* * *
Верить богам или пустым пророкам –
разницы нет, если в груди остыло,
если тропа оказалась не столь широкой,
если завьюжила ночь и напала с тыла.
Нам ли канючить? Это же несерьёзно!
Мы быль, остывающий эпос, а не шалая нежить.
В будущее пришли мы... Но в чужое и поздно.
Просто в пути наши сердца заснежило.
* * *
Речь – это только безмолвие, загустевшее вслух
на несуразной невысказанности мира или его
отсутствия как такового, так и промежду двух
связок в гортани. Устав, речь переходит в вой:
«ом-м-м» или просто «а-а-а», «у-у-у» – не один ли чёрт,
каков шумовой слепок с того, что не удалось
отыграть семиотически у бытия, ведь кор-
оток слова трофей – в горсти его сжатый хвост
от ящерицы сбежавшего означаемого, некий вид
чешуйчатого «arrivederci!» Что ж! не пойман – но вор-
отится снова и руку сжатую удивит
трюком автотомии, очередным зазором
в присутствии.
Сказка сказок
Одному персонажу Ю. Норштейна
Я закрою глаза... И приснится лес.
И приснится берег других небес.
И на том берегу опустелый дом:
там семь ветров скулят о другом,
там не ходят ходики в темноте,
там волхованья совсем не те,
что лишают память примет и лиц.
И приснится шелест иных страниц,
с которых крючочками букв за явь
сказка цепляется, затосковав
в бытованьи бумажном. И дверь. И луч
фонаря в руке. И так колюче
скрипят половицы. И стен покой
древесный вдруг под моей рукой
заворочается, припомнит, урча,
как здесь когда-то трепались за чаем.
А теперь паутиной заткана брешь
с уходом чающих. Хранителем ветоши
одиночество бродит о двух глазах,
кругляшках печали, следящих за
мною из сумрака за плечом...
Ах, это ты? Ну здравствуй, волчок!
Всё ль зарастает лет лебедой,
если сказка сказок ещё с тобой?
Я закрою глаза... И приснится лес.
И приснится берег других небес.
И на том берегу опустелый дом:
там лицо листвой опадёт в ладонь,
там в глаза нахлынет талая жизнь...
Только ты, волчок, не грусти, держись!
* * *
Как-то жидко в глазах, в этих двух неиспитых колодцах.
Опреснить эту грусть или пусть синевой навернётся,
или пусть прорастает плакун-трава в безначалье
того неба, в которое снова кого-то вмолчали
минутой памяти? Просто ль отсутствие это,
отсрочка провалом в присутствии, контур ли следа,
возгонка в огонь из сути потяжелее –
зола не откроет, тлея, тихонько тлея…
Лбом прислониться к дневному лучу – и видеть
кочевье пылинок по перекрёсткам нитей
их траекторий. Однажды в верчении схожем
откочуем и мы своё, не тужи, прохожий!
И ньютоново отзовётся паденье огрызка
плода юности вечной на голову – как же низко
он летает, сброшен рукой небожителя меткой
под пение птиц, щебечущих с райской ветки!
Но и для нас найдётся, во что ни веруй,
не ирийская яблоня, так кипарисово древо...
Чем второе вернее первого – требует сносок:
такая же вечность, но с поперечьем досок.
* * *
Не приумножайте сущностей
без надобности!
Принцип бережливости, экономии,
или так называемая «бритва Оккама»
Ещё одна такая победа –
и я останусь без войска!
Пирр, гегемон Эпирского союза, царь Македонии
«Когда слышишь топот копыт,
сначала подумай
о лошадях, а уж после о зебрах!» –
какой угрюмый
взгляд на мир,
к тому же, какой убогий!
Уж лучше: ни зебры, ни лошади –
единороги!
Да растопчут раздвоенные
копыта моих легионов,
скачущих белоснежно,
голубоглазо,
все эти смиряющие
ширь исполинов законы
экономии, бережливости,
на легенды эмбарго!
Бритва Оккама, сбривающая
вымысел, «несущественное»!
Какая «сущность», обритая налысо,
сиротливо блестеть осталась бы,
знаменуя триумф твоего движения,
взмыленного и по-свойски
самодовольного? Ценный трофей ли?
Ещё одна такая победа над «феями» –
и разум останется без войска!
В неоспоримо-очевидной сущности рощи
колышется сущность деревьев,
лишённых идеи древесности.
На безошибочной сущности моей ладони –
сущность лепестка,
осиротелого в отсутствии
лепестковости.
Бог пробелов, к тебе взываю!
Упаси меня от греха
всякий раз, когда я
вздумаю вырвать у мира щит
абстракций,
содрать с него кольчугу
метафор и коннотаций,
шлем вековых преданий,
броню небылиц:
в общем, то единственное,
что его воплощает в лица
и что имеется для защиты от
слаженности часовых оборотов,
пустынь реальности, их барханов,
от любой грануляции
истины великанов
устами
песка!
* * *
Посвящается Г.К.
Я призналась бы сгоряча:
за приют твоего плеча
отдала бы комфорт подушек –
он удушлив.
Я б сказала наверняка,
что за край твоего мирка
дам бескрайность чужих земель
я взамен.
Отдала бы без всяких «но»
я весёлый уют домов
за бездомность твоей печали
с криком чаек.
Дуло холода у виска.
Всё ж за твой, за один закат
отдала б я вязанку утр –
и в траву...
да с разбегу... чтоб лечь и ждать,
как на небе взойдёт звезда,
как в разъятые города
всхлипнет даль.
Коли ведаешь, то глаголь:
что от нас в пересчёте на боль
остаётся и что потом –
за бортом
настоящего? Будет быт.
От него иногда знобит.
Видишь, вот же моя рука –
не
отпускай!
После нас повторится жизнь.
Только память... она транжир.
Я над пропастью (не во ржи) –
удержи!
* * *
Вплетаясь в текучие руки ночи,
ветви смогли пренебречь
ипостасью древесности. Впрочем,
как и органом речи –
глашатай трав и ворсистых запахов:
речь – не его порок.
У подножья востока съежился запад,
от млечных устав дорог.
Шарады луны уже все разгаданы,
прочитаны по слогам
звёзды... Остался какой-то Кадмон
«Адам» или «Не дам...
покоя!», ибо модель для сборки –
целого не залог.
А ночь убывает... совсем прогоркли
фантомы её, и лёг
на них горизонт – уж он-то растянет
вдоль плоскости их глубину,
ссыпая сонное время горстями
в кострище бодрых минут.
И дальше уже не важно, хочу ли
я снова видеть вдали
небо, что мне платком голосует
с обочины новой зари.
По следу предания
Посвящается Палёному Ёшке
Со смещением в сферу молчания, бледного пламени,
где тлеют руины заката среди муравы,
возведу себе сон, возведу себе сон белокаменный:
мои тени взыскуют обители, ибо стары.
За дубравой, у озера чудного сон возведу себе,
чтобы тихо скользить, хоть ступнями усталых теней,
по рассыпанным с времени струнки пространственным бусинам,
по всему окоёму легенды, по грусти о ней.
Яви, нави ли зыбь – светлоярские старцы, войдите же
в междумирия брешь! Что расслышу я: ваш ли седой
перезвон колокольный из града подводного Китежа
или попросту шелест горящих свечей над водой?
Или попросту шелест горящих свечей над водой…
* * *
Полудня погремушку приглушить,
взойдёшь над ним одной печалью выше,
где вертикальность звука не свершит,
даруя шанс расслышать,
как шепчет заклинания ветрам
и небу, сквозь кармические дебри,
какой-то мифотворец, иль шаман,
иль странствующий дервиш.
Поймав сетчаткой раз, уже не смыть
ему слезой с неё такую россинь!
Кочует он по вектору весны,
но запах его – осень.
А вниз сойдёшь – и совестно, и жаль,
что снова в этот гул безличным зондом,
что день визгливый слуха вертикаль
подрезал горизонтом.
* * *
Свет погашен. И полночь в углу что-то роет когтями.
Мы остались вдвоём в этой комнате с видом на память.
Чиркнув спичкой, в присутствии с-двоенном сём можно выжечь
клиновидно зазор световой – и раз-двоено выжить.
Выжить, желательно, непереходно, но можно иначе:
выжить нечто, к примеру, что вечно по ком-нибудь плачет,
из подрёберной зоны – вовне, да подальше бы выжить.
И тогда пусть горит себе спичка, пока не увижу,
как мгновенье слоится на две тишины, на две стужи,
на два сумрака, две безымянности – третьей не нужно.
И уже не понять: то ли мы оказались не теми,
то ли отблеском лунным в глазах пригорюнилось время.
О мартовском снеге
Нежданно-негаданно зашелушился март
и сбросил свои чешуйки, белые-белые,
в обход привычной метео-схемы. В пар
гортань конвертирует стужу. Ушла налево
весна, хрустя в атмосфере и меж ресниц.
А завтра излечит сухость мартовской кожи
звонкое чудо разбуженных вешних птиц,
карнизы прольются солнцем, насмешкой тоже.
Но завтра – ещё в проекте. А вот и мы,
наследившие на искрящейся рыхлой плоскости
дня, поспевая за тенью другой зимы...
Далекой. Нездешней. Из «До» – если мы из «После».
Чаюем…
Мы боимся смерти, посмертной казни.
Нам знаком при жизни предмет боязни:
пустота вероятней и хуже ада.
Мы не знаем, кому нам сказать: «не надо».
Иосиф Бродский
Я знаю правду! Все прежние правды — прочь!
Не надо людям с людьми на земле бороться!
Смотрите: вечер! Смотрите: уж скоро ночь!
О чём – поэты, любовники, полководцы?
Марина Цветаева
Посвящается К. Кустановичу
Как уютно пить чай с мармеладным джемом
вдвоём на веранде! И, что мгновенны,
не думать вовсе! Хотя по коже –
холодок, оттого что за этим тоже –
пустота, вероятней и хуже ада.
Коли б знали, кому нам сказать «не надо»,
не сказали бы, поелику нечем:
весь надрыв искромсан, растаскан речью
на фонемы.
Так что лучше любуйся, пока есть вечер!
Молча – пока он такой щемящий...
С восторгом – коль поздно уже щенячьим,
хотя бы с восторгом видавшего виды
дворового пса, в чьих глазах обидой
иль тоской эти виды осесть успели.
Лучше слушай сверчка затяжные трели!
(Может, конечно, про трели – пошло,
но без этого тоже ведь как-то тошно.
А насчёт холодка, стянувшего кожу,
так ведь, в конце концов, вечер – оттого, поди, и холодок).
Вот, пожалуй, и всё, что ты можешь,
попивая душистый чаёк с мармеладом...
И не все ли равно, что тáм, за фасадом
потёмкинских чаепитий и проч.!
Смотрите: вечер, смотрите: уж скоро ночь.
Вписанность
То, что ушло, – всё ещё где-то здесь...
Перпендикуляр дождя,
вколоченный в небо,
силится пригвоздить его к оси-икс тротуара,
таким манером испытывая на прочность
протяжённость горизонтальности.
Кривые мокрых ветвей
соединяют точки листьев,
разбросанных по
координатной системе осени.
То, что всё ещё где-то здесь, – уже ушло,
расстворившись в древесных диаграмах
и лиственном пуантилизме.
Лишь о следах сигналят:
мурашки вечерней прохлады,
протекающая пригоршня дождя,
влажная свежесть, раздвоенная ноздрями,
капли, пойманные в перекрестье прицела фар,
ветер, брызгающий в лица
порывом летящей энергии
в резонансе с нашим порывом –
выломаться
из непреложности
пространственно-временной геометрии
вслед за тем, что всегда,
всегда куда-то уходит.
Место(не)имение
Местоимение «мы» – это только вымысел,
отчаянный, беспомощный вымысел,
ни в одном из земных хронотопов
не воплощенный вымысел.
А сущи лишь Я и Ты,
и ещё одно – то, что между, –
это
знак вычитания.
Но можно сказать иначе:
это –
какая-то осатанелая,
немотствующе оглушительная,
кислородонепроницаемая,
сверхпрочная, на металлокаркасе,
возведённая пошло и грубо
(с поправкой на психоз архитектора)
на сумрачном полюсе холода,
а, может быть, одиночества
(что, впрочем, одно и то же),
такая бескомпромиссная,
немыслимо
бессмысленная,
тупая непреодолимость.
Не-пре-одолим-ость.
Непреодолимо…
Непреодолим…
Не…
Не сущи ни «я», ни «ты»,
а только лишь То, что между.