Елена
Боришполец

Две строфы

А мы, как море, неделимо длились,

Мы падали, как голыши – друг в друга,

А девочка на берегу плела косички туго

И волны через её зеркало сочились.

И был комок в груди, как жемчуг белый,

Который никому не нанизать на нитку,

И море отворяло девочке калитку,

Но только косы заплетать она умела.

Долг

Город вынимает меня мокрую из земли,

Расшнуровывает детскую грудь, как спортивную грушу.

Город, город, ты три кожи моих сдери,

И три воли моих сотри,

Всё не моего ума дело: любить, моего ума дело: слушать,

Как дни плывут на единственном в мире плоту,

Связанном старой девой, на новых спицах,

Чтобы пугать одинокую темноту,

Тело держать в поту,

Чтобы умом не маяться, а глупостям не присниться.

Украшай причалы белыми перьями голубей,

Как голову зимней ёлки, отрубленную на праздник,

Как телесные ткани клоунов и врачей,

Спуск к берегу ничей,

Он дикий, заросший и как мы с тобой, – безотказный.

Когда от Пророка будет двенадцатое письмо,

Расступится белое море, вскричат цветные медузы,

Распорется брюхо песочное,

А на второе дно,

Лягут твои соловьи, их голоса и спаянные союзы.

Когда за нас не скажут единственный Отче Наш,

Мы проклянём все гавани, всех капитанов на корабле.

Обещай, что ты и тогда меня не продашь,

А возвратишь,

Как прощеный долг, тёплой живой земле.

Коробка

Вот коробка, в коробке снег.

Нет в снегу ничего такого,

Кроме чуда и кроме слова,

Ничего больше кроме, – нет.

День несёт на плече любовь,

Мама поит меня узваром,

Я боюсь в нашем доме старом,

Только выйти из берегов.

Спорит с небом собачий лай,

Небо гладит рукой собаку,

Обречённым мерцает знаком,

Произносит: «И ты, узнай».

Ночь течёт у меня в руках

На тринадцатую тарелку,

Божий шёпот стучится в стенку,

Передай его на словах.

Я рассыплю случайно соль

И смету её свежей елью,

Ясли станут большой пастелью,

Прокуратор накроет стол.

Мы рассядемся через край

И расплачемся над обновкой,

Снег идёт, горячо и ловко,

Только ты не теряй коробку,

Никогда её не теряй.

Курага

Словно тебя и нет.

Ты у чёртовой матери.

Пьёте чай и жуёте с утра курагу.

Она переносит тебя еле-еле, но очень внимательно

прошивает одной левой

твое личное дело и верит в тебя,

как в слугу.

Вы говорите, смерть –

Это когда нет причины каяться.

Это когда не хрустит ни рубль, ни старая кость.

Она переносит тебя еле-еле, но славно так улыбается,

Тебе приходится с ней

Лететь в Аид по воду,

Чтобы со мной за пивом идти

не пришлось.

Радуйся, тёмный день,

Эти воды точат любую твердь,

И, уж подавно, треснувший в шве защитный плащ.

Я говорю: жизнь – это тоже смерть,

Если прибавить к ним время,

То все они трое,

Всего лишь –

Врач.

Камень всегда на дне.

Через вершину вашей идиллии мне не суметь,

Я давно лежу для воззвания чёрта, в сырых снегах

И хочу тебя зашептать на самую верную смерть

Чтобы стало светло и ясно

И болеть не переболеть

И закончилась курага.

Маленький поэт

И когда уходить поздно,

Солнце падает где-то под Прагой,

Ешь бумагу, целуй бумагу,

Вытирай ею голую правду.

Я на площадь и я оттуда,

Ночь холодная, как заливное,

Я не первое, я – второе,

Я – второе, второе, второе.

Переносим себя и мебель,

Мебель легче себя выносим,

Но второе носить не бросим.

Я – второе, второе, второе.

Перестанет душить икота,

Перестать, не начать сначала.

Пустоту я в себе зачала.

Я – второе, второе, второе.

Колет лоб за стеной орехи,

По пятнадцать рублей полбанки,

На бумажном ползу я танке,

По бумаге ползу я танком.

Страх летит под его колёса,

Но во мне он сухой и чистый,

Без мокроты идёт лечиться

Волк хромой под моей ключицей.

Сущий ад, этот хитрый тополь,

Настелил на пороге пуха

И от уха болит до уха:

Я – второе, второе, второе.

Высота моего полёта чтобы:

Без вести над пустыней,

Тело Тонио не остыло,

Тело Тонио не забыло.

И когда уходить рано,

Наливаются кровью пальцы,

Я лечу за упавшим солнцем

На обед, в добрый замок Франца.

Моё море

Между моим морем и твоим небом всегда война,

Призраки павших, дымящие свалки осколков.

Перебинтуемся перед последним боем,

В этом заливе нефтетруба – одна.

Перешагнём, может, и баррельларёк закроем?

Но я же – твоя Аргентина, пой мне, Эрнесто, пой,

Мы после твоей песни вряд ли уже делимы.

Завтра тебе тридцать девять,

Лучше уйди в запой

И береги ноги, они продолжают спину.

Не предлагай стрелять мне больше в сырой песок,

Опустошать обойму в пустые пляжи.

У времени нет времени

Ждать твой косой бросок,

Мой оловянный, железный, а лучше – совсем бумажный.

Я заживаю быстро, если и ты кровишь,

Густо, без остановок и сгорбленных передышек.

Про нас уже не строчат в Revolution magazine,

Есть там своих кровищ,

А Терана нет для теплых твоих лодыжек.

Мы наполняем кураре каждый свой арсенал,

Я вою под шрамами, а ты подо мной стонешь.

Тебе нужно помнить, что это – моё море

И крепко держаться скал,

ИнаЧе, Эрнесто, ты умер и долго-предолго тонешь.

Плацинда с кабаком

Двор слушает, как дети к старости идут,

Рука в руке,

Как их торопят бабушки и мамы,

Как поправляют кофточки и шьют

Уютные защитные панамы.

Двор любит побирушек и ворон,

Они ничьи, их небо не считает.

Им груши, что уложены в бидон

Бочок к бочку,

Какой-то старый дядька собирает.

Двор помнит тётю Любу Скороход

И сто её подошв до пяток стёртых,

Как дочку уводила на аборт,

Рука в руке,

В долину очень маленьких и мёртвых.

Двор собирает тени бранных слов

И зашивает их себе в подкладку,

Бочок к бочку,

Хранит питательный улов,

Как Витьки хромоногого рогатки.

Двор носит имена живущих вспять,

В коробку под ангаром, забываться.

Ему каштаны легче собирать,

Бочок к бочку,

Чем пустотой людской распоряжаться.

Двор молится на разных языках,

Как злое Вавилонское предместье

И на плацинду, в десять рук несёт кабак

И всем ворота открывает в тесте.

После

До и после Вифлеемского мальчика было слово,

Серебряные черви любви,

Усмирение плоти, дорога в Рай через

Многолюдную и крошечную Голгофу.

Был день третий и тысячи дней потом,

Залитые тёплым человеческим потом

И сбитый навечно с толку, преданный, добрый Сын.

Была смерть во имя жизни в походах.

На окровавленных шёлковых символах

Тысячи падали не для воскрешения

Падали, падали, падают, всё ещё, как один.

После всякой истории о Царях и особенно, –

О небесных.

Люди выносят их на плечах

Люди уносят их на плечах,

Только всё больше к бездне.

До и после Адольфа были словесные штурмы,

Был молодой Иосиф, который писал стихи,

А потом у того Иосифа были свои тюрьмы

(Мечтать нужно возвышенно),

Они излучали солнце, шаги в них были легки.

После голодных дней и бескрылых мух,

Слов было не меньше, как после Нью-Йоркских башен,

Всё разрывается глухо и немо. Вслух,

Делятся дети на очень чужих и наших.

Делятся округи на квадратные лоскуты,

Делятся головы на участие и на участь,

Распределяются степени под научность,

Движется очередь в пост занимать посты.

После двенадцати ночи я дико хочу спать,

Но широко открываю свои глаза,

Мне нужно всё это себе сказать,

Мне нужно всё это тебе сказать,

Мне нужно две спички, всего ничего,

Для тех, кому завтра со мной стоять,

Для тех, кому завтра за мной стоять,

Но спичек нет и за мной никого.

Раечка

Рая, Раечка, где была?

Твои гуси бегали за забор,

Твои дети думали про дела,

Когда ты рядила свой разговор

GSM операторам на тела.

Это испокон ведь, что время – вор.

Это же не правда, что ты одна,

У тебя собачка, котёнка – три,

Огород без памяти, ночь без сна

И большое сердце стучит внутри,

А хромая курица вновь снесла,

Ты поди-ка, утречком собери.

То, что утекают твои года,

Как в прабабки седенькой решето –

Это соль земли и её вода,

Это закопчёненькое стекло,

Лебеда-бедушенька – не беда,

Лишь бы только глазоньки не сожгло.

Заходи ты, Раечка, на пирог,

Погуляет новый твой пусть халат.

У соседа двор туго полный ног,

У него семья, как весной Арбат,

Даже внуков впрок

Забегает в сад.

Посиди, почайничай, не спеши.

У пустого дома калиток сто

И четыре комнаты без души

И прабабки седенькой решето,

У груди сопящие малыши,

И молозиво цветочками на пальто.

Рим

Никогда не будет столько твоих прохлад,

Столько твоих простуд, чтобы их стало вдоволь.

Мне не спокойно возле тебя так,

Словно черти поют про чужой Багдад,

И я этим песням – главный припев и повод.

Точно мой день – производная от греха,

И каждый закат мне сулит лишь двойную плату.

Что это крошится красное

В середину жизни с побелённого потолка,

Кто эти люди, что входят в неё, как в палату?

У кого ты пил из груди свою красоту,

Для кого держал её спящую в расписной колыбели?

Этот мир у порога Марса

Роняет свою единственную звезду,

А я нахожу её у острого края твоей постели.

Завтра я задушу себя твоей простынёй,

Тёплой, как десять солнц, живущих не по системе,

И дорога в Рим

Доставит меня домой,

Где я стану ждать тебя, вместе с другими всеми.

Сдоба

Серая утка видит в моей голове плётку,

С кожаной тёплой ручкой.

У неё умерла дочка, не будет внучки,

Она ходит в плавни, чтобы стать похлёбкой.

Серый заяц окунает свой хвост в прорубь,

Хочет поймать мне рыбу.

Он не помнит, кто он, я за него не выйду,

Тот ещё мне голубь.

Серый волк сушит мне лисью шкуру,

Водит по ней носом,

А сам – спит на руне и воет по мериносам,

Пишет слюной c натуры.

Серый олень – одна надежда, одна – отрада,

Но уже с рогами.

Я для него – голая, немного покрыта мхами,

Где надо и где не надо.

Серый медведь обманул меня на Маковея,

Полез в улей.

Мне его чебрецом с чернобривцами и вернули,

И я смею:

По сусекам пройтись, замесить сдобное тесто,

Нарумянить ему бока и поставить на своё место,

Отворить окно и рассыпать его на крошки,

Кушай, Жучка, сегодня не будет картошки.

Сети

Невод такой дырявый, что рыбы совсем, как птицы.

Коля у Окуджавы Феде не дал напиться,

Федя не ставит сети, душит его синица,

Голыми да руками, как богатырь медведя,

Счастье летит краями и на платок ложится.

Нет у воды порога, есть только левый берег,

От рыбака до бога рыбами жизнь измерить.

Богу платочек белый, рыбе – в него не верить,

Плыть, не касаясь неба, ждать свого прилива,

Не голодать без хлеба, леску в локтях не мерить.

Теплое дно у лодки, греет весло уловом,

День на реке короткий с рыбой и рыбьим словом,

Ночь на реке чужая, тянется глаз за домом,

Рыба лежит сырая, ждёт её берег правый,

Рыба была живая, хлебушек встал ей комом.

Вечер, покой и сети, песня, куда без песни?

Рыбу по-братски встретим, рыба, умри-воскресни!

Птицу по-братски встретим, птица, умри-воскресни!

Ловит попутный ветер старец в платочек белый,

Утро в зеркальном карпе луч запекает первый.

Синай 33

Говори: я стар, я устал.

Все открытки пахнут Синаем

На тридцать третье лето.

Мне не нужно в горы,

Мне нужно немного скал:

Эквадорского Спящего льва,

Парус и Три брата на человека.

Говори: все дни – водоём,

Захлебнувшийся в жажде,

Посыпавший пеплом пальцы.

Больше, – левые,

Дольше, чем мы живём

И выходим в крепкие постояльцы.

Говори: бесценное тяжело,

У него плачет угол

В иконах мерных,

Через порог впадает последний щит,

Ростом не повезло,

Насмерть не повезло,

Доски вторые могут не видеть первых.

Думай: свет собирает хлеб,

Водит поспать тебя в тень,

С солнечного утра,

Он распадается в чёрные поры

И не даёт ответ,

Он, в этот год отвечает

За горы, если нужна гора.

Тульский пряник

Дети ложатся своей львиной долей

в дикое поле.

Я называю его тюрьмой,

Под выполотой Костромой.

Дети хотят пряник геройской Тулы,

Им зажимают детские скулы,

Им закрывают маленький рот

И садят на камушек у ворот.

Дети ждут посылку из Барселоны,

В конверте четыре кроны,

Чтобы устроить дворовый показ,

Чтобы заплакал класс.

Дети просят не мыть им мозги

Талыми водами доброй Тайги,

Дети работают на результат:

Сволочь, богат, болен, рогат.

Дети летают ночью во сне

И в это время снятся мне,

Здравствуйте, тетя Лена,

Куда Вас послала Вена?

Дети мечтают на острова,

Корсика, Родос, Вайгач, Мора.

Деньги растут на суше,

Слушайтесь дети, слушать!

Дети, живите в диком лесу,

Дети, живите, жизнь на носу.

Дети, живите, смерть на носу,

В диком-предиком старом лесу.

Ч.Б.

Белая магия, пусть твой бог

Сделает из рыбьего скелета мечеть.

Чёрная магия, пусть твой бог

Сделает из рыбьего скелета мечеть.

И кости помолятся со всех ног,

За тех, кто не будет в них громко петь.

Сонная девушка пусть войдёт

В реку голая, как кинжал,

И откроется в ней кинжалом,

В долгой воде оставляя

Быстрому плавнику

Жизнь, которая – не начало.

Зыбкость всего, утопит её ступни

Мягкие и сырые,

А внутри расколется минарет

На купола иные.

Без остановки рыба плыви

Магии будут всегда в крови

Мёртвые и живые.

Южная сторона

Я солю, будто рыбу, свежей слезою воздух

И молюсь, как на Пасху: «Господи, помоги!».

Ланжероновский пирс разгоняется прямо в воду

И прячется жёлтый пряник в небесные сапоги.

Мы – бегущие по волнам ломаные песчинки,

Невесомое крошево солнца на улице Веры И.

Эти склоны уходят к берегу и сбрасывают травинки,

В наши крепкие, словно утренний сон чаи.

А бывает, как правда, этой травы мы выше,

Город приносит на блюде всех золотых телят.

Каждую перекличку: мы же, она же, ты же!

А на Соборной площади нам и по нам звонят.

Завтра с рассветом выйду и поверну направо,

Я ничего не вешу, а мне очень нужен вес.

Боже, когда мне ехать? Боже, куда мне надо?

И Боже тихонько скажет: ты остаёшься здесь.