Елена Дубровина

Елена Дубровина

Новый Монтень № 5 (317) от 11 февраля 2015 года

«Я никогда не умирал...» (часть II)

 

4. Я говорил: конечно, о стихах*

Как и многие эмигранты, Юрий Мандельштам любил странствовать с друзьями  по ночным улицам Парижа.

Часто проходили они мимо дворца Инвалидов, затем вокзала «Монпарнас», а дальше – так хорошо им знакомый бульвар Монпарнас, с его знаменитыми кафе, примечательными маленькими галереями, выставками художников, яркими витринами магазинов. Всё стало уже привычно, знакомо – и эти прогулки под вечерней луной, и эти длинные разговоры… Спорили о будущем, вспоминали прошлое, читали друг другу свои последние стихи, говорили о любви и об ушедших друзьях, о Боге и о политике – и, конечно же, о России. И как ни было им тяжело на чужбине, были друзья, было творчество, долгие разговоры по душам, взаимопонимание.

Часто можно было увидеть Юрия Мандельштама за столиком одного из парижских кафе в долгой беседе с Владиславом Ходасевичем, с которым его связывали общие интересы, любовь к литературе, взаимная симпатия и долгая дружба. Вот как описывал Г. Адамович посещения русскими эмигрантами парижских кафе, где могли провести они всю ночь за одной чашкой кофе: «Обычные темы всех полунощных разговоров: человек, Бог, литература, поэзия, долг... затем коммунизм, Пруст, Блок, любовь, смерть. Лучше слушать не самые слова, а голоса, тон, внутренний напев речей: особенность только в этом. Трудно представить себе что-либо более безнадёжно-восторженное, отрешённое, сожжённое, добровольно-жертвенное, чем эти признания, со смешками, когда ирония всё-таки берёт верх. Трудно представить себе что-либо грустнее...»[1].

Наверное, именно такие разговоры и велись друзьями в кафе «Де Флор», «Наполи» или кафе «Ротонда» – любимом месте сборов парижских интеллектуалов. Наверно, в одном из этих кафе они часто встречались: Ходасевич – с надменным, умным в глубоких морщинах лицом с тяжёлыми очками и длинными, как у Бальмонта, волосами – и застенчивый молодой человек приятной наружности, с выразительным лицом, вся внешность которого носила на себе отпечаток будущей трагедии.

«На людях, – вспоминает позже Юрий Мандельштам, – Ходасевич часто бывал сдержан, суховат. Любил отмалчиваться, отшучиваться. По собственному признанию – “на трагические разговоры научился молчать или шутить”. Эти шутки его обычно были без улыбки. Зато, когда он улыбался, улыбка заражала. Под очками “серьезного литератора” загорались в глазах лукавые огоньки напроказничавшего мальчишки. Тогда казалось, что собеседник с ним в заговоре – вдвоём против всех остальных»[2].

 

Я говорил: конечно, о стихах
И о ночах бессонных, в лихорадке, –
Пока неслышный смех в его глазах
Вставал и бился в радостном припадке.

Куда как грусть скучна! Пора бы знать.
И в чём винить вас? Так известно это:
Мундир военный и пиджак поэта –
Здесь, право, не пристало выбирать.

 

 

Не раз поощрял Ходасевич молодого поэта, писал отзывы на его стихи или хвалил его небольшие пьесы, напечатанные в «Круге». После встреч с друзьями Юрий Мандельштам возвращался домой, в свою пустую одинокую квартиру, и записывал своим витиеватым, круглым почерком, почти без помарок, новые стихи:

 

Какая грусть на площади ночной!

В угарном и безрадостном веселье

О чём-то горьком, как июльский зной,

Скрипят неугомонно карусели.

 

А в комнате беспомощный рояль

Дрожит и стонет под рукой неровной,

И жалуется душная печаль,

Прикрытая усмешкой хладнокровной.

 

И только там – на белом потолке, –

Где тихо бродят ласковые тени,

Нет ни упорных мыслей о тоске,

Ни медленных, назойливых сомнений.

 

В конце января 1939 года Владислав Ходасевич тяжело заболел. Его положили в больницу Брусе в Париже. Диагноз был страшный – рак поджелудочный железы. У постели неизменно оставалась жена поэта, Ольга Марголина, позже погибшая в немецком концлагере. 14 июня 1939 года не стало Ходасевича – он умер после операции, так и не придя в себя. Смерть друга потрясла Юрия Владимировича. Гроб Ходасевича несли Мандельштам, Смоленский, Вейдле – самые близкие и дорогие его сердцу люди. По описанию друзей деревянный, простенький  гроб, увитый цветами, осторожно опустили в  землю, священник прочёл молитву и, перекрестившись, первым бросил твёрдый, сухой комок земли на гроб покойного. В тишине кладбища он глухо ударился о деревянную крышку. Все вздрогнули, и кто-то громко заплакал. Стал накрапывать тёплый июньский дождь. Мелкие капли дождя монотонно били по крышке гроба. На душе у Юрия Мандельштама было тяжело и грустно – совсем недавно похоронил жену, а теперь – друга. Позже он напишет на смерть В. Ходасевича несколько статей. 

Другим близким другом Юрия Мандельштама был поэт Юрий Терапиано. Первая встреча Юрия Терапиано с Мандельштамом произошла на одном из литературных собраний, как раз в день окончания Юрием Владимировичем университета Сорбонны. Дружба их продолжалась до гибели поэта. Часто можно было увидеть Юрия Мандельштама с Юрием Терапиано, с которым его связывала любовь к французской литературе, а в особенности, подобно Гумилёву, к поэтам-«парнасцам», о которых они вели долгие беседы. Обсуждали даже идею создать русскую парнасскую группу, но вскоре от идеи этой отказались, так как наступил период разочарования в этих поэтах, «много сделавших в своё время для поднятия поэтического уровня, но слишком внешних, лишенных метафизики» (Ю. Терапиано). Их общим увлечением был тогда французский поэт «парнасской» школы – Шарль Леконт де Лиль.

 

Любви и нет. Но мы забыли
О неутешности, и вот

В мучительном Леконт-де-Лиле
Душа, запутавшись, живёт. 


Запутавшись… А всё сильнее –
– И скудной радости не жаль –
– Парнасской строгостью болеет,
Уже приявшая печаль.

 

Общаться с Юрием Владимировичем было интересно – большая эрудиция, хороший литературный вкус и, конечно, глубокое знание немецкой, английской, русской и французской литературы позволяли им обсуждать волнующую их литературную жизнь зарубежья. Искусство вести беседу, слушать внимательно собеседника и мыслить неоднозначно привлекали к нему и поэтов старшего поколения. Но была в этих беседах с Терапиано ещё и глубокая доверительность, взаимопонимание – ему открывает Юрий Владимирович свою душу, говорит о своей внутренней неудовлетворенности, пустоте:

 

Юрию Терапиано

 

Ты говорил, и всё казалось
Неизмеримо и светло,
Но что-то смутное осталось
И там, за памятью, легло. 

 
Всё это так: и мир без края,
И жизнь прекрасна и чиста;
Но только, знаешь ли, какая
Бывает в сердце пустота!

 

Разговоры иногда продолжались далеко за полночь. Уходили они из кафе под утро, когда едва видимая сквозь пенку облаков луна, посылала на землю последние тонкие нити предрассветных лучей:

 

Совсем один, часу в четвёртом, что ли,

– Я вышел из кафе. Я был на воле.

Светлела ночь, плыл город в мутном свете,

И был мне сладок предрассветный ветер.

 

В письме к В. Ф. Маркову[3] Ю. Терапиано позже напишет с грустью: «Перебирая бумаги от нечего делать, наткнулся на пачку старых фотографий 1926 г. Ходасевич – ещё с длинными волосами, Берберова, Кнут, Смоленский, Мандельштам (Юрий)… “те годы!” –  стало очень грустно».

Юрий Владимирович часто выступает с докладами. Доклады его всегда неожиданны и интересны. Объявления о первых серьёзных выступлениях Юрия Мандельштама можно найти в газете «Возрождение» за 1929 год. Одно из запомнившихся выступлений поэта состоялось в престижном географическом обществе 29 ноября 1929 года.

Старейшее в мире географическое общество находилось на бульваре Сен-Жермен, дом 184. С 1930-х гг. бульвар Сен-Жермен ассоциировался с ночной жизнью Парижа. Именно здесь, в помещении географического общества, 11 апреля 1935 года выступала с докладом Марина Цветаева в память о поэте Николае Гронском, погибшим под колёсами поезда метро…

В тот ноябрьский день 1929 года тяжёлое небо низко нависло над городом в ожидании первого снега.

 

И вот уже в морозном свете
Я тёмной улицей иду,
И зимний непокорный ветер
Пророчит нежную беду.

 

Как будто плачет он и стонет,
Но всё верней несёт меня
И к цели всё вернее гонит,
От лёгкой нежности храня.

 

Прохожие, подгоняемые ноябрьским «непокорным» ветром, куда-то торопятся. Раскачиваются на ветру, упираясь в чёрное небо, тусклые ночные фонари, издавая  при этом едва слышный хриплый звук. У входа в помещение географического общества сегодня шумно –  переговаривается группа молодых людей. Поодаль стоят несколько накрашенных девиц, заинтересованных происходящим. Внутри клуба атмосфера тоже оживлённая. Комната переполнена молодёжью, любителями русской поэзии. В тот день выступали Вадим Андреев, Владимир Варшавский, Ирина Одоевцева и другие. Но вот на сцену вышел совсем ещё молодой и мало кому знакомый поэт – Юрий Мандельштам. Среднего роста, выразительные, правильные черты лица, открытый лоб, большие грустные глаза, тихий, мелодичный голос… В зале всё ещё шумно, люди переговариваются между собой… Молодой, ещё неуверенный в себе поэт начинает читать стихи, и зал замирает от удивления, заворожённый его тихим голосом, музыкой и прелестью его поэзии:

 

Нет, не восторг, не солнечный туман,
Мне только стыд на искупленье дан.
В стыде живу, постыдно умираю,
В стыде люблю, и радуюсь, и знаю.

Стыжусь всего: стыжусь моих стихов,
Стыжусь моих друзей, моих врагов
И прячу со стыдом моё бессилье,
Как прячет страус голову под крылья.

 

Поэт читает ещё несколько своих последних стихотворений и уходит со сцены под аплодисменты взволнованной аудитории  – его запомнили и полюбили.

 

5. Разлука бьёт тяжёлыми крылами

В 1935 году Георгий Адамович приводит на один из вечеров поэзии милую, застенчивую девушку, которая оказалась старшей дочерью композитора Игоря Стравинского, Людмилой Стравинской. Она родилась в Петербурге в 1908 году. В 1920 году Людмила (Мика) вместе со всей семьей переехала из Швейцарии на жительство в Париж. Адамович знакомит её с Юрием Мандельштамом. С этой встречи молодые люди уже не расстаются. У них много общего – любовь к классической музыке, искусству, литературе, русской поэзии. Мика любит слушать, как читает стихи Юрий; она посещает его выступления, ведь именно ей Юрий Мандельштам посвящает свои лучшие стихи. Было в девушке столько мягкости, задушевности, теплоты, понимания. Наверное, в жизни поэта эти дни можно считать самыми светлыми: «Это – счастье, больше ничего. / Но другого нет и быть не может…». Любовь, о которой он так много писал, ассоциируется у него с образом любимой женщины:

 

Это – ты. Бьётся сердце от страха,
Замирает. Полёт с высоты
В эту ночь. Ни дыханья, ни праха,
Ни любви, ни судьбы. Это – ты…

 

Но, чтобы жениться на Людмиле Стравинской, он должен принять веру будущей жены. Юрий Мандельштам соглашается перейти в православие, но прежде он встречается с о. Сергеем Булгаковым[4], который советует ему обратиться к отцу Василию[5]. 12 сентября 1935 года Юрий Мандельштам принимает обряд крещения и через полтора месяца (22 октября) венчается с Людмилой Стравинской. Венчал молодых отец Василий в Русской Православной Церкви Парижа.

Теперь Юрия Мандельштама связывают с семьей Игоря Стравинского тесные родственные связи. Согласно некоторым источникам, отношения Юрия с Игорем и Екатериной Стравинскими были сложными. Но все эти предположения опровергаются письмом, датированным 21 маем 1935 года и посланным Екатериной Стравинской мужу после встречи с молодым человеком, женихом её дочери. Екатерина пишет, что она тут же почувствовала в нём не только приятность, но и также и необыкновенную доброту человека, которому они могут полностью вверить Микушу (так ласково называли в семье Людмилу) не только без страха, но с полным доверием. Она пишет, что видит в нём не только интеллигентного и доброго юношу, но и человека, безгранично любящего её дочь. 

Молодожены поселились на улице rue de la Glacière, в доме №36, кв. 13-е[6]. Людмила Стравинская стала не только его женой, но и близким, чутким другом, с которым делил он свои мысли и свои планы. В доме у Мандельштамов часто собирались друзья. В. Злобин[7] в одном из писем Зинаиде Гиппиус рассказывает о таком вечере у Юрия Мандельштама, когда гости бурно обсуждали сделанный накануне вечером в «Круге» доклад Георгия Иванова «О потери чувства великодержавности», суть которого – потеря великодержавности и в политике, и в литературе, а главное – в потере совести.

Мика была гостеприимной хозяйкой. А как радовалась она литературным успехам мужа (об этом Мандельштам расскажет позже в письме к Игорю Стравинскому). Летом 1936 году Юрий Владимирович уезжает с беременной женой в Швейцарию, в Савойю, где пишет своё известное стихотворение:

 

Сколько нежности грустной

В безмятежной Савойе!
Реет вздох неискусный

В тишине и покое.

 

В этой грустной тишине Савойи он счастлив. В январе 1937 году родилась дочь Китти. Юрий Владимирович обожал маленькую Китти, казалось, что пришло время безоблачного счастья, душевного равновесия, покоя. Но вскоре последовала цепь трагических событий, «несчастья вдруг одно за другим обрушились на Мандельштама», навсегда изменив его жизнь и творчество…

Через год после рождения дочери у Людмилы развивается тяжёлая форма туберкулёза. Игорь Стравинский перевозит её с дочерью на лечение в санаторий. Через несколько месяцев она возвращается домой, но здоровье её ухудшается, и она переезжает на время с ребёнком к родителям. «Вскоре, однако, моя бабушка уже не могла подняться с постели, и здоровье её резко ухудшалось. Ее мать писала в письме, что 29 ноября пришел священник, и, уходя, он сказал: “Какая чистая душа”. Юрий при этом присутствовал, убитый горем, совершенно потерянный», – пишет Мари Стравинская (предисловие к журналу «Зарубежная Россия: Russia Abroad Past and Present», #2, 2015.) 30 ноября 1938 году Людмила Стравинская умирает от туберкулёза, оставив Юрия Владимировича с новорождённой дочерью, Китти. Самой большой трагедией для Юрия Мандельштама стала ранняя смерть жены. «Мир, в котором он жил, разрушился, из человека – он превратился в парию», – пишет Ю. Терапиано. Трагедия эта потрясла не только его, но и всю семью Стравинских. Смерть жены, разлука с нею навечно были для Юрия страшным ударом…

 

Разлука бьёт тяжёлыми крылами,
Крылами ночь охватывает нас,
И застывает медленно над нами
Прощанья поздний час.

 
Дорога ждёт. Раскрыты настежь двери.
– И холодеет нежная рука.
И всё-таки ещё любовь не верит,
Ещё любовь легка.

 
Но вот качнётся время. Слишком мало.
Платок в руке – последний знак любви,
И шёпот опустевшего вокзала.
Моя любовь, живи!

 

По словам внучки Ю. Мандельштама, Мари Стравинской, врачи предупреждали Людмилу, что беременность может подорвать её здоровье, так как в семье многие болели туберкулёзом. Людмила решилась на роды, но после рождения дочери прожила всего один год. Младшая сестра Людмилы, Милена, так никогда и не имела детей. Она умерла в Лос-Анжелесе в 2013 году в возрасте 99 лет.

Людмиле (Мике) Стравинской, было всего двадцать девять лет, когда её не стало. Ричард Тарускин в статье, напечатанной в 1989 году в «The New York Review of Books», пишет о том, что Юрий Мандельштам не смог попрощаться со своей умирающей женой, так как денег на поездку в Швейцарию у него не было, и что, по словам Людмилы, отец, Игорь Стравинский, дать деньги на эту поездку отказался. Далее он пишет, что сам Игорь Стравинский приезжал из Парижа, чтобы быть рядом с умирающей дочерью.

С другой стороны, Роберт Крафт в том же журнале, как бы отвечая Тарускину, утверждает, что Игорь Стравинский материально поддерживал молодожёнов и полностью содержал дочь до самой её смерти. Более того, он предлагал материальную помощь овдовевшему Ю. Мандельштаму. Более того, сообщает Крафт, Стравинский любил поэзию зятя и всегда носил при себе книжку его стихов. Роберт Крафт также пишет о том, что за год до смерти Людмилы Стравинский перевёз её из швейцарского санатория в Париж, а не наоборот. По словам Мари Стравинской, Юрий Мандельштам находился рядом с умирающей женой. Мика умерла 30 ноября 1938 года в окружении семьи.   

За шесть месяцев болезнь унесла три поколения Стравинских. В 1938–1939 годах Игорь Стравинский похоронил одновременно трёх дорогих ему людей: дочь (Людмила умерла в ноябре 1938 года), первую жену (Екатерина умерла в марте 1939 года) и мать (Анна умерла в июне 1939 года). Над ним самим нависла смертельная опасность острой вспышки туберкулёза. Но самое страшное было ещё впереди – серьёзно заболели туберкулёзом и были отправлены на лечение в Швейцарию маленькая Китти и младшая дочь Игоря Стравинского, Милена, – обе были в критическом состоянии. Никто не надеялся, что они выживут, однако их удалось спасти.

Известно, что Игорь Стравинский беспокоился о Китти, оставшейся круглой сиротой после смерти родителей. Он писал из Америки сыну Фёдору и его жене Денис с просьбой удочерить девочку. Недавно (в русской газете «Наша газета», швейцарские новости на русском языке) было напечатано интервью с дочерью Китти, Мари Стравинской, живущей сейчас в Швейцарии, в котором она говорит о том, что Китти воспитывалась в семье старшего брата Людмилы, художника Фёдора (Theodore) Стравинского: «Итак, моей бабушкой была дочь Игоря Стравинского Людмила, умершая в 1938 году от туберкулёза совсем молодой, когда моей маме Екатерине было всего несколько месяцев. Её муж, мой дед Юрий Мандельштам, двоюродный брат знаменитого поэта, был депортирован из Франции в Польшу и погиб в концлагере в 1943 году, о чём семья узнала значительно позже. Поэтому Теодор и удочерил мою маму, оставшуюся круглой сиротой, и стал впоследствии моим дедом, любящим и любимым».

Игорь Стравинский никогда не забывал Китти[8], помогая ей материально. Позже они часто переписывались. Когда ей было 17 лет, Игорь Стравинский навестил её в Женеве. Вот что он пишет своей родственнице Ксении Стравинской:

 

«Этой весной собираемся месяца на 3, 4 в Европу повидать моих женатых сыновей и внуков. Федя с женой живут в Женеве. Они взяли к себе сиротку Китти (дочь покойной Мики), отца которой загубили немцы. Светик с женой и годовалым сыном Jоhn[9] – в Париже. Милену с мужем (они бездетны, как и Федя) выписали сюда, где условия для их шаткого здоровья неизмеримо лучше, чем во Франции».

 

                                                                             17 ноября 1947 г.

 

Ксения Стравинская в своих мемуарах вспоминает: «Чувствовалось, как дороги ему дети, сколько нежности, любви и заботы он к ним проявляет»[10].

Людмила Стравинская была похоронена на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, а кенотаф Юрия Мандельштама помещён там же, в склепе жены поэта (могила №288).[11] Фрагмент из списка захороненных: «Мандельштам, Юрий Владимирович (1908-1943) Поэт. Ссыльный, сосланный и умерший в лагере депортации. Похоронен с Людмилой Мандельштам (1908-1938), урождённой Стравинской, старшей дочерью музыканта Игоря Фёдоровича Стравинского».

 

6. Небытие, забвенье…

Юрий Владимирович Мандельштам переживает смерть жены мучительно. В квартире всё напоминает о жене: фотографии на тумбочке возле кровати – милое улыбающееся лицо, – книга, которую она так и не дочитала, в шкафу ещё висит её белое венчальное платье. Образ любимой навсегда с ним, в памяти, в стихах, воспоминаниях. «Тоскую и глухо страдаю. / И всё-таки труд мой безмерен, / И всё-таки путь мой потерян…», – так описывает он своё состояние в одном из стихотворений. Тоска по дочери не менее мучительна. Он дарит Китти на память свою фотографию с такой надписью по-французски: «Моей маленькой доченьке Китти от папы, который её очень любит». Фотография с этой надписью хранится в архиве Мари Стравинской. В письме к Игорю Стравинскому, датированном 2.8.1939 года, Юрий Мандельштам пишет:

 

«А как вы, Игорь Федорович? И не только физически, но и морально? Глупо, может быть, задавать этот вопрос в этом страшном году. Слишком хорошо знаю, что горе не проходит, но уходит в глубину, что даже даёт иногда какое-то странное утешение, чувство незыблемости, близости такой, что уже ничто в жизни, что бы ни произошло, её не разрушит».

 

Юрий жалуется Игорю Федоровичу на ту пустоту, которая образовалась в его душе после смерти жены, и пишет о том, что нет такого дня, когда он не думает о Микушке. Эти чувства он отразил и в своих стихах:

 

Всё это так: и мир без края,
И жизнь прекрасна и чиста;
Но только, знаешь ли, какая
Бывает в сердце пустота!

 

Из письма Юрия Мандельштама Игорю Стравинскому можно сделать вывод, что между ним, Игорем Стравинским, и его семьей отношения были тёплые. Юрий Владимирович спрашивает о здоровье Милены, младшей дочери Стравинского, и шлёт ей глубокий братский привет. В этом же письме он говорит о том, как скучает по Китти, но денег на поездку в Швейцарию у него нет, есть только надежда на издание книги о Лермонтове, в котором он принимал участие. Неизвестно, помог ли Игорь Стравинский зятю приехать на встречу с дочерью. Юрий Мандельштам посылает И. Стравинскому последний выпуск «Современных записок», в котором напечатаны стихи, посвященные Людмиле. Образ жены не оставляет поэта. Он верил, «что вечный свет, а не могильный мрак», «покой» дарует ей Господь. Он верил в высшее благо, но принять разлуку с любимой не мог.

 

Я верю, Господи, что это знак,
В котором благодать Твоя и сила,
Что вечный свет, а не могильный мрак
Узнала днесь раба Твоя Людмила.

Я верю, что дарован ей покой,
Что Ты и жизнь её, и воскресенье,
И от неё отвёл своей рукой
Болезни, воздыханья и сомненья.

И даже то, что не могу понять,
Без ропота стараюсь я принять.

 

Лишь в долгие часы ночной тоски,
Забывшись, вдруг протягиваю руку –
И нет ответной, любящей руки...
Я всё приму – но как принять разлуку?

 

Одиночество в «толпе», какая-то безысходность, думы о невозможности вернуть любимую женщину, тоска по родной душе не дают ему покоя. Приходят длинные бессонные ночи: «Сердце, сердце, ведь ещё не время! / Только ты не отвечаешь, сердце, / Бьёшься, обрываешься, трепещешь, / Мучаешь бессонницей меня». В эти бессонные ночи пишутся такие строки:

 

И только ночью сонным ядом
Далёкий Север напоит,
И одиночество над садом,
Как купол огненный, висит.

 

«Творчество всегда жертвенно. Творчество, не проходящее через жертву, – пустота», – писал Н. Бердяев[12]. Прошедшая через страдания душа поэта болит в его поэзии, отражая всю глубину его трагедии.

 

 

[1] Адамович Г. [Рец.: «Приближения»] // Последние новости. 29 марта, 1934.

[2] Возрождение (Париж), 23 июня 1939.

[3] Письма Ю. К. Терапиано В. Ф. Маркову (1953 – 1972). // Если чудо вообще возможно за границей...: Эпоха 1950-x гг. в переписке русских литераторов-эмигрантов. – М: Библиотекарь-фонд,  2008. С. 221-354.

[4] Сергей Николаевич Булгаков (1871–1944, похоронен в Париже) –  русский философ, богослов, православный священник.

[5] Зеньковский, Василий Васильевич (1881–1962, похоронен в Париже) – русский  религиозный философ, богослов, культуролог, педагог, белоэмигрант. 

[6] На этой же улице до 1900 года проживали Пьер и Мари Кюри, там же до 1900 года находилась студия французского художника Франсуа Фламенга, который по приглашению государя Александра III работал при русском дворе, рисуя портреты русской аристократии, многие из которых сейчас хранятся в Эрмитаже. 

[7] Злобин, Владимир (1894–1967) – русский поэт и критик, секретарь и хранитель архивов З. Гиппиус и Д. Мережковского.

[8] Китти Стравинская умерла во Франции в 2002 году. Она была замужем за двоюродным братом по линии Елачичей со стороны дедушки И. Стравинского, Михаилом Елачичем. Михаил Елачич был наследником хорватского престола, потомственным дворянином и правнуком поэта Якова Полонского. Автор книги о художнике Фёдоре Стравинском.

[9] Поправка Мари Стравинской (в книге ошибочно написано Jean).

[10] Стравинская, К. Ю. О И. Ф.Стравинском и его близких. – Л.: «Музыка», 1978. С.84-164.

[11] По словам Мари Стравинской, дочь Мандельштама в 80-х годах поместила кенотаф Юрия Мандельштама в том же склепе, где покоилась жена поэта.

[12] Новый Журнал, № XXXV, 1953, С. 183.

 

Елена Дубровина

 

Иллюстрации:

Юрий Мандельштам и Людмила Стравинская;

дом в Париже, в котором жили Юрий и Людмила;

надпись на обратной стороне фотографии: папа – малышке Китти;

Юрий Мандельштам и Людмила Мандельштам (Стравинская) с дочерью;

открытка из Швейцарии;

София Мандельштам-Штильман;

 Людмила Стравинская;

Теодор и Игорь Стравинские, 1955 год;

Китти Стравинская, 1965 год.

 

* Продолжение эссе Елены Дубровиной. Начало – в номере 4/316.

Окончание – в следующем номере (6/318) «45-й параллели».