Екатерина
Оленина

* * *

А знаешь, странник, я ведь тоже,

как ты, калика перехожий.

И я по городам и весям

скитаюсь, узелок повесив

через плечо, в деснице – посох.

Ищу сакральное в отбросах.

Осколки неба – в грязных лужах.

И бога в застеклённой стуже

случайных глаз, в пожухлых травах.

И крыльев жду на переправах,

когда ни лодки, ни парома.

И негде выдохнуть «я дома!»

тому, кто научился рано,

сбываться пеплом и туманом.

Так продолжайся, путь мой долгий,

пока платёж не скрашен долгом,

веди меня тропою дальней,

пока лаптей своих не жаль мне!

Плыви же, небо, надо мною!

Я синь твою слезой не смою.

Вращайся, колесо Сварога!

Где нет судьбы – там есть дорога.

* * *

He who was living is now dead

We who were living are now dying…

These fragments I have shored against my ruins

T. S. Eliot. “The Waste Land”

Бытия не убудет

(прах сжимаю в горсти,

прах – и горсть моя), буде

суждено мне уйти.

Эту пригоршню праха,

человеческий сын,

я держу не от страха –

от нехватки росы

в моих выжженных землях.

В тень багровой скалы

мне не встать, ибо внемлю

лишь обломкам былых

изваяний. Откуда ж,

ни понять, ни изречь,

будет явлено чудо

и дарована речь?

Ведь ни чёрта, ни бога,

ни кола, ни двора,

лишь пустая берлога

да сухая трава.

Хоть во что-то бы верил –

ввысь бы поднял главу,

я бы знал: там свежее,

я бы знал, что живу.

Задержал бы на вдохе

эту синюю стынь –

да небесные крохи

разменял на алтын.

* * *

Верить богам или пустым пророкам –

разницы нет, если в груди остыло,

если тропа оказалась не столь широкой,

если завьюжила ночь и напала с тыла.

Нам ли канючить? Это же несерьёзно!

Мы быль, остывающий эпос, а не шалая нежить.

В будущее пришли мы... Но в чужое и поздно.

Просто в пути наши сердца заснежило.

Вий

Как же легка усталость! –

если с ресниц – вода,

если теперь осталось:

ни туда, ни сюда,

ни сюда, ни отсюда,

только под веки сна.

Не проси! я не буду

ждать, что скажет весна.

Ведь ни весны, ни лета

не увидать сквозь ставни

этих век. И воздеты

руки: «Хоть снег оставь мне!

коли уже травинка

к зрению не прильнёт».

Чью – Грига ли, Глинки –

вой обретает ноту?

И темнота ответит,

это ветер – за мной.

Но переломан ветер,

словно хребет спинной.

Так, отрекшись от крови,

вены вбирают ночь.

Но прах с ночью не вровень.

И ему не помочь.

Вписанность

То, что ушло, – всё ещё где-то здесь...

Перпендикуляр дождя,

вколоченный в небо,

силится пригвоздить его к оси-икс тротуара,

таким манером испытывая на прочность

протяжённость горизонтальности.

Кривые мокрых ветвей

соединяют точки листьев,

разбросанных по

координатной системе осени.

То, что всё ещё где-то здесь, – уже ушло,

расстворившись в древесных диаграмах

и лиственном пуантилизме.

Лишь о следах сигналят:

мурашки вечерней прохлады,

протекающая пригоршня дождя,

влажная свежесть, раздвоенная ноздрями,

капли, пойманные в перекрестье прицела фар,

ветер, брызгающий в лица

порывом летящей энергии

в резонансе с нашим порывом –

выломаться

из непреложности

пространственно-временной геометрии

вслед за тем, что всегда,

всегда куда-то уходит.

* * *

Вплетаясь в текучие руки ночи,

ветви смогли пренебречь

ипостасью древесности. Впрочем,

как и органом речи –

глашатай трав и ворсистых запахов:

речь – не его порок.

У подножья востока съежился запад,

от млечных устав дорог.

Шарады луны уже все разгаданы,

прочитаны по слогам

звёзды... Остался какой-то Кадмон

«Адам» или «Не дам...

покоя!», ибо модель для сборки –

целого не залог.

А ночь убывает... совсем прогоркли

фантомы её, и лёг

на них горизонт – уж он-то растянет

вдоль плоскости их глубину,

ссыпая сонное время горстями

в кострище бодрых минут.

И дальше уже не важно, хочу ли

я снова видеть вдали

небо, что мне платком голосует

с обочины новой зари.

* * *

Если к знанию путь – это путь post mortem,

дерзость Иштар, минующей семь ступеней

подземного царства, дабы увидеть чёрта,

дабы познать озноб наготы и тени;

если мир – теневой плагиат материи,

на стены пещеры брезгливо Идеей брошенный,

а тело – темница, soma sema, и дальше из этой серии...

              Тогда смерть, положим,

и есть приём «узнавания с перипетией»,

внезапного просветления, только в контексте сниженном,

а именно: если б Софокл позволил перенести его

из трагедийного жанра –

                              в закнижье.

* * *

Жизнь прожить – не поле перейти!

Это я пойму в конце пути.

А пока б задачи две сложить:

как поле перейти, чтоб жизнь прожить?

Это будет точно не со мной,

если по пути застанет зной,

если по пути застанет дождь, –

в это верю – прочим не тревожь!

Если же застанет снег меня,

отогреюсь у того огня,

что во мне под ребрами зашит...

Только дай – как хворост – анаши!

Если вдруг застанет меня гром,

то, в конце концов, и поделом!

Буду знать на будущее, коль

оно будет, что отнюдь не столь

безупречна вера в своё я

на пшеничном поле бытия.

И тогда, оставшись не удел,

я смелей шагну за тот предел,

где ответа больше не найти:

жизнь прожить иль поле перейти?

* * *

Из века земного

возденешь лицо к небесам,

пригубишь студёную легкость,

величие ночи.

Неправда, что звёзды безмолвствуют,

ты ведь и сам

не спросишь, во что облачится

твое одиночество.

Но кто там следит

за вращением звёздных колес,

но кто в темноте там грустит

и вздыхает устало?

Ведь так же, как ты,

всякий раз, лишь себя перерос,

подобно Сизифу,

он всё начинает сначала.

На млечном пути

вызревает посев новых душ.

Куда их пыльцою развеют

вселенские ветры?

А ты там внизу

всё по ми́ру идёшь и идёшь,

в своей одежонке из плоти,

дарёной и ветхой.

* * *

Как-то жидко в глазах, в этих двух неиспитых колодцах.  

Опреснить эту грусть или пусть синевой навернётся,

или пусть прорастает плакун-трава в безначалье

того неба, в которое снова кого-то вмолчали

минутой памяти? Просто ль отсутствие это,

отсрочка провалом в присутствии, контур ли следа,

возгонка в огонь из сути потяжелее –

зола не откроет, тлея, тихонько тлея…

Лбом прислониться к дневному лучу – и видеть

кочевье пылинок по перекрёсткам нитей

их траекторий. Однажды в верчении схожем

откочуем и мы своё, не тужи, прохожий!

И ньютоново отзовётся паденье огрызка

плода юности вечной на голову – как же низко

он летает, сброшен рукой небожителя меткой

под пение птиц, щебечущих с райской ветки!

Но и для нас найдётся, во что ни веруй,

не ирийская яблоня, так кипарисово древо... 

Чем второе вернее первого – требует сносок:

такая же вечность, но с поперечьем досок.

* * *

Не приумножайте сущностей

без надобности!

Принцип бережливости, экономии,

или так называемая «бритва Оккама»

Ещё одна такая победа – 

и я останусь без войска!

Пирр, гегемон Эпирского союза, царь Македонии

«Когда слышишь топот копыт,

сначала подумай

о лошадях, а уж после о зебрах!» –

какой угрюмый

взгляд на мир,

к тому же, какой убогий!

Уж лучше: ни зебры, ни лошади –

единороги!

Да растопчут раздвоенные

копыта моих легионов,

скачущих белоснежно,

голубоглазо,

все эти смиряющие

ширь исполинов законы

экономии, бережливости,

на легенды эмбарго!

Бритва Оккама, сбривающая

вымысел, «несущественное»!

Какая «сущность», обритая налысо,

сиротливо блестеть осталась бы,

знаменуя триумф твоего движения,

взмыленного и по-свойски

самодовольного? Ценный трофей ли?

Ещё одна такая победа над «феями» –

и разум останется без войска!

В неоспоримо-очевидной сущности рощи

колышется сущность деревьев,

лишённых идеи древесности.

На безошибочной сущности моей ладони –

сущность лепестка,

осиротелого в отсутствии

лепестковости.

Бог пробелов, к тебе взываю!

Упаси меня от греха

всякий раз, когда я

вздумаю вырвать у мира щит

абстракций,

содрать с него кольчугу

метафор и коннотаций,

шлем вековых преданий,

броню небылиц:

в общем, то единственное,

что его воплощает в лица

и что имеется для защиты от

слаженности часовых оборотов,

пустынь реальности, их барханов,

от любой грануляции

истины великанов

устами

песка! 

Место(не)имение

Местоимение «мы» – это только вымысел,

отчаянный, беспомощный вымысел,

ни в одном из земных хронотопов

не воплощенный вымысел.

А сущи лишь Я и Ты,

и ещё одно – то, что между, –

это

знак вычитания.

Но можно сказать иначе:

это –

какая-то осатанелая,

немотствующе оглушительная,

кислородонепроницаемая,

сверхпрочная, на металлокаркасе,

возведённая пошло и грубо

(с поправкой на психоз архитектора)

на сумрачном полюсе холода,

а, может быть, одиночества

(что, впрочем, одно и то же),

такая бескомпромиссная,

немыслимо

бессмысленная,

тупая непреодолимость.

Не-пре-одолим-ость.

Непреодолимо…

Непреодолим…

Не…

Не сущи ни «я», ни «ты»,

а только лишь То, что между.

* * *

– Нет ли у вас Поющей Травы или Синей Птицы?

– Трава у нас есть, только она не поёт...

Она вставляет. А синей птицей стала синица

в руке – так надежней, и никакой полёт

уже не смутит неколебимый разум

там, где хотя бы двое во имя его сошлись.

– Но кто же он, третий, вечно идущий рядом?

– А третий – у нас под ногами высохший лист.

* * *

Ни слово, ни пантомима –

стою и хочу понять.

Но мир проплывает мимо,

как будто и нет меня.

Как будто мой образ выбыл

из видимости земной.

Но мир проплывает рыбой,

и удочка – не со мной.

Но мир проплывает справа,

задев меня за рукав.

Он даже имеет право

прикинуться, что река.

Но мир проплывает слева,

и росы поют в траве,

и мне не понять напева,

но что-то шепнёт: – Поверь,

к чему понимать! Да будет

тебе по вере твоей:

и песни росы, и судеб

знаменья, и тополей

волшба, и ветров камланье,

и много чего ещё...

– А дальше – за мира гранью?

– А дальше – уже не в счёт.

О мартовском снеге

Нежданно-негаданно зашелушился март

и сбросил свои чешуйки, белые-белые,

в обход привычной метео-схемы. В пар

гортань конвертирует стужу. Ушла налево

весна, хрустя в атмосфере и меж ресниц.

А завтра излечит сухость мартовской кожи

звонкое чудо разбуженных вешних птиц,

карнизы прольются солнцем, насмешкой тоже.

Но завтра – ещё в проекте. А вот и мы,

наследившие на искрящейся рыхлой плоскости

дня, поспевая за тенью другой зимы...

Далекой. Нездешней. Из «До» – если мы из «После».

По следу предания

Посвящается Палёному Ёшке

Со смещением в сферу молчания, бледного пламени,

где тлеют руины заката среди муравы,

возведу себе сон, возведу себе сон белокаменный:

мои тени взыскуют обители, ибо стары.

За дубравой, у озера чудного сон возведу себе,

чтобы тихо скользить, хоть ступнями усталых теней,

по рассыпанным с времени струнки пространственным бусинам,

по всему окоёму легенды, по грусти о ней.

Яви, нави ли зыбь – светлоярские старцы, войдите же

в междумирия брешь! Что расслышу я: ваш ли седой

перезвон колокольный из града подводного Китежа

или попросту шелест горящих свечей над водой?

Или попросту шелест горящих свечей над водой…

* * *

Пока молод, безудержнeе живи,

полыхай зарей и закатом тлей –

ты же слеплен из светотени!

Не откроет век своих дряхлый Вий

на тебя взглянуть – так иди смелей

в мир, где вдох не обступят стены!

А состаришься, не умирай – скажи

Небесной Корове, хоть слаб и тих

будет голос (до неба ему легко ли?):

«Я живу, только сердце устало жить...

Подыми меня ввысь на рогах своих!

Стану я небесной рекою...»

* * *

Полудня погремушку приглушить,

взойдёшь над ним одной печалью выше,

где вертикальность звука не свершит,

даруя шанс расслышать,

как шепчет заклинания ветрам

и небу, сквозь кармические дебри,

какой-то мифотворец, иль шаман,

иль странствующий дервиш.

Поймав сетчаткой раз, уже не смыть

ему слезой с неё такую россинь!

Кочует он по вектору весны,

но запах его – осень.

А вниз сойдёшь – и совестно, и жаль,

что снова в этот гул безличным зондом,

что день визгливый слуха вертикаль

подрезал горизонтом.

* * *

Пусть шумная, бурлящая река

(коль дважды не войти без пятака)

куда-то мчится напролёт века! –

А я пойду за ветром в облака.

А я пойду за ветром на восток.

За тыщу вёрст, а может быть, за сто.

И кто-то, ближе, дальше ли верстой,

вдогонку бросит робкое «постой!»

А я пойду за ветром до межи,

до той, где полночь веки мне смежит,

где ломкий сон меж двух миров лежит

да лунный морок души ворожит.

Кто в поисках личины, кто – лица,

кто – лика, кто – безличья. На ловца

и рок бежит, будь раб ты или царь. –

А я пойду за ветром до конца.

* * *

Речь – это только безмолвие, загустевшее вслух

на несуразной невысказанности мира или его

отсутствия как такового, так и промежду двух

связок в гортани. Устав, речь переходит в вой:

«ом-м-м» или просто «а-а-а», «у-у-у» – не один ли чёрт,

каков шумовой слепок с того, что не удалось

отыграть семиотически у бытия, ведь кор-

оток слова трофей – в горсти его сжатый хвост

от ящерицы сбежавшего означаемого, некий вид

чешуйчатого «arrivederci!» Что ж! не пойман – но вор-

отится снова и руку сжатую удивит

трюком автотомии, очередным зазором

в присутствии.

* * *

Свет погашен. И полночь в углу что-то роет когтями.

Мы остались вдвоём в этой комнате с видом на память.

Чиркнув спичкой, в присутствии с-двоенном сём можно выжечь

клиновидно зазор световой – и раз-двоено выжить.

Выжить, желательно, непереходно, но можно иначе:

выжить нечто, к примеру, что вечно по ком-нибудь плачет,

из подрёберной зоны – вовне, да подальше бы выжить.

И тогда пусть горит себе спичка, пока не увижу,

как мгновенье слоится на две тишины, на две стужи,

на два сумрака, две безымянности – третьей не нужно.

И уже не понять: то ли мы оказались не теми,

то ли отблеском лунным в глазах пригорюнилось время.

Сказка сказок

Одному персонажу Ю. Норштейна

Я закрою глаза... И приснится лес.

И приснится берег других небес.

И на том берегу опустелый дом:

там семь ветров скулят о другом,

там не ходят ходики в темноте,

там волхованья совсем не те,

что лишают память примет и лиц.

И приснится шелест иных страниц,

с которых крючочками букв за явь

сказка цепляется, затосковав

в бытованьи бумажном. И дверь. И луч

фонаря в руке. И так колюче

скрипят половицы. И стен покой

древесный вдруг под моей рукой

заворочается, припомнит, урча,

как здесь когда-то трепались за чаем.

А теперь паутиной заткана брешь

с уходом чающих. Хранителем ветоши

одиночество бродит о двух глазах,

кругляшках печали, следящих за

мною из сумрака за плечом...

Ах, это ты? Ну здравствуй, волчок!

Всё ль зарастает лет лебедой,

если сказка сказок ещё с тобой?

Я закрою глаза... И приснится лес.

И приснится берег других небес.

И на том берегу опустелый дом:

там лицо листвой опадёт в ладонь,

там в глаза нахлынет талая жизнь...

Только ты, волчок, не грусти, держись!

* * *

Снова месяц

кочует в зарю

на серебряной лодке

качаясь,

по пути

возмещая зверью

зодиака

его безначалье.

Не смотри,

не смотри ему вслед!

Не садись

в его древнюю лодку!

Это навь  

он везёт на вeсле.

Всплески неба

тихи и коротки.

Заберёт твою душу

с собой,

лишь обмолвишься с ним

тишиною.

Как когда-то

случилось с Ли Бо.

Как когда-то

случится со мною.

* * *

Ты познаешь Протея, познаешь

кочевье материи,

стоит лишь прикоснуться к прибою ветра,

мистерии

мрачных светил, воды

прозрачному дуновению,

пернатому камню,

кварцевому парению,

скрипу неба под ступнями

нависшей земли,

взлету на дно и падению ввысь,

стрелы

речной наконечнику,

что с разлету пронзает устье...

Ты познаешь кочевье материи

как ПРИЛИВ

МИРОЗДАНЬЯ К ВИСКАМ

и несколько слов

о грусти...

Чаюем…

Мы боимся смерти, посмертной казни.

Нам знаком при жизни предмет боязни:

пустота вероятней и хуже ада.

Мы не знаем, кому нам сказать: «не надо».

Иосиф Бродский

Я знаю правду! Все прежние правды — прочь!

Не надо людям с людьми на земле бороться!

Смотрите: вечер! Смотрите: уж скоро ночь!

О чём – поэты, любовники, полководцы?

Марина Цветаева

Посвящается К. Кустановичу

Как уютно пить чай с мармеладным джемом

вдвоём на веранде! И, что мгновенны,

не думать вовсе! Хотя по коже –

холодок, оттого что за этим тоже –

пустота, вероятней и хуже ада.

Коли б знали, кому нам сказать «не надо»,

не сказали бы, поелику нечем:

весь надрыв искромсан, растаскан речью

на фонемы.

Так что лучше любуйся, пока есть вечер!

Молча – пока он такой щемящий...

С восторгом – коль поздно уже щенячьим,

хотя бы с восторгом видавшего виды

дворового пса, в чьих глазах обидой

иль тоской эти виды осесть успели.

Лучше слушай сверчка затяжные трели!

(Может, конечно, про трели – пошло,

но без этого тоже ведь как-то тошно.

А насчёт холодка, стянувшего кожу,

так ведь, в конце концов, вечер – оттого, поди, и холодок).

Вот, пожалуй, и всё, что ты можешь,

попивая душистый чаёк с мармеладом...

И не все ли равно, что тáм, за фасадом

потёмкинских чаепитий и проч.!

Смотрите: вечер, смотрите: уж скоро ночь.

* * *

Посвящается Г.К.

Я призналась бы сгоряча:

за приют твоего плеча

отдала бы комфорт подушек –

он удушлив.

Я б сказала наверняка,

что за край твоего мирка

дам бескрайность чужих земель

я взамен.

Отдала бы без всяких «но»

я весёлый уют домов

за бездомность твоей печали

с криком чаек.

Дуло холода у виска.

Всё ж за твой, за один закат

отдала б я вязанку утр –

и в траву...

да с разбегу... чтоб лечь и ждать,

как на небе взойдёт звезда,

как в разъятые города

всхлипнет даль.

Коли ведаешь, то глаголь:

что от нас в пересчёте на боль

остаётся и что потом –

за бортом

настоящего? Будет быт.

От него иногда знобит.

Видишь, вот же моя рука –

не

отпускай!

После нас повторится жизнь.

Только память... она транжир.

Я над пропастью (не во ржи) –

удержи!