* * *
У тебя на глазах происходят какие-то чудеса:
Среди бела дня пропадают бесследно души –
И никто не верит. Вот, посуди: ты сам
Тормошишь потерпевших, твердишь: да хоть ты послушай,
А тебе отвечают: иди заведи кота –
Раз свободны и благодарны кошачьи уши,
Кот оценит, какая б тебе ни пригрезилась ерунда.
Ты идёшь по улице, вечер сгущает синь.
Огоньки реклам разноцветно ведут хоровод.
Отражаются силуэты людей и машин в зеркалах витрин.
Под скамейкой на остановке сидит, притаившись, Кот.
Он… не то чтоб ничей, просто… несколько одинок.
И, наверное, этим вечером не было важных дел –
Потому он спокойно сидел себе и сидел,
Наблюдая за сотнями шин и спешащих ног,
Сочинял миры с молоком, без дождя и снега…
Этот Кот давно хотел завести себе человека,
Только выбрать никак не мог:
Этот груб, тот дурак, этот слишком уж гнёт понты…
Этот, вроде, нормальный, но, видно, котов не любит.
Да и что с них возьмёшь – они же всего лишь люди
(Сразу видно, что не коты).
Так вот Кот и сидел, и смотрел, и гадал, что будет, –
И вдруг появился ты…
…Ты идёшь и чувствуешь: ты не слаб.
У тебя под курткой урчит мохнатый комок тепла.
Ему – дом, молоко, тебе – чай, с чабрецом и с грушей.
А ещё тебе – благодарные чуткие уши,
А ему – тебя. Своего. До кончиков лап.
А над городом Некто, ответственный за зажигание звёзд,
Ни о чём существенном больше не беспокоясь,
Закрывает дописанную в кои-то веки повесть
И вздыхает: «Ну, вот, наконец, сошлось».
Стихи на вырост
Ксении Ермолиной
Нет, на самом деле всё просто: есть ты. Есть я.
За излучиной речки есть клёны и тополя.
Есть вселенная и тысячи звёзд при ней.
Есть сады. Есть камни. И даже сады камней.
Есть трамвай, есть поезд и есть прицепной вагон.
В холодильнике есть сгущёнка и есть лимон.
Есть кино и книги. Ещё есть мечты и сны.
Есть коты, собаки, а в Африке есть слоны.
Есть земля. Есть вода и небо. Есть соль. Есть хлеб.
Есть попса. Есть рок, а также хип-хоп и рэп.
Ноги, крылья, хвосты есть… Копыта есть и рога.
Есть iPhone, а в iPhon’e – фоток на полгига.
Есть имбирь. И зелёное яблоко. И грейпфрут.
Есть Сибирь, есть Зеландия. Есть Бирма, и есть Бейрут.
Есть зима и лето. Есть засуха и есть дождь.
Есть моря. Есть равнины, горы. Есть правда. Бывает – ложь...
Есть тепло и холод. Есть враг и, конечно, друг.
А ещё есть счастье – простое, как всё вокруг.
Пусть порою оно нелепо, как этот стих,
Но…
… Всё ты поймёшь... Однако пока – расти.
* * *
У Маши халат – как ряса – и бигуди.
Плита – алтарём и кастрюля с борщом – кадилом.
Детки – ангелы, муж – Господь её: ах, прости,
Если не угодила.
Помыта посуда, машинка стирает бельё,
Сгущается сумрак в квартире, уснули дети…
Она завершает просмотр сериала, встаёт
И гладит рубашку мужу, завидуя Свете.
У Светы «Карден» – спецодеждой – и декольте,
И ноги длинны, и раскрашены ногти броско.
В лэптопе – котэ… да она и сама котэ.
Славься, великий взвод пиротехников мозга.
Но если поклонник уже не идёт её провожать –
Дескать, всё кончено, детка – после ужина в ресторане,
Света плетётся домой одна и, ложась в кровать,
Долго не может уснуть, завидует Яне.
У Яны «варёнки», в компе фрилансера арсенал;
Она на пяти языках говорит свободно,
Увлечена фэн-шуй и пишет в Живой Журнал,
И, кажется, собралась штурмовать Сорбонну.
Однако работа доводит до слёз и до искр из глаз.
Три ночи без сна, заказчики, блин, достали…
Яна пинком выключает компьютер и, дымом давясь и злясь,
На кухне над кружкой кофе завидует Алле.
У Аллы косуха, берцы, «Харлей» и шлем,
В наушниках – панки, на шее – кило металла.
Газ до отказа – и никаких проблем,
А все ваши правила Алла в гробу видала.
Птичья свобода, ветер и жизнь вверх дном.
Не нужно вставать в пять утра или гладить рубашки…
Но, останавливаясь в мотеле очередном,
Алла порой вздыхает: везёт же Машке…
Ангел
Я смотрю на тебя... Ты продрог от дождей и похмелий,
проходя через девять кругов – там запомнится каждый твой шаг.
Ты похож на химер, но они бы как ты не сумели
Остро чувствовать каждый порез – и для них ты чужак.
Ты привык – через дебри, до хрипа в груди, до разрыва аорты;
проводник твой махнул на тебя и решил пробираться в объезд.
Да и ты устаёшь, хочешь взять и послать всё к чёрту –
но не можешь, поскольку оно уже там и есть,
и давно. И безвыходно. И без других вариантов.
Темнота. Безнадёга. Депрессия. Пустота.
Раньше ты в этом случае пил и читал бы... к примеру, Данта,
но теперь... ты звонишь ей – да, вроде бы, просто так.
...Для неё это вроде игры: она тоже химера,
ведь она и не вспомнит навскидку число таких
(у тебя она двести двенадцатая, как её «Carolina Herrera»).
И была бы она неприметной меж всяческих прочих лих…
Но в ней нет ни гордыни, ни злобы, ни яда, ни шлака,
и смеётся она, будто знает, в чём истинный смысл…
Тебе жутко, когда вспоминаешь порядковый номер от «Paco
Rabanne» (но, усмехнувшись, ты отгоняешь такую мысль).
Ты не хочешь любить. И не дразнишь себя перспективой
быть ей ближе, чем есть (да какая жена и мать?!
Она слишком сильна, чтоб однажды проснуться счастливой –
но и ты не слабей, и не дашь ей себя сломать)...
Вам не надо ночей, где бессонница ноет раной,
где молчит телефон и дыханье вмерзает в оконный лёд...
Я смотрю... У тебя на плече
притаился ангел... Настоящий... хотя и странный.
Чем ты кормишь его?.. Ничем?!
Не боишься, что он умрёт?
Теплообмен
Если Бог зачем-то устроил наш мир вот так,
То не нам судить, что в нём правильно и неправильно…
У Тамары Михайловны есть тридцать два кота.
У котов, соответственно, есть Тамара Михайловна.
У Тамары Михайловны квартирка мала и доход не ахти –
Много ли купишь со среднепечальной пенсии?
У неё в этой жизни одна только радость – её коты,
Несмотря на шум и на запах, слышный уже на лестнице.
Сосед ночь-полночь матерится: я в суд на тебя подам,
Стучит (может, ему на стены сделать обивку мягкую),
Трындец, говорит, и тебе, убогая, и твоим котам,
Если ещё замявкают.
Но не она спасает котов… Это коты её берегут от стуж,
От тишины ночной, пустоты в углах – от чего угодно…
…У Тамары Михайловны были и сын, и муж.
Первый погиб в Чечне, и второго уже нет два года…
Хлипкий, убогий мир, состоящий из мягких стен, –
Только в них и стучат, когда ты по корки выжат…
Быть может, только странный душевный теплообмен –
Это и есть здесь единственный способ выжить,
Каждый свой день завершая нулём, начинать с нуля
С новым рассветом, размеренным шагом дойти до горба и гроба,
Ощущая при этом – да, под ногами осталась земля…
Кажется, просто, ведь правда?
Поди попробуй.
Верю
Я свято верю, что Виктор Цой вечно жив,
Что Рей Брэдбери и многие прочие вечно живы.
Верю, что Луна от скуки создаёт прилив и отлив.
В теорию заговора… И в теорию большого взрыва…
И что придёшь куда надо, даже если идёшь неизвестно куда.
Что, если хочешь, можно делить на ноль, как на один, на два, и
По диплому мне также положено верить: слова – вода,
Но не простая, а мёртвая или живая.
Верю, что каждый ребёнок получит семью, животное – дом;
Что волку проще быть одному, но теплее в стае…
В летающего макаронного монстра я верю с большим трудом,
Но, если он, правда, хороший – пускай летает.
Вот верю в счастливый случай. В любовь до гроба.
В вечность Земли. В невечность моих простуд.
Что мы отобьёмся от киборгов и злобных разумных микробов,
Если они когда-нибудь нападут.
Я искренне верю в реальность моста в Терабитию –
В ту самую, где боли и горя попросту нет
(Хотя, наверное, сколько можно уже теребить её
Без малого в тридцать-то лет?).
Верю во всё, что сама придумаю на ходу,
А также в кубинский молдавский ром и в китайскую обувь из Польши…
В общем, я склонна верить во всякую лабуду –
Вы, главное, говорите больше;
Я даже верю в полезность сэндвичей с колбасой,
Во все преимущества рекламируемого лимонада,
И в то, что каждому яблоку место упасть, как пел мне бессмертный Цой
(Даже если я – то яблоко, что сроду не хочет падать,
Не хочет потом лежать, истекая соком через разбитый бок,
Где-нибудь, где от подобных упавше-побитых тесно…
А сверху будет на это смотреть, улыбаясь, Бог,
Пригревший для моего паденья такое место).
Может, на то у Него есть свои расчёты
(Что Он всевидящ – ну не просто же болтовня).
Да, в Бога я верю – конечно, а как ещё-то.
…Осталось понять, верит ли Он (и хоть кто-нибудь, кроме Него) в меня…
Дурочка
(рассказ)
Ты терпеть не можешь хот-догов,
А потому
В этот день однозначно нацелена на шаурму.
Это штатная ситуация – на ходу обедать вне дома.
На остановке толпится народ, собирается дождь.
Ты теребишь в кармане сотню и очередь ждёшь –
Тебе бы и соком запить, если так, по уму.
«Да что ж
Они там – коллективно все впали в кому»?!
Боже мой, шаурма, она есть шаурма, а лапша – она есть лапша!
Да о чём тут спорить-то?! Жуй давай и другим не мешай...
Твой не кормленный сутки живот
Уже выдаёт
Такие соло,
Что не снились в кошмарных снах музыкантам КиШ’а.
Говорят, он не тётка – голод...
Вдруг тебя толкают, дёргают за рукав,
Ты оглядываешься, как цепной волкодав –
Какого чёрта, блин, кто там в танке?!
– Извините, – шепчет бабулька в сером платке,
Задевшая сеткой-авоськой тебя по руке.
Бабулька в чужом залатанном пиджаке,
В авоське – смятые жестяные банки
И пустые пивные бутылки...
И ты выскальзываешь из очереди под дождь...
Достаёшь
Из кармана помятую сотню... Люди глазеют – кто-то с ухмылкой,
Кто-то многозначительно чешет в затылке...
Бабка смотрит на тебя, как на пришельца из космоса – даром что без антенн.
На неё всю жизнь было наплевать – глубоко и всем...
И тут она понимает всё, начинает трясти
Головой в платке, заклиная Бога тебя спасти,
Говорит, что поставит тебе за здравие свечку в церкви.
А тебе, идиотке, стыдно за свою сотню почти до слёз, как будто твоя вина,
Что вот эта бабка никому, к чертям, не нужна,
Что она
Под дождём собирает бутылки – и молча терпит...
Можно долго трепаться, что ты не понимаешь простых вещей,
Что жизнь не та,
Что инициатива наказуема вообще,
А особенно доброта,
Что даже если ты просто на улице подберёшь кота –
Всегда
Найдётся тот, кто ухмыльнётся: куда?!
Или ты собралась кошатиной торговать на вес?
Тебе же растить ребёнка, платить кредиты...
…И ты говоришь трясущейся бабке: «Идите,
Иначе промокнете – вон начинается какой дождь».
И отворачиваешься, поскольку почти ревёшь,
Скрываешься под навес.
Как в театре – «аплодисменты, занавес».
_____________________________________________
Ты терпеть не можешь хот-догов, но на шаурму
Сегодня уже не хватит, и потому
В ожидании маршрутки ты давишься сухой булочкой...
Что с тебя взять, раз ты дурочка.
Компот
(рассказ)
– Верочка, я налила компот! Вставай, а не то
Остынет… – Верочка смотрит в стену, свернувшись в калачик.
Бабушкин голос далёкий, с колодезной глухотой.
Верочке хочется застрелиться. И не иначе.
Боль – настоящая, повод не важен – когда проступает холодный пот,
Когда тянут на все девяносто счастливые девятнадцать…
…Вера идёт на кухню, садится и пьёт компот.
Бабушка смотрит, и надо ей улыбаться.
Будет, как было не раз: улыбаешься – и внушаешь себе: ожила, ожила.
Душу не видно, вокруг – лишь пространственно-временной отрезок,
Внешний уютный мир: глаза бабули, клетчатость стен и стола.
Здесь годы идут, не трогая кружек и стареньких занавесок…
… А Верочка думает: легко ли мне через все круги ада одной,
Сквозь непонимание, холод, сквозь грязь и копоть…
У глупенькой внучки душа в рваных ранах – с метр длиной
И глубиной по локоть.
Бабуля не то чтоб очень уж понимала её,
Но, щёлкая в кухне газовой зажигалкой,
Ставит кастрюлю с водой на плиту, говорит про житьё-бытьё…
Верочка – дурочка, но родная, родную-то жалко.
Да и у бабули тоже свои невзгоды – годы неумолимо берут своё…
Верочка ходит к ней, чтобы та не выжила из ума…
Хоть руки трясутся, бабуля старается, варит свои компоты
К её приходу.
– Верочка, может, ещё? – Подожди, я налью сама!
И Верочка честно берёт стакан,
Улыбаясь всё так же, из
Морщинистых рук, несмотря на количество внутренних рваных ран…
Улыбка её начинает косить уголками вниз;
Кажется, мир покачнулся и накренился под странным
Углом, в этот раз стекло, сжатое так, что больно рукам,
Точно не выдержит, треснет, вопьётся в ладони, брызги взлетят фонтаном,
Донышко звякнет и упадёт на стол…
Стоп.
Вера справляется, делает первый глоток.
В стакане играет солнце и плавают вишни.
…Когда-нибудь бабушку, а после и Верочку призовёт Всевышний,
И спросит, какой от них на земле был толк,
В чём заключалась их роль, важнейшая их работа…
И обе они сквозь поток
Разных своих прегрешений вспомнят каждый стакан компота,
Выпитый друг для друга с тех самых времён,
Когда Верочка была совсем ещё глупой девчонкой…
Прочее – просто сон, нелепый сон…
…И обе они, улыбаясь друг другу, ставят стаканы сквозь клетчатую клеёнку
На чашу огромных весов…
Чепуха о чеширском коте
Карамельное счастье, как в детстве, Страна Чудес…
Да, наверное, где-то есть… А сейчас и здесь
Ночь, компьютер, дела и чай (он крепче любого джина).
Да, я знаю, не время думать о чепухе: вся соль
В том, что годы бегут всё быстрее к отметке «три-ноль»
И всё туже и туже закручивают пружину.
Да, я знаю: когда-нибудь не останется сил и слов,
Знаю, что я устану, что почернеет кровь –
И не хватит духу открыть в своё карамельное счастье двери.
Заржавел замок, и ключей не найдёшь – так из года в год…
…Но однажды ко мне из Чешира приедет кот.
(Я не знаю, когда, просто хочется в это верить).
Я не знаю, как он найдёт меня – может быть, по IP?
Улыбнётся в окошко и скажет: «Давай не спи!».
Мы пойдём по карнизам с пакетиком «барбарисок» –
Или, может, других карамелек, забыв про все беды и все дела.
Я вздохну и скажу: «Ну, спасибо, котяра, я так ждала!
Я навеки твоя Алиса».
Радиация
Мне так жутко, когда ты приходишь... Внутри начинает пищать,
будто доза превышена. Будто весь мир – Фукусима.
Я не знаю, куда мне деть руки, бросаюсь заваривать чай...
Ты на всё это смотришь, улыбаясь легко и красиво.
Я отвратно готовлю, смеюсь невпопад, говорю ерунду,
крашу ногти в зелёный – и ты это можешь понять, как ни странно...
Я в тебе ненадолго, я знаю: к апрелю уйду,
под брезентовой курткой скрывая ожоги и раны.
Ты останешься... будто бы рядом, сочась по частицам вовне –
в новый холод... Но и внутри всё равно не согреться,
потому что реактор рванул... и цепочки огней
друг за другом угаснут в дырявом чернеющем сердце.
Цифры бесятся, датчики шкалят. Сирены кричат,
но не слышно тревоги в весенней ночи под брезентом.
Заикнуться посмеют ли о смертоносных лучах
твоих добрых сияющих глаз мировые газеты?..
Отчужденье... Забавное слово. Обыденность смоет следы
катастрофы. Лечить меня? – тоже не надо.
Я опять научусь улыбаться, когда ты пополнишь ряды
не успевших убить за периоды полураспада.
Кто гасит свет
Далеко за полночь терзаешь модем и Windows
(Никому не мешаешь, ага, починяешь примус)…
Твоя жизнь – атипична, как самый заразный вирус,
Но семь бед, говорят, в итоге – один ответ,
Жёг ли ты посевы, сеял ли лён и просо…
Человеки всю жизнь по сусекам скребут вопросы,
А потом с объяснением явится тот, кто погасит свет –
Так легко нас задует, как будто не нас, а свечи.
И тогда-то всё станет понятным, как чёт и нечет,
Разбегутся круги от весла – и крыть тут нечем.
И кивнёт в темноте дряхлый лодочник: хорошо.
Сняты все обвинения, жакет, ботинки и даже порча…
Человеки пришиты к бессмертной части себя непрочно –
И того и гляди, от любой ерунды разойдётся шов…
…Самые близкие человеки – всё из того же хлама:
Высоченные своды храмов, тени в огнях рекламы,
Чьи-то тёплые руки, из детства улыбка мамы,
Мотыльки на свет фонарный летят в ночи…
Но планета в движении: раз, и нет нас уже – ни в золе, ни
В огне… И дрожишь, и сидишь в темноте, обхватив колени,
И взахлёб, на пределе сердце в тебе стучит…
Умирать… вроде, это не страшно: да просто изменишь форму;
Это как состав от платформы – и помчались другие фоны…
Но иной раз боишься притронуться к телефону:
Вдруг тебе оператор скажет, ответа нет –
И, чтоб просто услышать голос, ты всё отдашь, но…
…Я люблю их, пойми (вот любить – это очень страшно).
Не ходи к ним, ты слышишь, и… не гаси их свет…
* * *
В каждом человеке есть своё одиночество,
Тоже своего рода друг –
Спасительный или опасный (в последнее верить не хочется,
Но такие друзья порой берут на жалость и на испуг).
Строительство перегородок между собой и прочими – зодчество
То ещё. Замкнут порочный круг.
Нет, мы неплохо живём тут с моим одиночеством – я шучу,
Оно не смеётся, говорит, что я рухнула если не с дуба, то с верхней полки
В каком-нибудь поезде… Колет слева внутри... Одиночество тут водило меня к врачу.
Он сказал, там одни осколки.
…В поликлинике летом особо печально – все в горах,
На морях; в крайнем случае – на пикнике на даче или в окрестных чащах…
А мы с одиночеством вот сидим, играем в шахматы в телефоне (мне снова шах).
Вообще, одиночество побеждает гораздо чаще.
Знаешь что, приезжай. Иначе оно меня просто сожрёт,
Предварительно не сварив. И не подавится (это жалко). И всё такое…
Вдруг одиночества наши встретятся – и пойдут вперёд,
Наконец, нас оставив в покое…
О Саньке и белых медведях
У белых медведей шкура под цвет их, медвежьих, льдин,
Из мягкого (как в сундуке в прихожей) белоснежного драпа…
…Дед и бабка не в счёт – и как будто живёшь один,
Например, как отважный полярник (такой, как папа).
Мама здесь бывает раз в пару месяцев, как вертолёт,
Привозит конфеты и прочие нужные вещи.
А потом улетает назад, в свой город (ну, она там живёт) –
Дед говорит, что делать там Саньке нечего…
Мамы нет месяцами. А папы и вовсе нет.
Ночью только дедово старое радио, хрипя от вьюги,
Напевает, как в мультике Умке… А полярнику Саньке пять лет.
Под одеялом полярная станция, минус сорок и в рукавицах руки.
…Ночь темна, и планета тихонько, без скрипа вертится
Вокруг оси, убаюкивая – спит полярник, поджав ножонки;
Ему снится медведица – очень белая драповая медведица
С маленьким медвежонком.
И она не уедет. Не оставит вместо себя конфет.
И не важно, полярник, медведь ли папа… Пока что снится
Саньке счастье, тихонько подходит к нему дед,
Аккуратно снимает с него рукавицы…
Рисующие солнце
Вот ты идёшь – среди таких же собратьев.
Дождь, остановка, маршрутка, работа, дождь, остановка…
Дни сыплются бусами с лески – и не собрать их –
Они, как дождинки, высказывают между пальцев ловко.
Всё течёт – иногда ручейком, иногда водопадом,
Ты продолжаешь куда-то идти, что-то ждать, с чем-то даже бороться…
И так живёшь, живёшь, пока не споткнёшься взглядом:
На стекле запотевшем в маршрутке – солнце.
Ну да. Пока ты устраняешь в системе сбои,
Болеешь, лечишься, ходишь в гости строго на Рождество,
Периодически меняешь сантехнику и обои,
Покупаешь два каких-нибудь барахла по цене одного,
Скачиваешь себе на выходные побольше жутких
Фильмов, реагируешь или не реагируешь на каждый пустяк,
Кто-то рисует солнце в серой промозглой маршрутке –
Всем. И тебе. Просто так.
Возможно, у рисующих солнце секта такая – что ж,
Нынче всё может быть, и сектанты в такси маршрутном.
Но ты выходишь на своей остановке под всё тот же холодный дождь –
И почему-то тебе нелогично теплей, чем утром…
Сны о нас
…Уже давно идёт война – идёт наощупь, близоруко…
С паршивым видом из окна, с дрянной погодкой времена-
ми и работой допоздна, и что страшней всего,– она
идёт по кругу.
«Не ныть,
солдат. Таков приказ. Враги когда-нибудь падут». Но
я так устала от войны, что даже сны
приходят крайне редко – пьяными, под утро.
А снам-то что? – Им горя нет. Срывай замок с ворот ангара,
будь ангел, ведьма, НЛО – летай без страха ПВО…
И всё бы было ничего, когда бы в местное тепло
не пробирался пьяный бред моих несбывшихся надежд, моих разбившихся комет
и запах их же перегара…
А сны хватают за рукав, хотя уже стучит в висках,
ведут с улыбкой нет блаженней
меня на поиски врага (у снов «синдром фронтовика» –
и снам не верится пока в неотвратимость пораженья).
…Рассвет их застаёт врасплох. А новый день не так уж плох – хотелось б верить…
«Да здравствует сиянье дня». (Туда, где ты, опять маня,
сны не угробили меня,
по крайней мере).
А сила духа, сила мышц… Да чёрт с ним, с Ницше*.
Есть я и ты, есть только мы, и в жизни остаётся смысл, пока ты снишься.
---
*Что не убивает меня, делает меня сильнее (Ф. В. Ницше).
* * *
Владимиру Николаевичу Курбатову
В серые сны пробивается первое солнце – близок
Уже полнокровный осенний рассвет.
В полусне утро по векам рисует сизым
Лицо, например, Мураками и морды «разгульных кисок»,
Тени густеют… крадучись, по карнизам…
И образуется прочный экзоскелет,
Мысли и чувства, накопленные за много лет;
Броня, а не просто платье, пришитая к мясу,
На случай потопа, пожара, других нехороших дел.
Главное, чтобы этот прикид не мялся,
Чтоб хорошо сидел.
Не важно, кто на какой глубине сумел зарыться
И на какие высоты подняться, прячась в себе от злой
Воли и силы. Тени – надёжнейший способ укрыться, скрыться.
Тени – защитный слой.
Впрочем, довольно уютно скрываться в нём.
И нам предлагают на выбор разные ткани,
Материи местами высокие (тот же вот Мураками,
Цой, Достоевский)… А дуракам законы не писаны – дураками,
Разутыми и раздетыми, стало быть, и помрём.
Главное, всем напомнить успеть: не парься в жару. От холода не дрожи.
Закон об одёжках к адекватным не был причислен,
Так что ж?! Один ведь и правда охотно носит лохмотья истин
Прописных. Другой – шёлк цинизма и бархат лжи.
…Не важно, набросаны они чьей-то кистью или пером,
Приправлены крошкой мрамора, ноткой в пении…
Главное, чтобы с добром (хотя не всегда с добром).
Страшно, что их, говорят, при случае не вырубить топором –
Да как тут их, к чёрту, вырубишь – это ж тени, и
Закон о тенях не приняли в первом чтении
(Вполне вероятно, не примут и во втором,
И в третьем не примут). И надо ли это миру –
Здесь без подобных законов жить не до жиру.
…Бывает, сидишь, ловишь тень свою ночь напролёт –
Восход
Застаёт врасплох – так заворожило…
Поскольку мы живы, пока это всё нам в жилу,
Покуда одёжка как надо сидит на нас, нам идёт –
И умираем, если перестаёт…
Последняя карта
Когда жизнь твоя больше не кажется мёдом, не кажется тортом
И даже конфетой, и слаб ты настолько, что сильнее уже любой,
Если стратегия твоя ныне катится к чёрту,
Все козыри – карта за картой – идут в отбой,
Помни, что я с тобой.
Когда на бегах вновь даётся сигнал на старт,
И ты в потоке прочих начинаешь метаться с граблей на грабли
(Так буря по морю швыряет бумажный кораблик,
А капитану не выдали перед отправкой карт
И не включили звёзд, и море черпает жизнь из него по капле);
Внезапно подкрадывается фальшь,
И грязь окружает, липнет, не даёт увидеть отмашку флагом,
Что финиш близок; спутаны ноги твои, и ты разбит не в мясо уже, а в фарш,
Дышишь с трудом, пробираясь по ямам, кустам и оврагам
(Если не можешь дальше бежать – так шагом
Марш),
Не важно уже, куда; под дождём и снегом,
Под солнцем в пустыне – чтобы считать потом
Количество рваных ран, ссадин и гематом –
В зависимости от длительности забега;
А зрители воют, беснуются, точат когти,
Им надоело терпеть – быстрей бы бежать в буфет;
И все соперники повключали турборежимы –
Какими они там бесами одержимы? –
(Тебе так отчаянно верится в этот момент
В ложечку мёда в бездонном бочонке дёгтя,
Которая ничего не спасёт, но должна согреть,
В капельку йода – но что может этот йод
В таком-то количестве?! – точно ведь не спасёт);
Ну ладно, ты всё же бежишь – так берите выше,
И даже не важно, которым ты подошёл
К финишу в прошлый раз – молодец, что выжил,
И нынче не подведи! …Но чёртово это шоу
Должно продолжаться… И, столько перелопатив
Земли под ногами, неба над головой,
Помни, что между всем этим и тобой –
Между тобой и пропастью лжи и боли,
Практически на грани небытия,
Допитого с вечера палёного алкоголя,
Карточного отбоя,
Всегда остаётся твоя
Последняя карта.
Последняя ложка мёда и капля йода. Последняя Катя.
Я.
© Екатерина Ермолина, 2011-2013.
© 45-я параллель, 2013.