Эльдар
Ахадов

Самое вкусное в мире блюдо – это мамина долма. Поскольку ни повторить, ни, тем более, превзойти его никому никогда не удастся, ибо для его приготовления нужны руки и душа моей мамы, то перейдём к долме обыкновенной, которую могут приготовить все, даже я.

Что для этого нужно? Во-первых, виноградные листья. Не крупные и не мелкие – средние. Желательно свежие. Мама отправила мне такие в полулитровой пластмассовой бутылке, доверху набив её скрученными виноградными листьями и хорошенько закупорив. Теперь, чтобы их осторожно расправить, я складываю листья в небольшую кастрюлю и заливаю их горячей водой из чайника – так они легче расправляются. Когда не сезон и нет под рукой свежих виноградных листьев, тогда можно использовать маринованные. Если у вас в городе есть базар, то там они непременно должны где-нибудь быть.

Мясо лучше самому выбирать и делать фарш самому. Поскольку, увы, времени у меня на это, а главное, терпения, не хватило, я купил готовый нежирный говяжий фарш. По виду – свежий. Я не люблю жирную долму. Кто-то, может быть, и любит, но не я. Вкус жира перебивает всё. И даже долма становится мне неинтересна. И это несмотря на то, что давным-давным-давно, когда я ещё учился в школе, мама сказала мне: «Сынок, я заметила, что если даже я буду готовить тебе долму все 365 дней в году, то ты спокойно будешь её есть и ничего больше не попросишь из еды». Это правда, мама знает, как я люблю мамину долму. Но не любую, а именно мамину.

В фарш нужно обязательно добавить риса. Я предпочитаю делать это интуитивно. Ничего я в пропорциях не понимаю, но получилось вчера очень даже нормально. Рис должен быть рисом, а не дроблёнкой, не окатышами и прочим, непонятно чем. Так, чтобы в приготовленной долме рис в начинке выглядел, как в плове: рисинка к рисинке, а ни в коем случае не слипшейся склизкой массой.

В фарш ещё добавляется мелко-мелко нарезанный репчатый лук, зелень мяты (нанэ) или базилика (рейхан). Или того и другого, если есть. И, конечно, нужно заправить фарш чёрным молотым перцем и простой поваренной солью. Готовый фарш заворачивается в виноградные листочки. Получается сырая долма.

В кастрюлю лучше всего сначала положить одну-две-три небольшие мясные косточки. Поскольку я делаю долму с говядиной, то косточки должны быть говяжьи. Сверху укладывается долма.

К готовой долме я делаю соус. Если есть мацони или катык, то добавляю в них мелко нарезанный чеснок (по вкусу) и хорошо перемешиваю, чтобы чеснок там распределился равномерно. Всё. Можно выложить долму, полить соусом и есть. Что я сегодня и сделал…

Ем долму, а сам вспоминаю разные-разные мамины блюда… И ароматный суп кюфта-бозбаш с крупными мясными шариками, внутри которых цельный чернослив, с крупным горохом – нохуд. И плов с мясом в каштанах, и каурма-плов, и сабза-каурма-плов, и кялям-долмасы, и холодную, с зеленью, довгу, и пити, и душбара, и лявянги (особенно кутум-лявянги), и, конечно, кутабы – с мясом и зеленью… И пярямяча – ну, разумеется!

А сладости? Боже мой, сладости, которые мне давно уже нельзя есть, увы… От простого лябляби (смеси орешков и изюма), до кяты, шекер-буры, пахлавы и даже шор-когала – он солёный, его мне, наверное, можно немножко...

А потом я включаю музыку «Яных-керем», потому что помню её с детства, и грущу. Почему я, сытый, в тепле, всё равно грущу? Я не умею делать мамину долму – наверное, поэтому? Нет, не поэтому. Не скажу – почему. Не хочу говорить. Это моё. Извините…

Муся

У мамы живёт кошка Муся. Она - ещё подросток и любит играть с фантиками, нитками, всем, чем могут играть молодые кошечки. А ещё она умеет мастерски открывать двери платяных шкафов и прятаться в них, чтобы потом как выскочить оттуда, задрав хвост и выпучив глазки! Ага! Не ждали?! Испугались?!! То-то же!..  Вот мы, кошки, какие неожиданные!

Сегодня уговорил маму сфотографироваться. Она этого не любит, потому что никак не получается, чтобы она на фотографии оказалась такой же, как в 20 лет. Смотрит на свежие фотографии и опять расстраивается. А я все уговариваю, мне ведь все равно сколько ей лет, дорого то, что она – мама моя родная, единственная и неповторимая. Короче, пока мы препирались и выбирали ракурс, Муся времени даром не теряла: забралась на подоконник и занялась свежим отростком фикуса, который вчера принесла маме соседка. Муся любит вытаскивать из горшочков и баночек свежевысаженные растения. Такая вот у нее тайная страсть. Но на этот раз мусины проделки выдал её хвост. Он попал в кадр, и теперь ей будет трудно отпереться: у нас есть реальная улика – мамина фотография с муськиным хвостом на заднем плане! 

В доме у нас живёт домовой. Люди его не видят, а Муся видит: лежит спокойно, свернувшись калачиком, и вдруг как вскочит, шерсть дыбом, глазки навыпучку! И смотрит куда-то в иной мир сквозь всё реальное.

Не бойся, киса, это наш домовой, он – добрый. Он маму оберегает.

Война кончилась

Война закончилась за пятнадцать лет до моего рождения. Естественно, что ни я, ни мои младшие сестры её не видели. Мы читали повести, рассказы и стихи о ней, ходили с родителями на парады Победы, смотрели художественные и документальные фильмы. Но нам повезло: всё, что мы знаем о войне, нам не довелось испытать на себе. Видеть на экране и читать в книге – это совсем другое. Ты ведь знаешь, что, как бы ты ни переживал описываемое или показываемое, на сам деле всего этого сейчас уже нет. На самом страшном месте книжку можно закрыть, а телевизор – выключить. И всё. И нет никакой войны.

Во дворе я играл с ребятами в войну. Тогда во всех дворах можно было увидеть, как мальчишки бегали с вырезанными из досок «автоматами», а то и просто палками, в «атаки», кричали «ура» и в итоге всегда побеждали всех «врагов». Ими назначались такие же мальчишки, но помладше, потому что «пленными немцами» добровольно не хотел быть никто.

Я любил фильмы про войну, такие, как «Отец солдата», «Баллада о солдате», «Подвиг разведчика», «Два бойца», «Жди меня» и другие. Тогда было много хороших фильмов, в том числе, и документальных. Вместе с нами их смотрела мама. Однажды я заметил, что в определённые моменты просмотра она вдруг исчезает из комнаты. Поскольку это повторялось постоянно, я обратил внимание на эти моменты из фильмов. Они были разными, но общим в них было одно: с жутким воем пикирующие немецкие бомбардировщики. Как только возникал этот звук, иногда даже без показа самих самолётов, мама буквально испарялась из помещения. Долгое время это оставалось загадкой для меня.

…Когда началась война, моя мама была пятилетним ребёнком и ни в каких сражениях, естественно, не участвовала. Но она, как и её старшие сёстры и моя бабушка, оказалась тогда в особом месте – в блокадном Ленинграде. В её детской памяти запечатлелись от той войны на всю оставшуюся жизнь два момента: ощущение вечного, непрекращающегося голода и этот невообразимо страшный вой пикирующих самолётов.

Много раз она пыталась рассказать об этом и не могла, потому что вспоминать было невыносимо.

В сорок втором году семью мамы эвакуировали. Во время переправы через Ладожское озеро их в упор расстреливали с самолётов. Представьте себе: маленькая, худенькая русоволосая девочка с большими глазами, какой я видел её на единственной сохранившейся довоенной ленинградской фотографии, и огромные, пикирующие на неё с воем и стрельбой, фашистские самолёты. Каково было этому ребёнку? Какой безумный ужас пережила её детская душа в те мгновения? С чем это сравнить? Не знаю. Не с чем. Мама помнит, как моя бабушка обняла плачущих дочек, накрыла их собой и начала молиться о том, чтобы их убили вместе, чтобы не оставляли страдать никого…

Прошло много лет. Очень много. Моя старенькая мама ещё жива. Но всякий раз, когда где-нибудь случайно она слышит тот самый знакомый ужасный звук, она прячется. Да, прячется ото всех, и нужно бежать скорее за ней, найти, обнять и сказать тому плачущему ребёнку с морщинистыми старческими руками: « Мама! Война кончилась, мама! Кончилась война...».

Настя

Когда-то мама рассказала мне историю, которую она слышала от своего отца, моего деда Хасяна (в деревне его звали дедом Василием). После ранения в его третьей по счёту войне (до того он прошёл гражданскую и финскую) его окончательно списали в трудармию. До самого конца войны деда дома не было, он работал на строительстве оборонных объектов. Вместе с ним был там товарищ, с которым он сдружился за время работы. Звали его Андреем. Тоже после ранения, но моложе деда.

Познакомились они у фельдшера, куда во время осмотра плохо заживающей дедовой раны привели молодого человека со странным, отрешённым выражением лица и судорожно сцепившимися руками. Это и был Андрей. Несколькими месяцами ранее у него случилось большое горе: ему сообщили, что во время бомбёжки его дом сгорел дотла, а вся семья погибла. И жена, и дети. И остался он один, без родных. В те годы такое было, увы, не редкостью. Вот и у путевой обходчицы Ольги схожее горе. На мужа пришла похоронка, а ребёнка у них так и не было, не успели…

Горе сближает людей. Особенно, когда они остаются совершенно одни. Так незаметно Ольга и Андрей сошлись и стали жить вместе. Прошло некоторое время, и на железнодорожную станцию прибыл поезд с детьми-сиротами, собранными из разных мест. Время было очень тяжёлое. По каким-то причинам поезд застрял, а кормить детей стало нечем. Власти обратились к местным жителям с предложением взять к себе хотя бы по одному ребёнку.

Ольга, посоветовавшись с Андреем, ребёнка решила взять. Она хотела девочку. Пересмотрела всех детей и выбрала ту, которая почему-то запала ей в душу – маленькую Настю. Но Настя была не одна, у неё был младший братик, Ванечка. Девочка смотрела большими, умоляющими глазами на тётю Олю и держала за ручку братика. Она сказала, что без него не пойдёт никуда. Но женщина не посмела нарушить уговор с Андреем. Вечером она сообщила ему обо всём. Андрей сказал, что, ладно – одного, но двоих ребятишек им не прокормить. Придётся искать другую девочку. Однако сколько бы Ольга ни ходила к сиротам, ни к кому другому у неё душа не лежала. А зачем брать в семью, если не по душе? Но однажды она решилась: будь что будет, заберёт обоих, не станет их разлучать. И забрала.

Дома к вечеру она велела детям залезть на печку и сидеть за занавеской, пока она не переговорит с Андреем. Наконец, пришёл уставший, голодный Андрей. Ольга решила, что сначала накормит мужа, а уж потом обо всём расскажет, но он уже заметил странное шевеление на печке за занавеской. Не успел Андрей сделать и шага, как оттуда с криком бросились ему навстречу худенькая большеглазая девочка и её громко плачущий братик: «Папа! Папочка! Родной! Миленький! Ты нашёл нас! Родненький наш!..»

Заключив детей в объятия, Андрей, словно поражённый громом, стоял посреди избы. Его сцепившиеся руки не удавалось разжать ещё несколько часов.

Это действительно были его родные дети…

Мамина благодарность

Моя мама живёт в другой стране. Я стараюсь звонить ей каждый день, потому что хочу, чтобы она жила подольше. Ничто так не сокращает жизнь пожилого человека, как ощущение ненужности для всех – для бывших знакомых, коллег, друзей, которые всё реже звонят и почти никогда не заглядывают в гости, но особенно и больнее всего, когда отчётливо понимаешь, что ты больше не нужен своим взрослым детям. 

Никто так не благодарит за внимание и, тем более, за финансовую поддержку (пусть даже самую мизерную, постыдно смехотворную!), как постаревшие родители. Много раз, повторяя слова благодарности, признательности и бесконечной любви к своему взрослому ребёнку…

Она ходила на почту получать мой перевод. Ей дважды отказывали. Очень пожилой женщине, которая еле ходит. Наконец, получила. И тут же – столько благодарности мне, столько совершенно детского восторга, что у неё есть сын, что он ей помогает. Я слушаю маму, держа телефонную трубку, не смея прервать её или хоть что-то возразить этому нескончаемому потоку материнской благодарности, и мне так не по себе, так стыдно за всё перед ней. И в горле комок. И я молча рыдаю, потому что заплакать в голос ни в коем случае нельзя, голос не должен дрожать – услышит. Вот ничего не расслышит, а слёзы – мгновенно. А это – никак нельзя, это категорически запрещено: у неё больное сердце. Я не знаю, на какой тоненькой ниточке оно висит сейчас…

Мама, мамочка, не ты, а я должен благодарить тебя бесконечно, я должен стоять перед тобой на коленях и просить прощения за то, что не могу сейчас же немедленно ни приехать, ни обнять тебя, родная моя мама… 

Прости меня, мама. Я знаю, что ты простишь. Ты всегда и всё прощаешь. Ты любишь всегда – любого, каким бы я ни был… Ты – мама. Ты одна у меня.

Единственная надежда

Я бы пошёл к православному священнику. Но я был однажды в церкви и видел там двух молодых священников: у них были тёмные круги под глазами и они старались не дышать на меня. Я бы мог подумать, что круги под глазами – признак их ночных бдений за чтением молитв, а не дышат они на меня из скромности, если бы не видел их вчера вдрызг пьяными, матерящимися, курящими папиросы и садящимися в «Мерседес» (рулить!), чтобы отправиться на всю ночь к проституткам. Поэтому к православным священникам я не пойду.

Я бы пошёл к мулле. Но я уже пытался однажды найти муллу, спрашивал прохожих, сначала меня не понимали, а потом показали мне, где продают хороший качественный героин, и можно купить дешёвую проститутку. Это был дом муллы. Поэтому к мулле я тоже не пойду.

Я бы пошёл к врачу. Но я уже ходил к врачам, мне выписали сто тысяч направлений на анализы, и, когда несмотря ни на что я их сдал, врач сказала мне, что я очень болен, но так и не выписала мне ни одного лекарства, отправила в другую поликлинику, чтобы я ещё раз сдал сто тысяч анализов и опять не получил никакой помощи. Зачем мне такие врачи? Поэтому я больше не хожу ни к каким врачам.

Я бы пошёл в суд. Но кому жаловаться? Судье или прокурору? Я знаю сколько стоит и тот, и другой, и с кем они делятся наверху – тоже знаю. Зачем мне такие судьи и прокуроры? Поэтому я не пойду к ним.

Я поеду к маме. Пока она жива, у меня есть – и священник, и врач, и судья. Пока она жива, у меня есть надежда на лучшее…

Кутум

Rutilus frisii kutum

Живет в Каспийском море сказочная рыба кутум. Больше нигде не живёт, только здесь. Миллионы лет стада кутума паслись в море, питаясь исключительно моллюсками. Зубы кутума идеально устроены для того, чтобы разгрызать ими мелкие морские ракушки и добывать себе таким образом корм. Миллиарды тонн перемолотых кутумом ракушек сотни миллионов лет опускались на дно моря. И однажды посреди моря появилась суша, состоящая из перемолотых рыбьими зубами ракушек. И вырос на этой земле дворец, и возникло древнее царство. Правила им мудрая красавица – царица Сабаил. Прославилась она своей учёностью и красотой на весь мир. Услышал о ней великий царь Сулейман, пригласил в гости, а когда увидел – влюбился в неё без памяти.

Тысячи роскошных звёздных ночей провели они вместе, и каждую ночь прекрасная Сабаил рассказывала Сулейману новую историю из жизни своего народа или новую легенду.

Через много веков почти всю землю древней царицы Сабаил вновь поглотило море. Остался только маленький узкий гористый клочок суши – Баиловский полуостров. 

На этом клочке земли, продуваемом насквозь солёными морскими ветрами, однажды родился я. И всякий раз, когда я проезжаю мимо, мне снова слышится мамин голос: «Смотри сынок, ты родился здесь...». Я люблю эту землю, этот маленький клочок суши на семи ветрах. И всегда помню о рыбе кутум… И о маме.

Заступница

(притча)

Жил-был человек без разницы. Почему? Звали его так. Случится что-нибудь, а он молчит. Подойдут, спросят на всякий случай: «Тебе-то что?» «Мне без разницы» – отвечает. Очень удобно. Долго жил. Ни красные, ни белые, ни коричневые, ни голубые – никто его не трогал. Ни у кого в нём нужды не было. И вот явилась смерть. «Пошли», – говорит. «Куда?» – побледнел человек. «А без разницы», – отвечает она. Завопил человек: «Люди! Пожалуйста, заступитесь! Смилуйтесь!» Никого нет рядом. Сник человек, всю жизнь свою припомнил от самого начала, от маминых теплых рук, родных, ласковых, спасительных, всё ему прощавших когда-то. Нет их давно. Неоткуда ждать ни помощи, ни сочувствия. Вздохнул человек. Поднял голову. А смерти нет... Мама заступилась.

© Эльдар Ахадов, 2018.

© 45 параллель, 2018.