Елена Дубровина

Елена Дубровина

Новый Монтень № 6 (318) от 21 февраля 2015 года

«Я никогда не умирал...» (часть III)

7. Осмысление смерти*

Юрий Владимирович Мандельштам принадлежал к молодому поколению русских поэтов, живших во Франции. И хотя поэт покинул Россию в 12-летнем возрасте, традиции русских акмеистов можно найти в его поэзии, уходящей в область духовного и таинственного. В стихах молодого поэта можно отметить интимность переживаний, приглушённость интонаций, сдержанность эмоций, тонкую психологичность, балансирование между земным и духовным.

 

От ослепительного света
Гранёных ламп застыв едва,

Как тело, празднично одета
Душа, вступившая в права.
  
А тело тает взлётом тайным.
Не потому ли так легка
В прикосновении случайном
Твоя прозрачная рука?

 

Именно акмеизм и повлиял на развитие русской поэзии в эмиграции, в частности на поэтов «парижской ноты», к которым и был близок Юрий Мандельштам. Юрий Иваск многократно писал, что «парижская нота» была не школой в обычном смысле, но «лирической атмосферой»[1]. Поэт и критик Юрий Терапиано отмечал: «Незаметно, в течении нескольких лет, на Монпарнасе вырабатывалось и создавалось то новое поэтическое мироощущение, которое выявилось потом под именем “парижской ноты”».[2]  

Это «мироощущение» заметно сказалось на литературе русского Парижа. В поэзии «парижской ноты» часто доминировала тема смерти. «Сущность искусства, как всякого подлинного искусства, трагична… Сознание трагизма нашего положения явилось зерном, из которого выросло новое поэтическое мироощущение, так называемая "парижская нота”», – писал Юрий Терапиано. Нота метафизическая, исповедальная и упаднически-безнадёжная звучит в стихах многих поэтов «парижской ноты», включая Б. Поплавского, А. Штейгера, Л. Червинской, Ю. Мандельштама и др. «Это поколение поэтов находило дневниковость, исповедальность, установку на простоту, скупость словаря, темы безжалостности мира, бесприютности, обречённости на поражение в жизненной борьбе. И в том и в другом источнике поэты находили мотив жалости, романтизм, скептицизм», – пишет поэт и литературовед Вадим Крейд[3].

 

Случайный сон, уже почти не сон:
Тупое дуло, выстрел, я сражён,
Я падаю в отчаянье несмелом,
А сам расту над распростёртым телом.
И бытиё — уже не бытиё,
Уже чужое — и навек моё.

Бессмертие…

          

Это стихотворение напоминает поэзию поэтов-антропософов, в частности, стихотворение поэта второй волны эмиграции Дмитрия Кленовского «Нас было двое…». Если задуматься над судьбой поэтического русского зарубежья и особенно над судьбой поэтов «парижской ноты», то можно сказать, что тема смерти была не только фоном их поэзии. Георгий Адамович в книги «Комментарии» писал: «Нельзя быть поэтом, не помня о смерти, Не может быть поэзии без отдалённого её присутствия»[4]. Размышления о смерти присутствуют в поэзии Юрия Мандельштама постоянно.

 

Идеже несть болезнь, ни печаль...


Я никогда не умирал...
Скажите, это будет сразу?
В кусочки, вдребезги, как вазу?
Рывком, броском, как в гневе фразу?
Как об пол брошенный бокал?

 
Я никогда не умирал...
Скажите, это очень больно?
Больнее, чем укол игольный?
Иль бедный голос колокольный
Больней для тех, кто провожал?


Да, тем больней, кто шёл за гробом,
Кто будет ночи жечь без сна,
Кто будет помнить обо многом,
О том, своём, совсем особом...
А мёртвым – память не нужна.

 

Смерть присутствовала не только в поэзии, но и в жизни, унося наиболее ломких и наиболее стойких. Смерть многих эмигрантов первой волны была так же трагична, как и их жизнь.

 

Налетает беда, налетает
Чёрной тучей удушливых снов.
В сердце хрупкое счастье растает —
Я очнусь, безотраден и вдов,

Без любви, без друзей, на чужбине,
Не считая обид и утрат,
Настоящим изгнанником ныне,
Без надежды на близкий возврат.

Всё проиграно в жизненном споре.
Замолчали живые ручьи.
Не хочу я удерживать горе
И холодные слёзы мои. 

 

Драма человеческая в огромном чужом мире, жизнь в постоянной нужде и каждодневной борьбе за выживание, отсутствие читателя, родной почвы обостряли восприятие мира, взаимоотношения человека с человеком и человека с творчеством. Изолированность, одиночество, нужда, горе, потери, оторванность от родины, заставляли поэта глубже всматриваться в себя, анализировать своё мироощущение. В поэзии как бы доминировал монолог с самим собой. Таким поэтом «внутреннего монолога» можно назвать Юрия Мандельштама.

«Во всём великом, что людьми было написано, смерть видимо или невидимо присутствует. Она – не всегда тема, но она всегда фон, как и в нашем существовании», – писал Георгий Адамович в «Комментариях»[5]. Для Юрия Мандельштама «мотив смерти» не был только фоном его поэзии, смерть вторглась неожиданно в его существование. Английский философ девятнадцатого века Джон Стюарт Милл писал, что правда настоящей поэзии – изобразить истинную человеческую душу. Внутренняя боль, вызванная смертью жены, стала частью поэзии Ю. Мандельштама, дала толчок к глубокому осмыслению смерти.

 

Радость моя, мы с тобою расстались.
Как мне осилить бессрочность разлуки?
Эти глаза мне вчера улыбались,
Ласковы были вчера эти руки…

Разве не это в житейской дороге
Словом одним называется: счастье…
Были, конечно, у нас и тревоги,
Но и в тревогах царило согласье.

Помнишь – твои разделял я страданья,
Даже теперь, когда ты умирала?
Если твоё прерывалось дыханье,
Воздуха в лёгких и мне не хватало.

Что же нас вдруг разлучило с тобою?
Точно ли так безысходна могила?
Или легла между нами чертою
Тайная сила, но светлая сила?

Смерть? Но черты твои так просветлели,
Будто бы в них благодать отразилась,

Будто в земной ты заснула постели
И в беспечальной стране пробудилась.
 

И опять обращаемся к Адамовичу, который сказал, что «нельзя быть поэтом, не помня о смерти». После смерти жены в поэзии Ю. Мандельштама стала чаще присутствовать тема смерти любимого человека. Стихи его наполнены острым ощущением потери, словами, озвученными трагической музыкой Брамса, философским осмыслением любви, жизни и смерти и глубокой человеческой скорбью:

 

Ни радости, ни скорби нет конца.

Любовь и смерть всегда в единоборстве.

Пускай черты любимого лица

Стирает смерть в медлительном упорстве –

 

Любовь их снова к жизни призовёт

Движеньем памяти, простым и верным.

И наш союз незыблем. Он живёт.

Он светит мне лучом нелицемерным.

 

И, тем не менее, тема любви в его поэзии преобладает, так, в одной из своих статей поэт напишет: «…любовь всегда была основной темой поэзии. Тема смерти не сможет с ней соперничать».

 

8. Творческий почерк Ю. Мандельштама 

«Умный, с большим характером, волевой по природе», он ощущал мир с большой силой, подчиняя себе стихотворные образы. Юрий Мандельштам писал о поэзии Георгия Иванова: «Странная вещь поэзия – в момент, казалось бы, полного отказа от просветления она вдруг засияет самым ярким и таинственным светом, залогом полного освобождения и преображения». Не видим ли мы тот же таинственный свет и в поэзии Юрия Мандельштама?

 

Какая ночь! Какая тишина.

Над спящею столицею луна

Торжественною радостью сияет.

Вдали звезда неясная мерцает

Зелёным, синим, розовым огнём.

И мы у тёмного окна вдвоём,

В торжественном спокойствии молчанья –

Как будто нет ни горя, ни войны –

Внимаем вечной песне мирозданья,

Блаженству без конца обречены.

 

Поэзия «парижской ноты», так же как и поэзия Серебряного века,  включает в себя элементы мистицизма и поэтической интуиции, что является частью поэтического вдохновения. Такая интуиция открывает нам таинственные уголки души поэта и его окружения.

 

Не потому, что близок мой черёд:
Он, может быть, настанет и не скоро.

Не потому, что смерть меня влечёт
(О, вечный ужас смертного позора)…

Но с каждым днём – во мне, вокруг меня –
Темнее тени боли проблеск тайный
И свет ночной живее света дня,
Незабываемый и неслучайный.

 

Поэзия – это тот мост, который соединяет духовный и реальный миры. Чувства, эмоции и интуиция – это то, что излучает наша душа. Вот что писал Юрий Мандельштам в статье «Вагнер о Бетховене»: «Он почему-то боится слова “духовность”; но по существу он воспринимает искусство именно как форму духовной деятельности»[6]. Очевидно, что и сам Мандельштам ощущал поэзию как форму «духовной» деятельности, ибо его поэзия включает в себя не только интуитивное восприятие мира, чувства и эмоции, но также и духовное осмысление мира, окрашенное поэтическим вдохновением. Поэзия Юрия Мандельштама ближе к блоковскому мистическому символизму, когда из музыки стиха вырисовываются таинственные образы. И, хотя поэзия Мандельштама своеобразна по своей структуре и внутреннему трагизму, в ней мы видим блоковские «цветные миры», спектр красок, передающий мироощущения поэта в страшное время войны. Синяя звезда выступает как бы символом его поэзии: «Твоя звезда – ничем не хуже Синей – / Тебе светила золотом лучей». И в его «грусти без края», «грусти бесцельной» вдруг возникает мистическая «беспредельная тишина», «покой». Образ лёгкой птицы передаёт тревогу его состояния, когда есть ещё надежда («если что-то свершится…»), но он понимает, что мечта его «свершиться не может». И здесь переплетаются у него чувства тревоги с видением сиянья и покоя.

 

Над полями, в сиянье

Тишины беспредельной,

Реет вздох неподдельный,

Как мечта о свиданье.

----------------------------------

Реет лёгкая птица,

Синий воздух тревожит.

Если что-то свершится…

Но свершиться не может.

 

Внутренняя эмоциональная сдержанность и глубина взгляда в суть окружающего, философское осмысление жизни, счастья, любви – стержень поэзии Юрия Мандельштама, и при этом его поэтические зарисовки лаконичны, красочны и музыкальны.

 

В житейской тине счастья не найти...

Но и взлетев в небесные пространства,

Мы не забудем прежние пути,

Простую грусть, простое постоянство.

 

И стоит ли смотреть на облака

Нам, обречённым смерть принять оттуда,

Пока ещё прекрасна и легка

Земная жизнь, где нам не надо чуда.

 

Музыкальное построение его стиха, присущее тому периоду времени, один из основных элементов его поэзии. Часто его поэтические строки звучат как музыкальная композиция, которая усиливает воздействие на наши эмоции, помогает погрузиться в музыкальную тишину нашего внутреннего мира, забыв о реальности. Музыкальность стихотворений Ю. Мандельштама обладает силой воздействовать на восприятие его поэзии. В то же время тихость его эмоций располагает к размышлениям. Искренность, правдивость, простота изложения и музыкальность его поэзии близки по своей фактуре к поэзии его собрата по перу (тоже рано ушедшего из жизни), Анатолия Штейгера. Вот стихотворение Ю. Мандельштама, посвящённое Борису Дикому:

 

Любви и вдохновенья больше нет,
Остались только: пристальность и честность.
И вот – смотрю со страхом в неизвестность
И вижу тьму (а раньше думал – свет).

 

Для Ю. Мандельштама характерна незамысловатая мудрость, то болезненное ощущение правды, которое он переживал так же глубоко, как А. Штейгер:

 

Настанет срок (не сразу, не сейчас,

Не завтра, не на будущей неделе),

Но он, увы, настанет этот час, –

И ты вдруг сядешь ночью на постели

И правду всю увидишь без прикрас,

И жизнь – какой она, на самом деле…

 

Анатолий Штейгер

 

У каждого периода есть свой творческий почерк. Поэты «парижской ноты» по сути поэтического выражения были близки к поэтам Серебряного века. И хотя Ю. Мандельштам как поэт формировался во Франции, близкая дружба с Владиславом Ходасевичем, Юрием Терапиано и другими русскими поэтами оказала влияние на его творчество. В его поэзии присутствуют те же творческие мотивы, та же глубинная духовность, преобладание внутреннего анализа над описанием внешних событий, элемент трагизма, мистическое предчувствие смерти и желание жить. Вот отрывок из его предсмертного стихотворения «Тебе», написанного в лагере.

 

И если я приду домой,

Как зверь, ушедший от погони,

Без слов – в молчанье – головой

Я припаду к твоей ладони.

 

Но если есть бесслёзный плач,

Ты всё поймёшь в минуту встречи,

Смотря на согнутые плечи,

Где знак поставил мне палач.

 

Он, как и многие его соотечественники, умел мечтать, но к мечтам примешивалось чувство грусти о «напрасно прошедших годах и далекой памяти», так как чутким сердцем поэта он понимал, что «ничто не переменится» ни на чужбине – «в мире бесчувственном и тяжёлом», ни в его стране, от которой остался только «отблеск забытого края». Ещё в ранних своих стихах он говорил:

 

Я внутри совершенно пустой,

Даже сердце как будто не бьётся.

Только память о жизни простой 

–  Как на дне векового колодца.

 

Так, наверное, новый мертвец,

В первый раз выходя из могилы,

Всё не верит, что жизни конец,

Смотрит в небо и пробует силы.

 

И, несмотря на тот факт, что Россия была уже не той страной, которую они покинули, чувство ностальгии остро присутствует в поэзии эмиграции, так как остался в душе тот таинственный, всё ещё не гаснущий огонь памяти о красоте полей русского живописного пейзажа, об интенсивной интеллектуальной жизни дореволюционной России. Невский проспект или Арбат, театральные постановки, философские дискуссии о будущем России, поэтические собрания или белые петербургские ночи – все это было частью их внутренней жизни, Россией «вовне», недосягаемой. Быть изгнанником из родного дома – чувство тягостное, но тягостнее всего была безнадёжность, невозможность возвращения, ни физического, ни творческого. «И всё же сердце живет невозможным, / Поёт, исходит в сладкой истоме, / Пока не очнёшься с дыханьем тревожным, / Как нищий в своём углу на соломе», – пишет Ю. Мандельштам.

 

О, я не меньше чувствую изгнание,

Бездействием не меньше тягощусь,

Храню надежды и воспоминания,

Коплю в душе раскаянье и грусть.

 

Но отчего неизъяснимо-русское,

Мучительно родное бытиё

Мне иногда напоминает узкое,

Смертельно ранящее лезвиё?

 

Эти строки напоминают известное стихотворение поэта второй волны эмиграции Ивана Елагина «Мне незнакома горечь ностальгии…». Тема эта надолго останется в поэзии русской диаспоры.

Когда Францию оккупировали фашисты, голос русского Парижа сливается с голосом французского народа. Поэтический голос Юрия Мандельштама как бы крепнет с приходом войны.

 

Нет, не воем полночной сирены,

Не огнём, не мечом, не свинцом,

Не пальбой, сотрясающей стены,

Не угрозой, не близким концом –

 

Ты меня побеждаешь иначе,

Беспросветное время войны:

Содроганьем в безропотном плаче

Одинокой сутулой спины.

 

Отворотом солдатской шинели,

Заколоченным наспех окном,

Редким звуком шагов на панели

В наступившем молчанье ночном.

 

Ни сама война, ни её грохот не пугают поэта, ни то одиночество, ни та безысходность, которую она несёт, ни то «заколоченное окно», за которым прячутся её будущие жертвы, а то трагическое затишье перед взрывом горя, победа смерти над жизнью – вот что глубоко трогает и волнует этого поэта.

 

Говорили – всё погибнет в мире,
Если это повторится вновь.
Но луна плывёт в небесной пыли,
Но волнуется живая кровь. 

 
Нет, не всё подвластно разрушенью!
Даже в дни печали и войны
Сердце внемлет радостному пенью,
Веянью зенитной тишины.

 

Вот что писал взыскательный критик Глеб Струве о творческой деятельности Юрия Мандельштама в книге «Русская литература в изгнании»: «Мандельштам писал много. Восприняв уроки Ходасевича, которыми так пренебрегал Поплавский, он заботился о форме своих стихов, тщательно их отделывал, у него нет срывов, его стихи – хорошая литература…»[7].

 

9. Вехи творчества

В 30-х годах Юрий Мандельштам начал сотрудничать в журналах русского Парижа и стал одним из ведущих поэтов и критиков русской диаспоры. Литературные собрания в русском Париже пользовались неизменным успехом, как у поэтов, так и у их почитателей и почитательниц. Между двумя войнами Монпарнас жил богатой литературной жизнью. Мандельштам активно участвует в этой жизни Парижа, посещает известные собрания в «Зелёной Лампе», в «Перекрёстке», в обществе «Круг». Он часто выступает как критик, много пишет о поэтах и прозаиках русской эмиграции – по-русски и по-французски. Очерки Юрия Мандельштама о А. Белом, И. Бунине, А. Куприне, Тэффи, Л. Зурове, философе Л. Шестове и о современной русской поэзии часто печатаются во французских журналах, в частности, в журнале «La revue de France», возглавляемом Марселем Прево[8].

В 1930 году, когда поэту было всего 22 года, вышел его первый сборник «Остров» (Париж, 1930 г.), после чего имя Юрия Мандельштама было замечено современниками. О нём писали, что это «молодой человек, подающий надежды» и что в его стихах этого периода можно отметить ясность и простоту звучания поэтов-акмеистов. Как известно, акмеизм оказал огромное влияние на эмигрантскую поэзию и, особенно, на поэтов «парижской ноты». Та же сдержанность, приглушённость интонации, тонкая ирония. Из учеников Н. Гумилева, основоположника акмеизма, в эмиграции оказались И. Одоевцева, Г. Иванов, Н. Оцуп и  Г. Адамович.

На первый сборник Юрия Мандельштама откликнулись Глеб Струве («Россия и славянство», 2 авг. 1930), Л. К. Кельберин («Числа», кн. 2-3, 1930. С. 254), Лидия Червинская («Числа», кн. 5, 1931). Глеб Струве отметил, что в книге присутствует «подлинная лиричность, настоящее поэтическое дыхание»[9]. Тогда же Струве пишет, что недостаток стихов Мандельштама заключается в «слишком ещё “обыкновенных” ощущениях». Подвергалось ли его творчество резкой критике? Да, конечно, критиковали, но, скажем, меньше, чем ранние стихи Марины Цветаевой или Бориса Поплавского.

После выхода первой книги стихов молодой поэт вошёл в круги русского литературного зарубежья. Его стихи и прозу стали широко печатать в «Числах», «Современных записках», «Встречах», «Журнале Содружества», «Русских записках», газете «Возрождение». 

Жизнь Юрия Владимировича была наполнена творческими встречами, беседами о литературе, выступлениями, долгими прогулками с друзьями по вечернему городу в разговорах о том, что волновало, трогало молодых людей до глубины души. Частые выступления в парижских кафе, где собиралось всегда много людей и в непринужденной обстановке велись обсуждения прочитанных стихов и докладов, стали частью их творческой жизни.

Одним из них было кафе «Ла Болле», которое находилось около площади Св. Михаила в самом начале Латинского квартала. Чтение и разбор стихов зародилась именно в этом кафе. Там обычно и собиралось много любителей поэзии. Переполненное помещение закрывалось для посторонних посетителей. По правилам выступать могли все желающие, но потом каждый выступающий подвергался дружеской критике, а иногда критике «не по делу». Обиженные выступающие поднимали шум, и председателю приходилось призывать публику к порядку. «Среди общего спора и шума, читавшие, особенно новички, чувствовали себя “как на страшном суде” и очень переживали успех или неуспех своих выступлений. Жизнь русского Парижа была бурной и интересной», – писал Ю. Терапиано.

Часто приглашали Юрия на выступления как представителя молодого поколения русских поэтов Парижа. В 1928 году, согласно Терапиано, «в память Леконта де Лиля, Мореаса и Гумилева», образовалась группа молодых русских поэтов «Перекрёсток», которая начала было собираться в «Клозри де Лиля», но вдали от главного центра скоро почувствовала себя одиноко – и переселилась на «Монпарнас». Василий Яновский отмечал, что группа «Перекрёсток» позаимствовала свое название у Довида Кнута, который однажды сказал: «Мы сошлись на перекрёстке». Новая группа нашла свою поддержку у В. Ходасевича. «Перекрёсток» стал одной из активнейших групп Парижа – собирались почти каждый месяц. Участники разделялись на две группы: одна ориентировалась на классические традиции, другая – на новаторские поиски за рубежом и в России. Члены группы выпустили в Париже два одноимённых коллективных сборника стихов (оба в 1930 г.). Часть вечеров была посвящена творчеству участников группы, включая Юрия Мандельштама. 25 февраля 1933 года состоялся вечер его поэзии.

Ю. Терапиано упоминает в своих мемуарах «перекрёсточную тетрадь», в которой активное участие принимал и Юрий Мандельштам: «Кажется, Г. Раевскому первому пришла в голову мысль завести тетрадь, “в которую бы вписывалось всё достойное внимания”. Тетрадь была немедленно приобретена, принесена на очередную встречу “Перекрёстка”, и с тех пор я или Ю. Мандельштам, реже – другие (диктовать легче, чем писать!) вносили в неё всё примечательное. Тетрадь стала источником общего веселья…». 

14 июня 1930 году мы находим объявление о том, что «Перекрёсток» проводит очередной вечер поэзии, в котором принимает участие молодой поэт Юрий Мандельштам наряду с такими поэтами, как Голенищев-Кутузов, Раевский, Смоленский, Терапиано и др. В первом отделении лекцию «О молодых поэтах» прочитал Маковский. Юрий Мандельштам – постоянный участник «Перекрёстка», он часто выступает на вечерах с докладами, а чаще с новыми стихами.

11 октября состоялся ещё один вечер «Перекрёстка». В первом отделении И. Голенищев-Кутузов читает о «Пафосе и риторике»; Ю. Терапиано – о «Смерти и умирании»; Ю. Мандельштам – о «Ядовитых примесях». Во втором отделении читают стихи И. Голенищев-Кутузов, Д. Кнут, Ю. Мандельштам, Г. Раевский, В. Смоленский, Ю. Терапиано, Е. Шах, Т. Штильман (сестра поэта).

Юрий Владимирович часто выступает с докладами и в «Союзе молодых писателей и поэтов», который был организован в 1925 году и просуществовал до 1940 года. 8 марта 1930 года на одном из собраний «Союза молодых поэтов и писателей» он читает два доклада, которые вызвали острую  полемику: «Парнасское начало и лирика» и «О лирике Гумилёва». В прениях по докладам приняли горячее участие Г. Адамович, И. Голенищев-Кутузов, Н. Оцуп, Б. Поплавский, Г. Раевский, Ю. Терапиано и Г. Иванов. Были проведены два вечера устных рецензий на вышедшие сборники стихов. Одним из сборников была книга Ю. Мандельштама «Остров». Союз также провел семь вечеров чтения и разбора стихов в кафе «Ла Болле».

 

В папиросном дыму, за столами,

Мы охрипли от скучных бесед,
Поражая друг друга словами,
Заметая потерянный след.


Так в порядке дискуссий и споров,
Позабыв удивлённость и страх,
Мы вели без конца разговоры
О своих нелюбимых стихах.
 

А любимые прятали мудро
В глубине помутневших зрачков
За духами, румянами, пудрой
И обидой придуманных слов.

 

На вторую книгу стихов «Верность» (Париж, 1932 г.) откликнулся Владислав Ходасевич, отметив, что поэтика Мандельштама «светится отражённым светом, живёт не своими, но лишь усвоенными приёмами». В заключении В. Ходасевич писал, что автор «Верности» в этом отношении является характерным представителем «молодого эмигрантского стихотворства»: «...по стилю своих писаний он сливается со многими сверстниками. Как они, за глубокой новизной он не гонится. Его поэтика недеятельна, как ихняя. Живя опытом предшественников (преимущественно недавних), она застрахована от больших неудач, но и счастливых открытий в ней тоже нет».

Однако в 1932 году Ходасевич в газете «Возрождение»[10] отмечал, что Мандельштам «формально богаче, разностороннее многих сверстников» и отмечен «истинно поэтическим душевным складом», что в его стихе «чувствуется воля к непринужденности, к широте письма». В «Верности» критики отмечали романтическую направленность поэзии Юрия Мандельштама, где преобладала в основном любовная лирика. Недаром одним из его любимых поэтов был Жирар де Нерваль, французский поэт-романист.

Третья книга стихов Юрия Мандельштама «Третий час» (Берлин, 1935 г.) была положительно принята и критиками и читателями, которые отметили его «поэтическую зрелость». Трагические ноты всё чаще звучат в поэзии Мандельштама. Георгий Адамович заметил, что поэт «достиг словесной свободы и порой даже блеска»[11].

В 1938 в Шанхае вышел сборник его статей «Искатели». В сборник вошли статьи о Наполеоне, Гете, Бетховене, Вагнере, о писателях разного времени, таких как Данте и Паскаль, Бальзаке, Рильке. Вышедшая незадолго до войны в Китае, книга эта, к сожалению, не была отмечена критикой, и появление её прошло незаметно.

Публиковался Юрий Мандельштам и в «Современных записках», одним из самых влиятельных литературных журналов этого периода (1920-1940 гг.). Печатался он и в литературно-политическом журнале «Русские записки», который издавался в Париже с 1937 года. До войны журналу удалось выйти только 21 раз. Его стихи и критические статьи появлялись и в варшавской ежедневной антибольшевистской газете «Молва», главным редактором которой был Философов. Тесные связи с французскими литераторами поддерживал журнал «Числа», где широко печатались статьи Мандельштама. Принимал он также участие в организованных «Числами» открытых собраниях для обмена мнениями с представителями французской интеллектуальной элиты[12]. Юрий Мандельштам являлся также и автором ряда очерков о любви. Он, как и Гиппиус, обращается к русской и мировой литературе, анализируя в своих очерках творчество Чехова, Куприна, Гумилева, Стендаля, Рильке. «В любви, – писал он, – есть неиссякаемый источник лиризма».

Литературно-философское общество «Зелёная лампа» начало свое существование 5 февраля 1927 года в доме четы Мережковских и просуществовало до 1939 года. На одном из первых заседаний молодой поэт Довил Кнут заявил, что литературной столицей России стал теперь Париж, а не Москва. Попасть на заседания «Зелёной лампы» считалось честью.

Квартира Мережковских находилась в дорогом и аристократическом квартале Парижа, Пасси, на улице Колонель Бонне, 11-бис, (l’avenue du Colonel-Bonnet, 11 bis). «Каждое воскресенье вплоть до трагической весны 1940 г., за исключением отлучек Мережковских из Парижа, от 4 до 7 часов пополудни у них происходили традиционные собрания писателей», – вспоминает во «Встречах» Юрий Терапиано. Чаепитие обычно проходило в столовой, но иногда гости принимались в гостиной, уставленной книжными полками. Ирина Одоевцева пишет в своей книге «На берегах Сены»[13]: «Все они, вместе с Гиппиус и Мережковским, Адамовичем и Оцупом, сливаются в одну картину. Её надо непременно запомнить. Её нельзя забыть. Ведь это одно из самых интересных и значительных событий, что сейчас происходят в эмиграции, – “воскресенье” на рю Колонель Боннэ». В число поэтов молодого поколения, постоянно бывавших на воскресных собраниях, входил и Юрий Мандельштам.

Одним из самых больших потрясений русского литературного Парижа была неожиданная и трагическая смерть одного из лучших его поэтов – Бориса Поплавского. 9 октября 1935 года состоялись его похороны в бедной русской церкви Покрова Пресвятой Богородицы на улице Лурмель. Среди пришедших были Георгий Иванов, Ходасевич, Ремизов, Газданов, Юрий Мандельштам и многие другие. 10 Октября в газете «Возрождение» появилась статья Юрия Мандельштама на смерть Поплавского: «Скончавшийся вчера Борис Юлианович Поплавский был одним из самых талантливых русских поэтов эмигрантского поколения. Смерть его – большая утрата для молодой русской литературы». А вскоре друзья Юрия Мандельштама скажут такие же трагические слова о страшной смерти самого автора этой статьи.

Четвёртая книга стихов поэта «Годы. Стихи 1937-1941» (Париж: Рифма,1950) вышла посмертно, но подготовлена была самим поэтом. Книга «Годы» была отмечена высокой поэтической зрелостью. Хотя ещё в 1946 году в газете «Новое русское слово» Юрий Терапиано писал, что в поздних стихах поэта в результате тяжёлых переживаний прозвучала какая-то новая нота[14]. Отмечая в ранних стихах некую рассудочность и холодность, он говорит, что теперь у него появилась тяга к «человечности и простоте». Юрий Иваск дал следующую оценку посмертному сборнику стихов Юрия Мандельштама: «Это умный, умелый поэт. Своей настоящей темы ему не удалось найти. Но некоторые его стихи останутся в русской поэзии... Кроме настоящей культуры, в нём было много чистоты, душевного здоровья и мужества»[15].

После смерти Ходасевича в 1939 году Юрий Владимирович заменил друга в газете «Возрождение» как критик. Он часто печатал в газете «Возрождение» критические статьи на последние книги стихов и прозы русских поэтов и писателей, на недавно вышедшие произведения английских и французских романистов, обзоры о жизни художников и композиторов прошлого и настоящего, эссе о возникновении сюжетов, о религии, об эмигрантской литературе, статьи по истории России и Европы. Диапазон его знаний был удивительно широк и разнообразен. Во всех этих небольших работах присутствует тонкий вкус, а умение дать глубокий анализ сочетается со знанием литературы и истории и неподдельным пониманием и ощущением того времени, в котором он жил. Вероятно, как и Борис Поплавский, Юрий Мандельштам предчувствовал свою скорую смерть. Не случайно, что там же, в «Возрождении», были напечатаны его последние предсмертные стихи.

 

Как Пушкин, в снежном сугробе

Сжимающий пистолет –

В последней напрасной злобе

На столько бесцельных лет...

 

Как Лермонтов на дуэли,

Не отвернув лица.

Как Гоголь в своей постели,

Измучившись до конца...

 

Как Тютчев, в поздней печали,

С насмешливой простотой...

На позабытом вокзале,

В беспамятстве, как Толстой...

 

Не стоит думать об этом –

Может быть, пронесёт!

Или ничто не спасёт

Того, кто рождён поэтом!

 

Вся литературная деятельность поэта Юрия Мандельштама продолжалась только 13 лет, но за это время он внёс большой вклад в русскую эмигрантскую литературу. Юрий Мандельштам погиб, но имя его войдёт в историю русской литературы – останутся его глубоко талантливые стихи, память о его вдохновенном подвиге, поэтическом и человеческом.

Закончилась война, в Париж возвращаются беженцы – в мрачную полутьму заколоченных, полуразрушенных жилищ. За этими полутёмными окнами рождается новая жизнь. Впереди – неясность, тревога, ожидание родных, многие из которых так никогда и не вернутся, не постучат неожиданно в дверь поздним весенним вечером, не бросятся навстречу любимым… Останутся только наплывающие тяжёлые воспоминания… О них, о русских эмигрантах, погибших на чужбине, нам нельзя забывать. По словам внучки поэта, до последнего дня ждала сына мать Юрия Мандельштама, не могла поверить, что он погиб… Юрий Владимирович Мандельштам умер так же трагически, как и жил, но поэзия его будет долго звучать в сердцах многих, помогая понять драму целого поколения поэтов и писателей, затерянных на чужой земле.

 

Ночью, когда совершенная

В доме царит тишина,

Незащищённость мгновенная

Сердцу бывает дана.

 

Всё, что обычно скрывается,
Всё, что забыто не в срок,
В памяти вдруг проявляется,
Как непонятный упрёк.

 
Стиснет рукою железною,
С болью дыханье прервёт –
И повисаешь над бездною,
Падаешь в тёмный пролёт…
  
Может быть, это – отчаянье,
Знак пустоты гробовой?
Может быть, это – раскаянье,
Вечности голос живой?

 


 

[1] Иваск, Юрий. О послевоенной эмигрантской поэзии // Новый Журнал, 1950, № 23, с. 196.

[2] Терапиано, Юрий. Встречи. – Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1953.

[3] Крейд, Вадим. В Россию ветром строчки занесёт… Поэты «парижской ноты». Антология. – Москва: Молодая гвардия, 2003.

[4] Адамович, Георгий. Комментарии. – Вашингтон: Изд-во им. Камкина, 1957.

[5] Адамович, Георгий. Комментарии. – Вашингтон: Изд-во им. Камкина, 1957.

[6] Возрождение (Париж), том 13, № 4087, 16 июля, 1937.

[7] Струве, Глеб. Русская литература в изгнании. – Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1956.

[8] Эжен Марсель Прево (фр. Eugène Marcel Prévost, 1862 – 1941) –  известный французский писатель и драматург.

[9] Струве, Глеб. Там же.

[10] Возрождение (Париж), № 2459, 25 февраля, 1932. С. 2.

[11] Последние новости (Париж), том. 20, № 6, 1935.

[12] Мартен-Жофье Л. Вечера «Чисел» / «Числа», №1, 1930. С. 252-253.

[13] Одоевцева, Ирина. На берегах Сены. – Москва: Согласие, 1998.

[14] Новое русское слово, 22 декабря, 1946 г.

[15] Новый Жyрнал, No 25. 1951. С. 302.

 

Елена Дубровина

 

Иллюстрации:

портрет Юрия Мандельштама,

художница Инна Лазарева (Филадельфия), уголь;

Юрий, Людмила и София Мандельштам (мать поэта);

парижские кафе 30-х годов;

Игорь Стравинский и его друзья в кафе де Флор (1930-е годы);

Игорь Стравинский с внучкой Мари, 1970;

обложки книг стихов Юрия Мандельштама разных лет издания;

Китти Стравинская;

могила Людмилы Стравинской, Юрия Мандельштама

 и Китти Стравинской (дочери поэта)...

 

*Окончание эссе Елены Дубровиной. Начало – в номере 4/316,

продолжение – в номере 5/317