы не ели и не спали.
 
А мы держали – так вцепясь!.. Так знамени держали – древко!..
...знамёна втаптывают в грязь. Подошвой – в бархат, будто девку,
Пинают, будто суку – в бок – щенную – по снегу – сосцами…
 
Молюсь Тебе, великий Бог, о том, о том, что будет с нами.  
 

Прелюдия 

 

Живую страсть пожрать, украсть,

Жестоким хлебом смять.
Железный зуб,
слепая пасть,
А счастья не видать.
 

Все только спать и жрать хотят,

Когтями душу рвут.
 

... А тех, любви слепых котят,

Не помнят, как зовут.
 

Создание Луны и Солнца

 
Я небо выделаю кожей.
Я пьян. Я женщину слеплю
Из глины, вервия, рогожи.
Я, дураки, её люблю.
 
Поэт – от края неба вышел,
До края неба он дойдёт.
Лист лёгкого уже не дышит,
Хрипит. Поэт вот-вот умрет.
 
Я сделать женщину успею.
Рука трясётся. Губы – в ковш
С вином.
            Глаз правый пламенеет
Её: с великим Солнцем схож.
 
А левый глаз – Луна большая.
Планеты – соль её зубов.
Я небо с кровью намешаю.
С землёй сотру тебя, любовь.
 
Твой голос – гром.
Гроза – хрипенье.
А слёзы выхлещут дождём
Меня, моё гундосье пенье,
Мой лоб, как жирный чернозём.
 
Земля, уста свои разверзни!
Глядите, Солнце и Луна,
На грязью крашенные песни,
На жизнь, что небу не нужна!
 
Да, это я – Овидий, кто ли –
Спинной хребет мой – Млечный Путь –
Создал Луну и Солнце боли,
Венеру клал себе на грудь!
 
Венеру... –
            ...в лупанар, мальчишка...
За опиумом... за врачом...
За девкой, нищей римской мышкой,
Что зарыдает за плечом. 
 

Детство

 
Мать везёт меня в санках. Ночь.
Снег искрится алмазно. Боль.
Я у матери – малая дочь.
Мы в миру – перекатная голь.
 
Мать из бани меня везёт.
Козья шаль – крест-накрест на мне.
Лёд искрится алмазно. Пот
Под шубейкой – вдоль по спине.
 
Мать из бани меня – домой.
Сруб дегтярный. Вонь, керосин.
Коммуналка. В подъезде – немой:
Напугать хочет, сукин сын.
 
Кажет нож под полой. Мычит!
Мать полтинник суёт ему.
Санки тянет. Угрюмо молчит.
Я иду за нею – во тьму.
 
Ключ буравит замок. Дом.
Коридора слепая кишка.
И базарного радио гром,
Керосинные облака!
 
Коммуналка, моя родня!
Деньги старые – не в ходу...
Как ты будешь тут без меня,
Когда я – во Время уйду?..
 
Мать бежит из тьмы, золота.
Сковородка в руке: блины...
 
Мне – родить второго Христа?!
...Только давят гирею – сны.
 
Только снится: синий простор.
На полнеба. На все небеса.
И мой Сын горит, как костёр.
И пылают Его власа.
 
Он, мужицкую длань подъяв
И глазами блестя в бреду,
Судит грешникам – вопль расправ,
Судит праведникам – звезду.
 
Я сижу от Него леворучь.
Я, сжимая руки, реву:
Сын мой, Сын мой, Ты их не мучь!
Удержи Ты их на плаву!
 
Может, эти толпы убийц,
Может, эти сброды воров
Упадут пред Тобою ниц,
Под слепые плети ветров?!
 
Сын мой, Сын мой!..
                    Ты их прости!..
Человечий недолог век...
Погляди: всё лицо в горсти
Стиснув, плачет горбатый зэк...
 
Он любви и детей хотел!
Он не знал, отчего – убил...
Он пятнадцать лет отсидел.
Он забыл, кем на свете был.
 
Твой носил он нательный крест.
И, когда снега – пеленой,
Плакал он и глядел окрест
На отверженный мир земной.
 
Сын мой, Сын мой, его – прости!..
 
Прожигает огонь. Дотла.
Просыпаюсь. Мороз – до кости.
Я во сне в небесах жила.
 
– Мама! – хрипло зову. – Пить!..
Жар. Об кружку зубы стучат
Я безумно хочу – жить.
Я не знаю дороги – назад. 
 

Избиение младенцев

 
На этой земле Гефсиманского сада,
На этой земле – детям нету пощады.
Для них – за ежами тех проволок жгучих
Морозных бараков державные тучи.
Для них – трибуналов российская водка,
И пальцев – в рыданье! – стальная решётка,
Когда, головою воткнувшись в ладони,
Ребёнок-старик – во приделе агоний,
На паперти горя, во храме безумья, –
И сжаты не зубы, а колья и зубья...
Для них – вечно шмоны, огни «Беломора»
Во тьме, зуботычки бывалого вора, –
А воля не скоро,
                         свобода – не скоро,
А очи слезятся от боли простора –
Как будто бы мать режет лук на дощечке,
И рыжие косы сестры – будто свечки,
Отцово ружьё на стене не стреляет
И стопочку бабка тайком выпивает...
 
О как бы своим животом я закрыла
Таких малолеток! Как я б их любила –
Всей матерней плотью, всей зверьею шкурой,
Алмазной слезою, – о, мы, бабы-дуры...
Им жарила б мясо – его не едали,
Им пела бы песни про горькие дали,
Срастила б им вывихи и переломы,
Засыпала б сахаром горечь оскомы
Тюремной... Ты плачешь, сыночек?..
                                                   Не надо...
...На этой земле – детям нету пощады. 
 

Брак в Кане Галилейской

 
...А в солнечный подталый день,
Напротив церкви синей,
Там, где завода стынет тень
В огне трамвайных линий, –
Там свадьба вольная жила,
Дышала и гремела –
На самом краешке стола,
Близ рюмки запотелой.
 
Здесь песню злую пел мужик
О красном сорок пятом.
Здесь над селёдкой выл старик
О времени проклятом.
Здесь над невестиной фатой,
Отмывшийся с дороги,
Молчал солдатик молодой –
Безрукий и безногий.
 
Кричали тётки, обнявшись:
«Эх, горько! Подсластить бы!..»
Рябиновкой глотали жизнь –
И юность до женитьбы,
С фабричной песней под гармонь,
С плакатной матерщиной, –
И старости печной огонь
За швейною машиной...
 
Здесь из немытого окна
В снопах лучей горячих
Россия зимняя видна
Калечным и незрячим!
Видны лимоны куполов,
Сугробов белых груди.
Видна великая любовь,
Видны родные люди.
 
Исусе, мы Тебя давно
На этой свадьбе ждали!
Ты воду преврати в вино:
За кровь Твою страдали.
А коль нам нечем заплатить
За бирюзу метели, –
Мы будем есть и будем пить
И петь, как прежде пели.
 
И я, Твоя седая мать, –
В застолье этом душном.
О как мне сладко обнимать
Девчонок простодушных!
На кухне чистила треску –
О, только б до подушки...
Дай, чтобы разогнать тоску,
Вина в железной кружке.
 
И я такую боль запью,
Которую – не выжечь.
И на таком спляшу краю,
Что – никому не выжить!
А я пляшу! Кричит гармонь!
Топчу печаль ногами!
 
...И Солнца бешеный огонь –
Над бедными снегами. 
 

Укрощение бури

 
Ой ты, буря-непогода – люта снежная тоска!..
Нету в белом поле брода, плачет подо льдом река.
 
Ветры во поле скрестились, на прощанье обнялись.
Звёзды с неба покатились. Распахнула крылья высь.
 
Раскололась, как бочонок – звёзд посыпалось зерно!
И завыл в ночи волчонок беззащитно и темно...
 
И во церкви деревенской на ракитовом бугре
Тихий плач зажёгся женский близ иконы в серебре...
 
А снаружи всё плясало, билось, выло и рвалось –
Снеговое одеяло, пряди иглистых волос.
 
И по этой дикой вьюге, по распятым тем полям,
Шли, держася друг за друга, люди в деревенский храм.
 
– Эй, держись, – Христос воскликнул, – ученик мой Иоанн!
Ты ещё не пообвыкнул, проклинаешь ты буран...
 
Ты, Андрей мой Первозванный, крепче в руку мне вцепись!..
Мир метельный, мир буранный – вся такая наша жизнь...
 
Не кляните, не браните, не сцепляйте в горе рук –
Эту вьюгу полюбите: гляньте, Красота вокруг!..
 
Гляньте, вьюга-то, как щука, прямо в звёзды бьет хвостом!..
Гляньте – две речных излуки ледяным лежат крестом...
 
Свет в избе на косогоре обжигает кипятком –
Может, там людское горе золотым глядит лицом...
 
Крепче, крепче – друг за друга!.. Буря – это Красота!
Так же биться будет вьюга у подножия Креста...
 
Не корите, не хулите, не рыдайте вы во мгле:
Это горе полюбите, ибо горе – на Земле.
 
Ибо всё земное – наше. Ибо жизнь у нас – одна.
Пейте снеговую чашу, пейте, милые, до дна!..
 
Навалился ветер камнем. В грудь идущим ударял.
Иссечёнными губами Пётр молитву повторял.
 
Шли и шли по злой метели, сбившись в кучу, лбы склоня, –
А сердца о жизни пели средь холодного огня. 
 

Возвращение блудного сына 

 

Дождь сечёт и сечёт эту осень  

Как ей больно, да терпит она... 

Глина мокрая, резкая просинь, 

И земля под ногой солона. 

 

Дорогие, давно ль вас отпели? 

Под ветрами ль погост над рекой? 

Вы в Раю или живы доселе, 

Слепоту прикрывая рукой?.. 

 

Сени тёмные шёпот наполнил. 

Как огарки трещат и чадят... 

Он старух горбоносых не помнит, 

Большелобых не помнит ребят. 

 

Где ты, отче?.. 

Прости, если можешь!.. 

Я по страшному свету бродил. 

Я работал до пота и дрожи. 

Я отверженных женщин любил. 

 

Я забыл этот дом над рекою, 

Я забыл свою старую мать... 

О, коснись меня слабой рукою, 

Коль не можешь крепко обнять!..

 

И старик закачался осиной, 

Взял в ладони, от радости слеп, 

Щеки грязные блудного сына  

Ради милости поданный хлеб. 

 

И вдыхал до конца его запах, 

Вбок пустыми глазами кося, 

И стоял на коленях и плакал 

Пацанёнок, прощенья прося. 

 

Восшествие на Голгофу

 
Я падаю. Погодь. Постой... Дай дух переведу немного...
А он тяжёлый, Крест святой, да непроторена дорога –
Увязли ноги, ветер в грудь чахоточную так и хлещет –
Так вот каков Голгофский путь! Какая тьма над нами блещет...
Мужик, дружище, дай курнуть... авось махра снесть боль поможет...
Так вот каков Голгофский путь – грохочет сердце, тлеет кожа...
Ну, раз-два-взяли!.. И вперёд... Уж перекладина мне спину...
Изрезала... Вон мать идёт. Мать, ты зачем рожала сына?..
Я не виню... Я не виню – ну, родила, так захотела,
Вовеки молится огню изломанное бабье тело...
А я, твою тянувший грудь, тащу на шее Крест тесовый...
Так вот каков Голгофский путь! – Мычат тяжёлые коровы,
Бредут с кольцом в носу быки, горит в снегу лошажья упряжь,
Бегут мальчишки и щенки, и бабы обсуждают участь
Мою, – и воины идут, во шрамах и рубцах, калеки,
Красавицы, что в Страшный Суд сурьмою будут мазать веки, –
Цветнолоскутная толпа середь России оголтелой:
Глазеть – хоть отроду слепа! – как будут человечье тело
Пытать и мучить, и терзать, совать под ребра крючья, пики...
Не плачь, не плачь, седая мать, – их только раззадорят крики...
 
Солдат! Ты совесть потерял – пошто ты плетью погоняешь?..
Я Крест несу. Я так устал. А ты мне Солнце заслоняешь –
Вон, вон оно!.. И снег хрустит, поёт под голою пятою!..
Под Солнцем – лебедем летит!.. Да, мир спасётся Красотою:
Гляди, какая красота! На ветке в куржаке – ворона,
И снега горькая тщета, что жемчуг, катит с небосклона,
И в створках раковин полей стога – замёрзлым перламутром,
И лица ясные людей – что яблоки! – холодным утром!..
 
О Солнце! Мой любимый свет! Тебя я больше не увижу.
Мать, ты сказала – смерти нет... А Лысая Гора всё ближе...
Мать, ты сказала – смерти нет!.. Зачем же ты кулак кусаешь,
Хрипя в рыданьи, в снег браслет, волхвами даренный, бросаешь?!
Ну вот она, гора! Пришли... Кресты ворон кружат над нами.
Волос в серебряной пыли Марии Магдалины – пламя.
Пришли. Назад не повернуть. Я Крест мой наземь опускаю.
Так вот каков Голгофский путь: от края радости – до края...
Мать, ты сказала – смерти нет... Глянь мне в глаза. Да без обмана.
 
...Какой сочится тихий свет. О мать. Ты светом осиянна.
Прости меня. Ты знала всё.
                                 Теперь я тоже это знаю.
 
Скрипит телеги колесо.
Прости меня. Прости, родная.