* * *
А машинам плевать на тебя – глубоко и смачно,
Лужи брызжут под шинами чёрной больной слюной.
День сегодня на редкость выдался неудачным.
Ты по горло сыт неприятной тебе весной.
Осаждённый апрелем город сдаётся трудно:
Небо низкое, холод, едва лишь подтаял лёд.
Тебя греет одно: впереди, с большой изумрудной
Кружкой крепкого кофе она тебя дома ждёт.
У неё тёмно-русые косы, на щёчках ямки,
Трикотажное платье и глазки, как у щенка.
Все движения рук её – танец шаманки,
И тепло её узких ладоней – твоим щекам...
…Снова брызги в лицо. Ты очнёшься – на миг застынешь:
Ты уже больше месяца как не общался с ней
(Тебе кажется: ты заблудился один в пустыне).
Ты её ненавидишь – а значит, ты стал сильней.
Да, должно быть, она не была тебе очень близкой…
Ты живёшь вне системы, сменяв на благое «всё»
Телефонную исповедь после бутылки виски –
Ту, что, впрочем, уже души твоей не спасёт.
Ты – беглец и бегун … И судья дал отмашку: финиш.
Нет, она не ответит... Твой мир не сойдёт с орбит…
Ты её ненавидишь – её всей душой ненавидишь…
Потому-то, наверное, кажется: ты убит.
Пуля стынет в виске, не печальтесь, прошу, майн фрау:
Просто разум и сердце, как водится, не в ладу.
…Сигарета немного разбавит закат отравой,
А навстречу тебе – машины идут… идут…
И асфальт истекает лужами – как по венам
Гонит кровь – и слюну, чуть с горчинкой… Горят огни…
Но моторы машин почему-то гудят рефреном:
Не сдаввввайся, звввввони… зввввони ей, звввввони… звввввони…
Ангел
Я смотрю на тебя... Ты продрог от дождей и похмелий,
проходя через девять кругов – там запомнится каждый твой шаг.
Ты похож на химер, но они бы как ты не сумели
Остро чувствовать каждый порез – и для них ты чужак.
Ты привык – через дебри, до хрипа в груди, до разрыва аорты;
проводник твой махнул на тебя и решил пробираться в объезд.
Да и ты устаёшь, хочешь взять и послать всё к чёрту –
но не можешь, поскольку оно уже там и есть,
и давно. И безвыходно. И без других вариантов.
Темнота. Безнадёга. Депрессия. Пустота.
Раньше ты в этом случае пил и читал бы... к примеру, Данта,
но теперь... ты звонишь ей – да, вроде бы, просто так.
...Для неё это вроде игры: она тоже химера,
ведь она и не вспомнит навскидку число таких
(у тебя она двести двенадцатая, как её «Carolina Herrera»).
И была бы она неприметной меж всяческих прочих лих…
Но в ней нет ни гордыни, ни злобы, ни яда, ни шлака,
и смеётся она, будто знает, в чём истинный смысл…
Тебе жутко, когда вспоминаешь порядковый номер от «Paco
Rabanne» (но, усмехнувшись, ты отгоняешь такую мысль).
Ты не хочешь любить. И не дразнишь себя перспективой
быть ей ближе, чем есть (да какая жена и мать?!
Она слишком сильна, чтоб однажды проснуться счастливой –
но и ты не слабей, и не дашь ей себя сломать)...
Вам не надо ночей, где бессонница ноет раной,
где молчит телефон и дыханье вмерзает в оконный лёд...
Я смотрю... У тебя на плече
притаился ангел... Настоящий... хотя и странный.
Чем ты кормишь его?.. Ничем?!
Не боишься, что он умрёт?
* * *
В каждом человеке есть своё одиночество,
Тоже своего рода друг –
Спасительный или опасный (в последнее верить не хочется,
Но такие друзья порой берут на жалость и на испуг).
Строительство перегородок между собой и прочими – зодчество
То ещё. Замкнут порочный круг.
Нет, мы неплохо живём тут с моим одиночеством – я шучу,
Оно не смеётся, говорит, что я рухнула если не с дуба, то с верхней полки
В каком-нибудь поезде… Колет слева внутри... Одиночество тут водило меня к врачу.
Он сказал, там одни осколки.
…В поликлинике летом особо печально – все в горах,
На морях; в крайнем случае – на пикнике на даче или в окрестных чащах…
А мы с одиночеством вот сидим, играем в шахматы в телефоне (мне снова шах).
Вообще, одиночество побеждает гораздо чаще.
Знаешь что, приезжай. Иначе оно меня просто сожрёт,
Предварительно не сварив. И не подавится (это жалко). И всё такое…
Вдруг одиночества наши встретятся – и пойдут вперёд,
Наконец, нас оставив в покое…
* * *
Владимиру Николаевичу Курбатову
В серые сны пробивается первое солнце – близок
Уже полнокровный осенний рассвет.
В полусне утро по векам рисует сизым
Лицо, например, Мураками и морды «разгульных кисок»,
Тени густеют… крадучись, по карнизам…
И образуется прочный экзоскелет,
Мысли и чувства, накопленные за много лет;
Броня, а не просто платье, пришитая к мясу,
На случай потопа, пожара, других нехороших дел.
Главное, чтобы этот прикид не мялся,
Чтоб хорошо сидел.
Не важно, кто на какой глубине сумел зарыться
И на какие высоты подняться, прячась в себе от злой
Воли и силы. Тени – надёжнейший способ укрыться, скрыться.
Тени – защитный слой.
Впрочем, довольно уютно скрываться в нём.
И нам предлагают на выбор разные ткани,
Материи местами высокие (тот же вот Мураками,
Цой, Достоевский)… А дуракам законы не писаны – дураками,
Разутыми и раздетыми, стало быть, и помрём.
Главное, всем напомнить успеть: не парься в жару. От холода не дрожи.
Закон об одёжках к адекватным не был причислен,
Так что ж?! Один ведь и правда охотно носит лохмотья истин
Прописных. Другой – шёлк цинизма и бархат лжи.
…Не важно, набросаны они чьей-то кистью или пером,
Приправлены крошкой мрамора, ноткой в пении…
Главное, чтобы с добром (хотя не всегда с добром).
Страшно, что их, говорят, при случае не вырубить топором –
Да как тут их, к чёрту, вырубишь – это ж тени, и
Закон о тенях не приняли в первом чтении
(Вполне вероятно, не примут и во втором,
И в третьем не примут). И надо ли это миру –
Здесь без подобных законов жить не до жиру.
…Бывает, сидишь, ловишь тень свою ночь напролёт –
Восход
Застаёт врасплох – так заворожило…
Поскольку мы живы, пока это всё нам в жилу,
Покуда одёжка как надо сидит на нас, нам идёт –
И умираем, если перестаёт…
Верю
Я свято верю, что Виктор Цой вечно жив,
Что Рей Брэдбери и многие прочие вечно живы.
Верю, что Луна от скуки создаёт прилив и отлив.
В теорию заговора… И в теорию большого взрыва…
И что придёшь куда надо, даже если идёшь неизвестно куда.
Что, если хочешь, можно делить на ноль, как на один, на два, и
По диплому мне также положено верить: слова – вода,
Но не простая, а мёртвая или живая.
Верю, что каждый ребёнок получит семью, животное – дом;
Что волку проще быть одному, но теплее в стае…
В летающего макаронного монстра я верю с большим трудом,
Но, если он, правда, хороший – пускай летает.
Вот верю в счастливый случай. В любовь до гроба.
В вечность Земли. В невечность моих простуд.
Что мы отобьёмся от киборгов и злобных разумных микробов,
Если они когда-нибудь нападут.
Я искренне верю в реальность моста в Терабитию –
В ту самую, где боли и горя попросту нет
(Хотя, наверное, сколько можно уже теребить её
Без малого в тридцать-то лет?).
Верю во всё, что сама придумаю на ходу,
А также в кубинский молдавский ром и в китайскую обувь из Польши…
В общем, я склонна верить во всякую лабуду –
Вы, главное, говорите больше;
Я даже верю в полезность сэндвичей с колбасой,
Во все преимущества рекламируемого лимонада,
И в то, что каждому яблоку место упасть, как пел мне бессмертный Цой
(Даже если я – то яблоко, что сроду не хочет падать,
Не хочет потом лежать, истекая соком через разбитый бок,
Где-нибудь, где от подобных упавше-побитых тесно…
А сверху будет на это смотреть, улыбаясь, Бог,
Пригревший для моего паденья такое место).
Может, на то у Него есть свои расчёты
(Что Он всевидящ – ну не просто же болтовня).
Да, в Бога я верю – конечно, а как ещё-то.
…Осталось понять, верит ли Он (и хоть кто-нибудь, кроме Него) в меня…
* * *
Давай относиться к людям – как будто к детям.
Так легче гораздо большее им прощать.
Начнём улыбаться – а хочешь, и песни петь им.
Серьёзно. И даже конфетами угощать.
С теплом и добром, а не «я к вам теперь – как вы…», и
Беззлобно – пусть поначалу и не ко всем подряд.
Как будто они… неразумные, а не злые.
Как будто они не ведают, что творят.
Проголодался – поешь вот, устал – присядь-ка;
Попробуй понять их, почувствовать с ними их боль –
И, может, трамвайный хам окажется добрым дядькой
И милым очкариком – злобный и жирный тролль,
И стерва-кассирша обслужит тебя, как надо,
И дворник запойный станет не столь суров,
И бабка с шестого, не брызжа слюной и ядом,
Тебе принесёт неожиданно пирогов.
…Однажды и ты сломаешься. Всё понятно,
Ведь ты не железный. Подчас в голове кишмиш
И кошки скребут на душе… Что ж, и на солнце бывают пятна.
И ты обозлишься, кому-нибудь нахамишь
С досады, на кого-нибудь зыркнешь коброй –
Да сколько ж терпеть их можно, в конце концов!
А тот неожиданно обернётся в ответ и с доброй
Улыбкой вздохнёт. И насыплет в ладонь тебе леденцов.
Дурочка
(рассказ)
Ты терпеть не можешь хот-догов,
А потому
В этот день однозначно нацелена на шаурму.
Это штатная ситуация – на ходу обедать вне дома.
На остановке толпится народ, собирается дождь.
Ты теребишь в кармане сотню и очередь ждёшь –
Тебе бы и соком запить, если так, по уму.
«Да что ж
Они там – коллективно все впали в кому»?!
Боже мой, шаурма, она есть шаурма, а лапша – она есть лапша!
Да о чём тут спорить-то?! Жуй давай и другим не мешай...
Твой не кормленный сутки живот
Уже выдаёт
Такие соло,
Что не снились в кошмарных снах музыкантам КиШ’а.
Говорят, он не тётка – голод...
Вдруг тебя толкают, дёргают за рукав,
Ты оглядываешься, как цепной волкодав –
Какого чёрта, блин, кто там в танке?!
– Извините, – шепчет бабулька в сером платке,
Задевшая сеткой-авоськой тебя по руке.
Бабулька в чужом залатанном пиджаке,
В авоське – смятые жестяные банки
И пустые пивные бутылки...
И ты выскальзываешь из очереди под дождь...
Достаёшь
Из кармана помятую сотню... Люди глазеют – кто-то с ухмылкой,
Кто-то многозначительно чешет в затылке...
Бабка смотрит на тебя, как на пришельца из космоса – даром что без антенн.
На неё всю жизнь было наплевать – глубоко и всем...
И тут она понимает всё, начинает трясти
Головой в платке, заклиная Бога тебя спасти,
Говорит, что поставит тебе за здравие свечку в церкви.
А тебе, идиотке, стыдно за свою сотню почти до слёз, как будто твоя вина,
Что вот эта бабка никому, к чертям, не нужна,
Что она
Под дождём собирает бутылки – и молча терпит...
Можно долго трепаться, что ты не понимаешь простых вещей,
Что жизнь не та,
Что инициатива наказуема вообще,
А особенно доброта,
Что даже если ты просто на улице подберёшь кота –
Всегда
Найдётся тот, кто ухмыльнётся: куда?!
Или ты собралась кошатиной торговать на вес?
Тебе же растить ребёнка, платить кредиты...
…И ты говоришь трясущейся бабке: «Идите,
Иначе промокнете – вон начинается какой дождь».
И отворачиваешься, поскольку почти ревёшь,
Скрываешься под навес.
Как в театре – «аплодисменты, занавес».
_____________________________________________
Ты терпеть не можешь хот-догов, но на шаурму
Сегодня уже не хватит, и потому
В ожидании маршрутки ты давишься сухой булочкой...
Что с тебя взять, раз ты дурочка.
Дёготь
ложечка дёгтя нацелена в бочку мёда.
у Полозковой нежность с высокой ноты,
а у меня в углу над столом тенёты,
стены тюрьмой, сумой,
судьбой, сурьмой.
ты вышел мне боком, Богом, холодным потом,
время застыло жгучей седой зимой,
ядерным январём.
… но ты успеваешь, если подъедешь к трём…
заезжай за мной.
ложечка дёгтя разрушит всё мирозданье,
но астрономам пока не хватает данных…
в мире моём, беспредельно, безбожно странном,
космос давно под снегом, луна в песке.
я знаю, я тоже смотрела фильмы, читала книги:
вроде, у вас так принято, у великих, –
спасать, когда мир уже к чёрту летит под крики
свидетелей, вся вселенная виснет на волоске,
и всё зависит от этого тонкого волоска.
…мне ведь не важно, что ты, где ты, когда ты, с кем…
важно, что ты успеваешь… ещё пока.
давай-ка назло бессмертному режиссёру-брюзге
мы сами сегодня додумаем хэппи-энд:
hold me – and
hold me again*.
ложечка дёгтя старательно, долго ждёт часа…
хочется верить, усилья её напрасны.
страсть к разрушению, знаешь, – она заразна.
но городские улицы не горят,
только лишь светятся в сумраке отражённым.
мне бы компресс к душе моей недожжённой:
я пишу письма от энного мартобря,
всем на потеху копирую их в лайф джорнэл.
пусть пропадут не зря.
это даётся в крохотных дозах, не многим… многим… –
путь в никуда босиком по обломкам льдин.
хочешь идти быстрее – иди один
(но, если идти одному, то сильней замерзают ноги).
может, там, впереди, будет Индия: чай и йоги,
всеобщее счастье и бесконечный лал…
…мне бы двойной эспрессо и ложку дёгтя.
вы не ослышались: вы опоздали, доктор, –
я уже ожила.
---
*держи меня – и снова держи меня (англ.)
Компот
(рассказ)
– Верочка, я налила компот! Вставай, а не то
Остынет… – Верочка смотрит в стену, свернувшись в калачик.
Бабушкин голос далёкий, с колодезной глухотой.
Верочке хочется застрелиться. И не иначе.
Боль – настоящая, повод не важен – когда проступает холодный пот,
Когда тянут на все девяносто счастливые девятнадцать…
…Вера идёт на кухню, садится и пьёт компот.
Бабушка смотрит, и надо ей улыбаться.
Будет, как было не раз: улыбаешься – и внушаешь себе: ожила, ожила.
Душу не видно, вокруг – лишь пространственно-временной отрезок,
Внешний уютный мир: глаза бабули, клетчатость стен и стола.
Здесь годы идут, не трогая кружек и стареньких занавесок…
… А Верочка думает: легко ли мне через все круги ада одной,
Сквозь непонимание, холод, сквозь грязь и копоть…
У глупенькой внучки душа в рваных ранах – с метр длиной
И глубиной по локоть.
Бабуля не то чтоб очень уж понимала её,
Но, щёлкая в кухне газовой зажигалкой,
Ставит кастрюлю с водой на плиту, говорит про житьё-бытьё…
Верочка – дурочка, но родная, родную-то жалко.
Да и у бабули тоже свои невзгоды – годы неумолимо берут своё…
Верочка ходит к ней, чтобы та не выжила из ума…
Хоть руки трясутся, бабуля старается, варит свои компоты
К её приходу.
– Верочка, может, ещё? – Подожди, я налью сама!
И Верочка честно берёт стакан,
Улыбаясь всё так же, из
Морщинистых рук, несмотря на количество внутренних рваных ран…
Улыбка её начинает косить уголками вниз;
Кажется, мир покачнулся и накренился под странным
Углом, в этот раз стекло, сжатое так, что больно рукам,
Точно не выдержит, треснет, вопьётся в ладони, брызги взлетят фонтаном,
Донышко звякнет и упадёт на стол…
Стоп.
Вера справляется, делает первый глоток.
В стакане играет солнце и плавают вишни.
…Когда-нибудь бабушку, а после и Верочку призовёт Всевышний,
И спросит, какой от них на земле был толк,
В чём заключалась их роль, важнейшая их работа…
И обе они сквозь поток
Разных своих прегрешений вспомнят каждый стакан компота,
Выпитый друг для друга с тех самых времён,
Когда Верочка была совсем ещё глупой девчонкой…
Прочее – просто сон, нелепый сон…
…И обе они, улыбаясь друг другу, ставят стаканы сквозь клетчатую клеёнку
На чашу огромных весов…
Кто гасит свет
Далеко за полночь терзаешь модем и Windows
(Никому не мешаешь, ага, починяешь примус)…
Твоя жизнь – атипична, как самый заразный вирус,
Но семь бед, говорят, в итоге – один ответ,
Жёг ли ты посевы, сеял ли лён и просо…
Человеки всю жизнь по сусекам скребут вопросы,
А потом с объяснением явится тот, кто погасит свет –
Так легко нас задует, как будто не нас, а свечи.
И тогда-то всё станет понятным, как чёт и нечет,
Разбегутся круги от весла – и крыть тут нечем.
И кивнёт в темноте дряхлый лодочник: хорошо.
Сняты все обвинения, жакет, ботинки и даже порча…
Человеки пришиты к бессмертной части себя непрочно –
И того и гляди, от любой ерунды разойдётся шов…
…Самые близкие человеки – всё из того же хлама:
Высоченные своды храмов, тени в огнях рекламы,
Чьи-то тёплые руки, из детства улыбка мамы,
Мотыльки на свет фонарный летят в ночи…
Но планета в движении: раз, и нет нас уже – ни в золе, ни
В огне… И дрожишь, и сидишь в темноте, обхватив колени,
И взахлёб, на пределе сердце в тебе стучит…
Умирать… вроде, это не страшно: да просто изменишь форму;
Это как состав от платформы – и помчались другие фоны…
Но иной раз боишься притронуться к телефону:
Вдруг тебе оператор скажет, ответа нет –
И, чтоб просто услышать голос, ты всё отдашь, но…
…Я люблю их, пойми (вот любить – это очень страшно).
Не ходи к ним, ты слышишь, и… не гаси их свет…
* * *
Никто и не знает, о ком эта вся история,
А если узнал героиню, не скажет вам, кто она.
Пусть здесь её будут звать … ну, допустим, Тори, –
Раз уж в поэзии мода на странные имена.
Тори бледна как смерть, временами бормочет что-то
(Ей бы на двери – вывеску «Карантин»).
Ежевечерне она достаёт альбом, открывает фото…
И с них на неё до сих пор смотрит грустный Тим.
…Здравствуй, родной мой. Ты что-то опять не весел.
Вот бы прижаться сейчас к твоему плечу…
Мне не спалось вчера, я скачала немного песен...
Хочешь – давай включу.
Знаешь, у нас весна, даже звонче трамваев трели.
Небо качается в лужах, растаял лёд.
Я вот по парку гулять начала в апреле…
Кости не ломит и вены почти не жжёт.
Я и совсем оклемаюсь, должно быть, в мае…
То есть… как странно вдруг замирает пульс:
Плохо мне, Тим. Я не знала, что так бывает.
Милый… мне страшно. Мне кажется, я сорвусь.
Бьюсь, как дурная муха, – вся в паутине.
На кухне лежат таблетки, блестят ножи…
Но я отгоняю ненужные мысли, Тимми:
Я ведь тебе обещала, что буду жить.
Ты расскажи мне сказку, что будет круто,
Как захотим – а мы-то уж захотим!
Мне бы прожить пять часов – и настанет утро…
Правда, так обязательно будет, Тим?..
Мы перетерпим – и в следующей жизни
Свалим вдвоём на Мальту и в Лиссабон…
Или в Гренаду – любимый, ведь так? Скажи мне…
Тим отрешённо смотрит перед собой.
Музыка кончилась. Ветер шуршит по краю
Крыши, из крана на кухне бежит вода…
Нет же, такие, как Тимми, не умирают:
Должно быть, его просто не было. Никогда.
Ночные письма
1
«Ну, привет, моя девочка. Глупо спрашивать, как дела.
У меня всё нормально, хватает забот, тепла –
Представляешь, вот даже тепла. Бла-бла-бла-бла-бла…
И шикарная в окна луна светит каждой ночью.
Я стараюсь, ты знаешь, хожу деловой и всего добиваюсь сам.
Да, пускай это лишь фасад, но какой фасад!
…Я, ей-Богу, не знаю, о чём тебе написать,
Только вот написать тебе хочется очень-очень.
Иногда мне кажется, я один такой на земле.
Или нет: я один на Земле вообще. И мне триста тысяч лет.
Мне бы чуть повзрослеть, а я сдуру-то постарел,
В том числе и из-за нашего неслучившегося вдруг лета.
А вообще, что ж теперь. Не нравится – не смотри.
(Но когда под окном в темноте распускаются фонари,
Я собрал бы в букет их – и все тебе подарил,
Чтобы ты возвращалась домой с огромной охапкой света).
Ты держись там как-нибудь, слышишь, не умирай!
Ты же сильная девочка, истинный самурай.
Я и сам бы поклялся, что мне больше не нужен ни ад, ни рай –
Но я видел лишь рай. Может, ад мне всё-таки нужен.
Ну да ладно, моя ненаглядная Сейлор Мун,
Пусть у нас в этой жизни всё вышло не по уму,
Я надеюсь, ты будешь рада этому вот письму.
Ну, тебе хоть, по крайней мере, не станет хуже.
Ведь не бросишь меня в бан-лист, не отправишь в спам?
Я не знаю, зачем я пишу тебе это, сам…
Вроде как, ты молчишь, а вот я тебе написал…
Ну, молчи, молчи, мой упорный маленький воин Катя.
И цветущий сад фонарей в глубине души застилает смог.
Я хотел их спасти, но этого я не смог.
А сейчас я ещё раз перечитаю своё письмо –
И сотру его к чёрту.
Поскольку – ХВАТИТ».
2
«Здравствуй. Да, это я, твоя верная Сейлор Мун.
Очевидно, не учит жизнь меня ничему...
Я была бы рада любому уже письму,
Только ты молчишь на износ. Впрочем, я ведь тоже…
Хоть бы слово черкнул мне – ну, как ты там, без меня…
Я нормально. Я ежедневно пытаюсь что-то в себе менять
(Так, наверное, тащат пьяницу из огня –
Умоляют подняться, за плечи тянут и бьют по роже).
Я справляюсь, конечно. А ты-то подумал, что?!
Отвожу дочь в садик, стираю, мою, сдираю котов со штор,
Всё ваяю статейки – работа хуже, чем в самой адовой из контор…
А тебя я не вспоминаю. Поскольку вот просто ПОМНЮ.
…А подруги повыходили замуж. Все до одной.
И друзья обзаводятся кто девушкой, кто женой.
Я уже заподозрила, что здесь у нас рай земной,
И в раю этом каждый кому-то нужен, любим и понят.
У меня без тебя не случилось лишь лето – и чёрт бы с ним.
Нет, конечно, я не претендую примерить нимб,
Но желаю тебе всего, что захочешь, – хоть пляжных нимф,
Хоть огромных крыльев, хоть завистников, мрачно глядящих косо.
Вот тебе твой плей-офф, твой массаж и твой шоколадный мусс…
Но, когда у слащавой жизни твоей истончится вкус,
Ты меня набери – я тихонько к тебе прижмусь,
И мы будем сидеть на луне, свесив ноги в открытый космос.
Ну, прости, прости. Эмоции через край.
А давай – вот как на духу, вот на айнс-цвай-драй:
Я какой-то, блин, недоделанный самурай –
Не могу жалеть своего – и тем паче желать чужого.
Я уеду... Я скоро уеду, и не ищи!
Это так же легко, как стирать номера, возвращать ключи…
Только там, где ладони твои касались моих ключиц,
Мне всю жизнь будет больно.
Как будто бы от ожога».
P.S.
И под утро, когда случаются вещие сны,
Засыпает она. Он спит, укутанный облачком тишины
И света... Но гудит и скребёт до кровищи, до самых почек
Нестерпимая боль изнутри… Ведь до слёз и до искр из закрытых глаз
Эти двое читают. Читают в десятый и сотый раз
Электронные письма, которые им никогда
Не увидеть
В почте.
О Саньке и белых медведях
У белых медведей шкура под цвет их, медвежьих, льдин,
Из мягкого (как в сундуке в прихожей) белоснежного драпа…
…Дед и бабка не в счёт – и как будто живёшь один,
Например, как отважный полярник (такой, как папа).
Мама здесь бывает раз в пару месяцев, как вертолёт,
Привозит конфеты и прочие нужные вещи.
А потом улетает назад, в свой город (ну, она там живёт) –
Дед говорит, что делать там Саньке нечего…
Мамы нет месяцами. А папы и вовсе нет.
Ночью только дедово старое радио, хрипя от вьюги,
Напевает, как в мультике Умке… А полярнику Саньке пять лет.
Под одеялом полярная станция, минус сорок и в рукавицах руки.
…Ночь темна, и планета тихонько, без скрипа вертится
Вокруг оси, убаюкивая – спит полярник, поджав ножонки;
Ему снится медведица – очень белая драповая медведица
С маленьким медвежонком.
И она не уедет. Не оставит вместо себя конфет.
И не важно, полярник, медведь ли папа… Пока что снится
Саньке счастье, тихонько подходит к нему дед,
Аккуратно снимает с него рукавицы…
Определённо-личное
В разбитых костяшках сгустится боль.
Вдох… выдох… и вдох за ним.
И мир, покачнувшись разок-другой, вернётся в обычный ритм.
Соседей уютней укроют сны, качнувшись с ним в унисон, а я в коридоре возле стены, согнувшись, как эмбрион, беззвучно рыдаю… На утро цель – не помнить про этот всплеск эмоций и жить, будто в третьем лице – покуда не надоест, нести ахинею, а думать, свет и радость для всех подряд…
…Я знаю: есть местности, где нас нет, и лучше там, говорят. Там разливают и чай, и брют, там нет ни хлопот, ни дел, там я из окна целый день смотрю и вижу тебя. Везде. Там эта твоя вся феличита, там можно – глаза в глаза.
Но также я знаю, что есть черта.
И мне за неё нельзя.
Нельзя, хоть убейся, заглохни, смой себя … успокойся – но
меня там не будет, хороший мой.
Там быть меня не должно.
Закрыты границы, реальность бьёт с размаху по тормозам.
…А ты совершаешь коронный ход – навстречу. И два назад.
И корчатся клетки, горит доска, фигурки танцуют вальс,
и кровь продолжает стучать в висках на раз-два-три, раз-два-три, раз…
Ну, хочешь ответное слово? Цел пока, не ходи к черте:
я буду смотреть на тебя в прицел и видеть тебя. Везде.
Валяй, дорогой, собирай призы за пересеченье границ.
А то ведь трава зеленей в разы у всяческих третьих лиц.
А то ведь и мягче их каравай, и – как там? – феличита…
…Я дам тебе шанс… и себе… – убегай!
Я буду считать до ста,
а может, до тысячи (знаешь, мне
неважно)…
…К чертям слова!
Вломиться, с порога прижать к стене, до судорог целовать тебя, обалдевшего, как в кино… А после сказать: как жаль, что я как приехала, так и… – Но ты скажешь: не уезжай. Не больно нигде и не жаль ни о чём, не жжёт, не стучит в висках. Мы просто летаем – к плечу плечом – болтаемся в облаках, хотите – расскажем про инь и ян от первого, блин, лица…
Вот только на трассе погода дрянь, заторы в оба конца, гундосят клаксоны своё «би-би», похожее на «ату!» – беги! Не люби меня. НЕ. ЛЮ. БИ. Не переступай черту…
…Хожу как понява. Сигналы SOS не слышишь, и в чём подвох: внутри накопилось так много слёз, что некуда сделать вдох. Пульсирует в горле колючий ком, поди проглоти его.
…Я чувствую
холод
ствола
виском…
Считаю до одного.
После апокалипсиса
Было два огнестрела… И Вадик погиб вчера,
Не успев узнать, насколько он стал мне дорог.
Пахло спиртом и хлоркой в обшарпанных коридорах
И в палате, подставленной окнами трём ветрам.
Я вернулась в семь. Где была, не помню. Хотя слегка
Помню дым сигарет… И консилиум грязных кружек...
Мне подумалось спьяну: нас мучают, как зверушек
Лабораторных на тестах сверхнового порошка.
…Я лежу на холодном и жёстком полу (если чувствую – я жива).
Но жива как-то странно, неполноценно и по-сиротски –
Как соседи, друзья и Вадикова вдова,
Мама, папа и тётка Дарья в Днепропетровске…
А на стенах картины мои: на убогом столе папайя и ананас,
Чёрный кот в одуванчиках, много солнца и прочее счастье…
Это всё рисовала не я, а какая-то дура, и если б нас
Познакомили вдруг, я не стала бы с ней общаться.
Порошок разработан. Суперчистящий. Смоющий вниз,
В бесконечную бездну, всю грязь, что копилась столько
Лет. (Кажется, я теперь понимаю княгиню Ольгу,
Хоть хвалила себя за отчаянный гуманизм).
…Где-то там, в отстиранной накрахмаленной белизне,
Что гораздо тоньше и чище, чем первый снег, и
Не приемлет ни грязных пятен уже извне,
Ни следов от пуль, будет солнце и прочее счастье – уже навеки…
Только, Господи, выключи Ты эту зверскую боль во мне,
Выключи свет в окне
И сомкни мне веки.
Последняя карта
Когда жизнь твоя больше не кажется мёдом, не кажется тортом
И даже конфетой, и слаб ты настолько, что сильнее уже любой,
Если стратегия твоя ныне катится к чёрту,
Все козыри – карта за картой – идут в отбой,
Помни, что я с тобой.
Когда на бегах вновь даётся сигнал на старт,
И ты в потоке прочих начинаешь метаться с граблей на грабли
(Так буря по морю швыряет бумажный кораблик,
А капитану не выдали перед отправкой карт
И не включили звёзд, и море черпает жизнь из него по капле);
Внезапно подкрадывается фальшь,
И грязь окружает, липнет, не даёт увидеть отмашку флагом,
Что финиш близок; спутаны ноги твои, и ты разбит не в мясо уже, а в фарш,
Дышишь с трудом, пробираясь по ямам, кустам и оврагам
(Если не можешь дальше бежать – так шагом
Марш),
Не важно уже, куда; под дождём и снегом,
Под солнцем в пустыне – чтобы считать потом
Количество рваных ран, ссадин и гематом –
В зависимости от длительности забега;
А зрители воют, беснуются, точат когти,
Им надоело терпеть – быстрей бы бежать в буфет;
И все соперники повключали турборежимы –
Какими они там бесами одержимы? –
(Тебе так отчаянно верится в этот момент
В ложечку мёда в бездонном бочонке дёгтя,
Которая ничего не спасёт, но должна согреть,
В капельку йода – но что может этот йод
В таком-то количестве?! – точно ведь не спасёт);
Ну ладно, ты всё же бежишь – так берите выше,
И даже не важно, которым ты подошёл
К финишу в прошлый раз – молодец, что выжил,
И нынче не подведи! …Но чёртово это шоу
Должно продолжаться… И, столько перелопатив
Земли под ногами, неба над головой,
Помни, что между всем этим и тобой –
Между тобой и пропастью лжи и боли,
Практически на грани небытия,
Допитого с вечера палёного алкоголя,
Карточного отбоя,
Всегда остаётся твоя
Последняя карта.
Последняя ложка мёда и капля йода. Последняя Катя.
Я.
Приручение чёрного кота
Ваньке
Милый мой, на подобных тебе я лет двести как не ведусь.
Наслаждайся-ка обществом разных Матрён и Дусь,
На большую любовь этих барышень обречённый.
Пусть вокруг тебя крутится милая суета…
У меня есть другие радости, в частности, два кота –
Рыжий-рыжий, домашний, и внутренний, чёрный-чёрный.
Чёрный кот мой умён и чуток, как верный пёс –
Он следит, чтоб под рёбра мне ветер лишнего не занёс;
Если что-то не так – наведёт там порядок вполне проворно.
Он лежит в темноте... И последние двести лет
Все, кто смотрит в меня, говорят, что его там нет.
Но он просто не виден, поскольку он – чёрный-чёрный.
…Мы сидим, и безумное солнце течёт в окно.
Остывающий чай горчит миллионом «но»,
И усмешки саднят до судороги в печёнках.
Ты уж не обессудь, люби, отдыхай, встречай…
А мой кот… Он не злой, но давно уже просто как этот чай –
Без добавок, без сахара, крепкий и чёрный-чёрный…
…Час пятнадцать. Лежу и думаю: что со мной?
Потому что внутри – самой страшной из параной –
Разворачивается мелодия, между прочим…
Я прислушиваюсь… И слышу, что он поёт!
Я ему говорю: ты, похоже, предатель, кот.
Кот не слушает и мурлычет всё громче, громче –
Заплетает мелодию грузно – от «до» до «ми»,
Помещает в неё планету с бесчисленными людьми,
Океанами, Эверестом… Так увлечённо,
Я не помню, чтоб он мурлыкал мне, чёрт возьми…
И вокруг меня всеми красками расцветает мир,
Лет так двести бывший лишь белым и чёрным-чёрным.
Радиация
Мне так жутко, когда ты приходишь... Внутри начинает пищать,
будто доза превышена. Будто весь мир – Фукусима.
Я не знаю, куда мне деть руки, бросаюсь заваривать чай...
Ты на всё это смотришь, улыбаясь легко и красиво.
Я отвратно готовлю, смеюсь невпопад, говорю ерунду,
крашу ногти в зелёный – и ты это можешь понять, как ни странно...
Я в тебе ненадолго, я знаю: к апрелю уйду,
под брезентовой курткой скрывая ожоги и раны.
Ты останешься... будто бы рядом, сочась по частицам вовне –
в новый холод... Но и внутри всё равно не согреться,
потому что реактор рванул... и цепочки огней
друг за другом угаснут в дырявом чернеющем сердце.
Цифры бесятся, датчики шкалят. Сирены кричат,
но не слышно тревоги в весенней ночи под брезентом.
Заикнуться посмеют ли о смертоносных лучах
твоих добрых сияющих глаз мировые газеты?..
Отчужденье... Забавное слово. Обыденность смоет следы
катастрофы. Лечить меня? – тоже не надо.
Я опять научусь улыбаться, когда ты пополнишь ряды
не успевших убить за периоды полураспада.
Рисующие солнце
Вот ты идёшь – среди таких же собратьев.
Дождь, остановка, маршрутка, работа, дождь, остановка…
Дни сыплются бусами с лески – и не собрать их –
Они, как дождинки, высказывают между пальцев ловко.
Всё течёт – иногда ручейком, иногда водопадом,
Ты продолжаешь куда-то идти, что-то ждать, с чем-то даже бороться…
И так живёшь, живёшь, пока не споткнёшься взглядом:
На стекле запотевшем в маршрутке – солнце.
Ну да. Пока ты устраняешь в системе сбои,
Болеешь, лечишься, ходишь в гости строго на Рождество,
Периодически меняешь сантехнику и обои,
Покупаешь два каких-нибудь барахла по цене одного,
Скачиваешь себе на выходные побольше жутких
Фильмов, реагируешь или не реагируешь на каждый пустяк,
Кто-то рисует солнце в серой промозглой маршрутке –
Всем. И тебе. Просто так.
Возможно, у рисующих солнце секта такая – что ж,
Нынче всё может быть, и сектанты в такси маршрутном.
Но ты выходишь на своей остановке под всё тот же холодный дождь –
И почему-то тебе нелогично теплей, чем утром…
Святой Георгий
Смотрит угрюмо на отражение в луже,
Закрывшись от ветра воротником пальто.
Кивает мне: ну, садись напротив, сиди и слушай,
Такого тебе не расскажет уже никто.
…А я, говорит, её помню ещё девчонкой,
Розовощёкой, в веночке из васильков,
Известною вольным нравом да песней звонкой,
Первой в округе красавицей тех веков…
Бывало, её разбивали и на осколки,
Как в лютую зиму неосторожно кусочек льда.
И этих… Ох, набежало – не помню, сколько,
А вроде бы, всех их пересчитал тогда.
Копьё не ржавело, помню, и латы тоже.
С драконьей злостью летели сюда… А она одна.
Правда, кажется, крепче была… Ну, моложе,
Ясно… Да и я был не такой уж старый в те времена.
А впрочем… Сколько бы ни звучало многоголосиц,
Нравились ей всё больше песни труда,
А не войны… Я, конечно, недаром Победоносец,
Вот только победы простыми не были никогда…
Ладно, что плакаться! Может, не без изъяна
Выпала ей судьба… Но зачем обращать вниманье на ерунду.
(Вам, говорю, хорошо: вы, похоже, пьяный,
А я вот замёрзла. Давайте-ка я пойду).
Да подожди, говорит. Посмотри, вот штука –
И достаёт из-за пазухи крошечный дом в снегу…
Там, внутри, говорит, моё сердце стучится глухо,
Вот что я так старательно берегу.
Простая избушка русская, окошки и крыша в снежинках-звёздах…
Он вздыхает, бредёт на небо… И ветер собакой бежит за ним.
Беззвучно шуршит под его ногами осенний воздух.
Над фетровой шляпой плывёт чуть заметный нимб.
* * *
Сколько ты ни пытайся себе подстилать соломы,
Сделав мудрые выводы, что-то там подытожив,
Но одних людей всё равно будешь чувствовать, как ветерок на коже,
А других – как будто они открытые переломы.
Сны о нас
…Уже давно идёт война – идёт наощупь, близоруко…
С паршивым видом из окна, с дрянной погодкой времена-
ми и работой допоздна, и что страшней всего,– она
идёт по кругу.
«Не ныть,
солдат. Таков приказ. Враги когда-нибудь падут». Но
я так устала от войны, что даже сны
приходят крайне редко – пьяными, под утро.
А снам-то что? – Им горя нет. Срывай замок с ворот ангара,
будь ангел, ведьма, НЛО – летай без страха ПВО…
И всё бы было ничего, когда бы в местное тепло
не пробирался пьяный бред моих несбывшихся надежд, моих разбившихся комет
и запах их же перегара…
А сны хватают за рукав, хотя уже стучит в висках,
ведут с улыбкой нет блаженней
меня на поиски врага (у снов «синдром фронтовика» –
и снам не верится пока в неотвратимость пораженья).
…Рассвет их застаёт врасплох. А новый день не так уж плох – хотелось б верить…
«Да здравствует сиянье дня». (Туда, где ты, опять маня,
сны не угробили меня,
по крайней мере).
А сила духа, сила мышц… Да чёрт с ним, с Ницше*.
Есть я и ты, есть только мы, и в жизни остаётся смысл, пока ты снишься.
---
*Что не убивает меня, делает меня сильнее (Ф. В. Ницше).
Стихи на вырост
Ксении Ермолиной
Нет, на самом деле всё просто: есть ты. Есть я.
За излучиной речки есть клёны и тополя.
Есть вселенная и тысячи звёзд при ней.
Есть сады. Есть камни. И даже сады камней.
Есть трамвай, есть поезд и есть прицепной вагон.
В холодильнике есть сгущёнка и есть лимон.
Есть кино и книги. Ещё есть мечты и сны.
Есть коты, собаки, а в Африке есть слоны.
Есть земля. Есть вода и небо. Есть соль. Есть хлеб.
Есть попса. Есть рок, а также хип-хоп и рэп.
Ноги, крылья, хвосты есть… Копыта есть и рога.
Есть iPhone, а в iPhon’e – фоток на полгига.
Есть имбирь. И зелёное яблоко. И грейпфрут.
Есть Сибирь, есть Зеландия. Есть Бирма, и есть Бейрут.
Есть зима и лето. Есть засуха и есть дождь.
Есть моря. Есть равнины, горы. Есть правда. Бывает – ложь...
Есть тепло и холод. Есть враг и, конечно, друг.
А ещё есть счастье – простое, как всё вокруг.
Пусть порою оно нелепо, как этот стих,
Но…
… Всё ты поймёшь... Однако пока – расти.
Теплообмен
Если Бог зачем-то устроил наш мир вот так,
То не нам судить, что в нём правильно и неправильно…
У Тамары Михайловны есть тридцать два кота.
У котов, соответственно, есть Тамара Михайловна.
У Тамары Михайловны квартирка мала и доход не ахти –
Много ли купишь со среднепечальной пенсии?
У неё в этой жизни одна только радость – её коты,
Несмотря на шум и на запах, слышный уже на лестнице.
Сосед ночь-полночь матерится: я в суд на тебя подам,
Стучит (может, ему на стены сделать обивку мягкую),
Трындец, говорит, и тебе, убогая, и твоим котам,
Если ещё замявкают.
Но не она спасает котов… Это коты её берегут от стуж,
От тишины ночной, пустоты в углах – от чего угодно…
…У Тамары Михайловны были и сын, и муж.
Первый погиб в Чечне, и второго уже нет два года…
Хлипкий, убогий мир, состоящий из мягких стен, –
Только в них и стучат, когда ты по корки выжат…
Быть может, только странный душевный теплообмен –
Это и есть здесь единственный способ выжить,
Каждый свой день завершая нулём, начинать с нуля
С новым рассветом, размеренным шагом дойти до горба и гроба,
Ощущая при этом – да, под ногами осталась земля…
Кажется, просто, ведь правда?
Поди попробуй.
* * *
У Маши халат – как ряса – и бигуди.
Плита – алтарём и кастрюля с борщом – кадилом.
Детки – ангелы, муж – Господь её: ах, прости,
Если не угодила.
Помыта посуда, машинка стирает бельё,
Сгущается сумрак в квартире, уснули дети…
Она завершает просмотр сериала, встаёт
И гладит рубашку мужу, завидуя Свете.
У Светы «Карден» – спецодеждой – и декольте,
И ноги длинны, и раскрашены ногти броско.
В лэптопе – котэ… да она и сама котэ.
Славься, великий взвод пиротехников мозга.
Но если поклонник уже не идёт её провожать –
Дескать, всё кончено, детка – после ужина в ресторане,
Света плетётся домой одна и, ложась в кровать,
Долго не может уснуть, завидует Яне.
У Яны «варёнки», в компе фрилансера арсенал;
Она на пяти языках говорит свободно,
Увлечена фэн-шуй и пишет в Живой Журнал,
И, кажется, собралась штурмовать Сорбонну.
Однако работа доводит до слёз и до искр из глаз.
Три ночи без сна, заказчики, блин, достали…
Яна пинком выключает компьютер и, дымом давясь и злясь,
На кухне над кружкой кофе завидует Алле.
У Аллы косуха, берцы, «Харлей» и шлем,
В наушниках – панки, на шее – кило металла.
Газ до отказа – и никаких проблем,
А все ваши правила Алла в гробу видала.
Птичья свобода, ветер и жизнь вверх дном.
Не нужно вставать в пять утра или гладить рубашки…
Но, останавливаясь в мотеле очередном,
Алла порой вздыхает: везёт же Машке…
* * *
У тебя на глазах происходят какие-то чудеса:
Среди бела дня пропадают бесследно души –
И никто не верит. Вот, посуди: ты сам
Тормошишь потерпевших, твердишь: да хоть ты послушай,
А тебе отвечают: иди заведи кота –
Раз свободны и благодарны кошачьи уши,
Кот оценит, какая б тебе ни пригрезилась ерунда.
Ты идёшь по улице, вечер сгущает синь.
Огоньки реклам разноцветно ведут хоровод.
Отражаются силуэты людей и машин в зеркалах витрин.
Под скамейкой на остановке сидит, притаившись, Кот.
Он… не то чтоб ничей, просто… несколько одинок.
И, наверное, этим вечером не было важных дел –
Потому он спокойно сидел себе и сидел,
Наблюдая за сотнями шин и спешащих ног,
Сочинял миры с молоком, без дождя и снега…
Этот Кот давно хотел завести себе человека,
Только выбрать никак не мог:
Этот груб, тот дурак, этот слишком уж гнёт понты…
Этот, вроде, нормальный, но, видно, котов не любит.
Да и что с них возьмёшь – они же всего лишь люди
(Сразу видно, что не коты).
Так вот Кот и сидел, и смотрел, и гадал, что будет, –
И вдруг появился ты…
…Ты идёшь и чувствуешь: ты не слаб.
У тебя под курткой урчит мохнатый комок тепла.
Ему – дом, молоко, тебе – чай, с чабрецом и с грушей.
А ещё тебе – благодарные чуткие уши,
А ему – тебя. Своего. До кончиков лап.
А над городом Некто, ответственный за зажигание звёзд,
Ни о чём существенном больше не беспокоясь,
Закрывает дописанную в кои-то веки повесть
И вздыхает: «Ну, вот, наконец, сошлось».
Чепуха о чеширском коте
Карамельное счастье, как в детстве, Страна Чудес…
Да, наверное, где-то есть… А сейчас и здесь
Ночь, компьютер, дела и чай (он крепче любого джина).
Да, я знаю, не время думать о чепухе: вся соль
В том, что годы бегут всё быстрее к отметке «три-ноль»
И всё туже и туже закручивают пружину.
Да, я знаю: когда-нибудь не останется сил и слов,
Знаю, что я устану, что почернеет кровь –
И не хватит духу открыть в своё карамельное счастье двери.
Заржавел замок, и ключей не найдёшь – так из года в год…
…Но однажды ко мне из Чешира приедет кот.
(Я не знаю, когда, просто хочется в это верить).
Я не знаю, как он найдёт меня – может быть, по IP?
Улыбнётся в окошко и скажет: «Давай не спи!».
Мы пойдём по карнизам с пакетиком «барбарисок» –
Или, может, других карамелек, забыв про все беды и все дела.
Я вздохну и скажу: «Ну, спасибо, котяра, я так ждала!
Я навеки твоя Алиса».
* * *
«Я люблю его, Боже… Как вечерние крыши города, как терпкий бальзам,
Как хороший и грустный фильм, как ребёнка гладить по волосам,
Как последние электрички, как си-бемоль –
До щекотки под рёбрами, переходящей в боль.
Потому я люблю корявый куст под моим окном,
Первый снег и воздушные шарики, и дедушкин метроном;
Незнакомых людей, телеграфные провода,
Стук трамвая и звук, с которым из крана течёт вода;
Рок-н-ролл, варенье, скорость, котов, причал
И колючки сухих травинок, и крепкий чай,
Тёплый дождь и озёрную гладь на семи ветрах,
Надоедливый тополиный пух – да хоть тополиный прах! –
И дурацкую игру этих слов, и игру в слова –
Во дворе траву, на траве (смейся, да) дрова,
На дровах – юрких ящерок, несущихся за жуком
С позолоченной спинкой, и чёрный хлеб с молоком;
Слушать плеер в маршрутке, дрыхнуть до десяти,
Достоевского с разными бесами – Ты уж меня прости; –
Поседевший от близости утра квадрат окна,
Или знак бесконечности… или знак «Остановка запрещена»,
Продолжая движение – восьмёрками, по кривой
(И по скользкой), я всё равно люблю его, Боже мой;
Как люблю сумасшедший ветер и ковыли,
Аризонских ковбоев, пиратов из Сомали
И соседей за стенкой, даже когда они
Что-то сверлят с утра (а проснёшься – поди усни!),
Порыжевшие фотографии, сентябри или фонари,
Вообще свою жизнь и себя у неё внутри –
Потому что он тоже есть в ней … И я его узнаю
В каждом шорохе, запахе, (rivers flows) in you (anew),
В «I love you» и «ich liebe dich», и в «мэ тут камам»;
Никому, никогда, ни за что его не отдам,
Его руки на ощупь выучу наизусть,
Я люблю его, Боже»…
…Я как-то не так молюсь,
Каюсь… Но я верю: в той канцелярии, что наверху,
Разделяя пришедший спам на вечное и труху,
Самый Главный слегка усмехнётся, вздохнёт ли, но невзначай,
Между делом, коснётся ладонью его плеча…
* * *
1
Я не хочу убивать в себе слабого – а зачем?
Он добрый и славный, и нос у него в веснушках.
От этого нет ни грязи, ни зла, ни – почти никогда – проблем;
Его же не бить, а жалеть и лелеять нужно.
Он знает, какие на запах конфеты, какая на вкус мечта,
Какие на ощупь звёзды… Смешной такой и умильный.
А если мой слабый обижен, болеет или устал,
Или заплакал, на помощь придёт мой сильный.
2
Он придёт, под собой ломая пласты коры
Земной, на ходу разрушая замешкавшиеся миры –
Не со зла, конечно, просто он прёт, как танк
С отказавшими тормозами. И его не пугает ни браунинг, ни винчестер,
Ни ракетный комплекс – в тот момент ему по фигу. И никакой дурак
На пути у него не встанет. Вот честно-честно.
3
А потом, не дождавшись, чтоб раны слегка подсохли,
Превозмогая свирепую боль, он встаёт на лапы,
Чуть шатаясь, идёт и ищет, куда же забился слабый,
Улыбается, утирает с лица ему слёзки-сопли,
Наливает чай, стиснув зубы, приносит варенье, мёд –
Он ведь очень сильный, он всё простит и всегда поймёт…
А тем временем слабый стирает ему грязь и копоть с кожи,
Прикладывает к ожогам и ранам салфетки и чистый лёд,
Обнимает...
И сильный его обнимает тоже.
Эпилог
Через край будет литься из чаши бытия – или небытия,
Вот попробуй-ка откажись от такого питья...
Но пускай это всё творится – да ради бога!
Что бы там ни случилось, а у меня есть я.
У меня
Есть
Я.
И это чертовски много.
* * *
котя-котенька-коток
как асфальтовый каток
приди котя ночевать
мою боль утрамбовать
чтоб не мяло не кружило
чтобы ржавая пружина
не торчала из груди
котя-котенька приди
солнце исчезает разом подступает темнота
в ней густым утробным басом прорастает треск кота
треск костей моих и веток треск пожара за стеной
треск надежды напоследок вмятой в грязь и перегной
или это не со мной?
треск от края и до края
стены крыши облака
целый мир трещит ломаясь
кувыркаясь
уминаясь
под колёсами катка
груши яблони и маки
брамс бетховен и басё
телевизор, в нём джен псаки
хиросима нагасаки
все и всё
спи
когда откроешь глазки
будет новый мир как в сказке
без печалей без забот
на подушке спящий кот
солнце счастье через край
если повезёт то рай
баю-бай