Радогощь
Все слова растерять я готова
на пути, где застал меня дождь.
Слишком дороги дни,
когда золотом снова
осыпает леса Радогощь.
Солнце трогает нежно и скользко.
Багровеют рябины кусты.
Улетающих птиц
осторожное войско
отступленье трубит с высоты.
Отгоню ворожбою печаль я.
Стала хлябью небесная твердь.
Но поют мне подруги
мотив величальный
и косу разделяют на две.
Впереди только ночь сырая...
Ветры кинутся напролом.
И кукушка ключи от Рая
унесёт под своим крылом.
* * *
С кем я буду делить то, что сегодня храню?
Выдохнет облако снегом, лёгким, как пух.
Может быть…это я, опять тебе снюсь?
Но на объятья уже не хватает рук.
Странно на снежном будут чернеть следы…
Да уж куда бежать мне от мыслей-псов?
Стынут серебриной зеркала воды,
Меряя рыбами тяжесть ночных часов.
Коротки дни тепла. Мы у них в гостях.
Ждут впереди нас туманы. Потом весна.
Словно синица, держусь на одних когтях,
Жадно хватая горькие семена.
* * *
На скамейке, рядом с Ниной Заречной,
убиенная чайка истлевает.
«Тригорин! Напишите сердечно
о любви нашей прозой, иль стихами...
Ведь стихи...были бы тут к месту?»
Голос Нины стих на вопросе.
По всему, Тригорин был не бездарь.
Но как все, наигрался он и бросил.
«Буду вспоминать взор ваш длинный,
озеро, лавочку и птицу...»
Вскидывала Нина так невинно
рыже-золотистые ресницы!
Действие последнее. Вечер.
Нина стала старше и легче.
Может, и неглупая где-то...
Нина не владеет сюжетом.
«Да и счастье ваше химерно...
Вы ничуть не стали мне ближе.
Я люблю фонтаны Нюрнберга,
Цюриха надменный булыжник,
не хочу быть связан слезами.
А вот это, с дохлою птицей,
в вашей беспортошной Рязани,
озеро Шагара...не Рица..
Для поэтов люди, навроде
шелеста бумаг под руками.
Чучелами пылятся на комоде
птички, погубленные нами».
* * *
Что здесь такое? Ветер или дыханье?
Краешек солнца застрял у грозы в гортани.
Что я здесь видела? Встряски и перегревы.
Оникс озёр и вулканов ночные зевы,
с гулких раскатистых круч громовое урчанье,
видела лысины гор, перерытых ручьями.
Лунный нефрит тополей, умирающих стоя.
Мир мне казался не слишком широк и просторен.
Воск винограда и патоку смол золотистых,
горький ноябрь, апокалипсис преющих листьев,
видела я, разбегалось пространство на мили,
как погибают одни, чтоб родились другие.
Видела я, как нас всех занимает пустое.
Может быть мы оттого и немногого стоим.
Розовогрудое небо в окне высоком...
Шалое время уносит меня потоком.
Рядом всегда и вир, и водоворот.
В доме печали сердце моё живёт...
* * *
Там, в детстве серсо катаю, бросаю фрисби,
резиночки прыгаю, мяч об асфальт чеканю.
Нет ничего сомнительного в той жизни,
где час не проходит без менторских нареканий.
Вот с велосипеда упал и ссадил колено.
Но скоро дни в муку перемелет жернов
времени – нет случайного во Вселенной –
много закономерного в ней, наверно.
Если нас не исправить, и зря не трогать
то вырастет лишь репейничек мохноногий.
Права ли почва твоя и ровна ль дорога,
кем станешь потом, когда подрастёшь немного?
И каждый день пропевает тебе: осанна!
Бегай, пока не стал ни кадром, ни типом,
стёклышки собирай, молодые шкури каштаны,
змея пускай и сосульки грызи со скрипом.
* * *
Поиграем в холодно-горячо.
Ничего, что выросли и созрели.
Только день сегодняшний не учтём.
Распадаются годы на дни недели.
Голы реи липовых бригантин,
словно вышел шторм из глубин Лавкрафта.
Как же мы теперь себя убедим,
что ничто не сбудется послезавтра?
В эту осень, целые, как нули,
поменяемся шапками , башмаками...
Лишь бы только как-нибудь разрулить
ситуацию с нашими дневниками.
Вот и солнца бронзовый паучок
с перевесов поглядывает несмело,
как играют в холодно -горячо
те, кого мы создали между делом...
* * *
Война и мир прочитаны давно.
В бессмертном списке столько персонажей...
Лежит на камне вящее зерно
и я уже не беспокоюсь даже.
Смирилась с тем, что никому не впрок
и в плесени пушистой глохнет завязь.
Что там, где важен каждый лепесток,
я, может быть, себя не досчитаюсь.
Что я за облака не потянусь
и под землёй путей своих не вижу.
На кровь живую налетает гнус,
всегда желая сильных обездвижить
И потому, что высших степеней
не знаю я, привыкнув жаться с краю,
молюсь равно на крест и орепей
и третьего себе не выбираю.
* * *
одни не считают его своим
другие воюют земли
бездомный, он жарко вдыхает дым
и в тряпках нечистых дремлет
во имя его не свершится бед:
Проклятья простятся вкупе.
и гол он и слаб но уже одет
во славу какой не купишь
и чей он ответит любой мудрец,
спешащий на свет неяркий.
с рождения видящий лишь овец,
бараны кругом, да ярки...
судьба перерезана на ноже,
в кровавом повит изножье...
он сын своей матери и уже
потом станет сыном божьим.
в потёмках он жмется к рукам родным
и жалобно плачет ночью
а льдистая кома летит над ним
корону ему пророча.
и мать лихорадочна и боса,
и горе ему невемо,
и царство его не выходит за
окраину Вифлеема
* * *
Не кидай меня больше ни в пламя, ни в лёд,
перетрогай весь мир поголовно,
но услышь, что вот тут обречённо поёт
и к другим переходит любовно.
Через черты и резы, и символы вер,
от земли, сквозь подошвы ботинок,
я как сердцебиение чувствую тембр,
из корней, что врастают в суглинок.
Не кидай меня в быт, не кидай в политес,
не ищи мне ни друга, ни гада,
даже если кругом не поймут ни бельмес,
объяснять ничего им не надо!
Так убийственно жарко сияет гало,
никаких удивительных красок!
Чтобы в голову даже тебе не пришло
оставлять меня в этих пампасах...
Ну, а кинешь...какой ты тогда адвокат?
Не бояться же мне, бестолковой,
ни гривастого льва, ни орлов в облаках,
ни стервятников красноголовых...
Ты пойди осторожно со мной на восток,
помолясь на дневное светило,
да смотри как играет ручьёв кровоток
по земле, что меня приютила.
* * *
Говорила мне мать : не купайся в Почай-реке!
Разве всех перетопчешь змеёнышей? Да ни в жисть!
Раз уж так сложилось...живи себе налегке.
Да своей неприютной родине пригодись.
Ты держись...Хоть таких отчаянных пруд пруди,
пока загнутый нос не распрямишь на сапоге.
Как почуется горе близкое, то иди,
поныряй и поплавай в чёрной Почай-реке.
Если б знала я средство от гадов тебя сберечь,
я брала бы тебя за пятку, кунала в кадь...
Но у нас меж юродивых много ль теперь предтеч?
Даже если и водятся – речь их не разобрать.
...И с тех пор пролетели годы ордой шальной.
И змеёныши лупятся в зарослях лозняка.
Прямоезжей дорогой не ходится мне давно,
всё куда-то Савраска несёт меня в облака...
Не в родню я удался. Морщины на белом лбу...
значит, что-то могу, наверное понимать?
Но покуда последнего змея не пришибу,
я не вспомню о чём меня упреждала мать.
Метан
Я живу на окраине. Рядом хороший парк,
а особенно, клёво, когда он зазеленеет.
Но приходит во сне Сашок, как будто бы на рогах,
говорит, что не может выйти из подземелья.
Я его узнаю, я чую, что это он,
хоть лицо его и похоже на сгусток крови.
«Начальнику передайте, что он гандон.
Он же знал, что у нас превышен метан в забое!
Никому не сказать, что нарушили мы ТБ.
Там попробуй тявкни, урезали бы зарплату.
Что бы я из шахты тогда бы принёс тебе?
Три кило породы в куске и угля лопату?
Чёртов горный мастер орал тогда на ребят:
"И чего вы метана, оболтусы, испугались?"
Вот и вышло...похерили шахту и комбинат,
и виновных, что нас убили не наказали»...
Он уходит под утро, когда мне пора вставать.
Всё ругается, что из клети никак не выйдет,
что ослеп в темноте, что кружится голова,
и ещё говорит, что сына давно не видел.
Да молчал бы уже! Все знают, что ты дурак!
Что пропали бы мы без кормильца и компенсаций!
Если б ты не погиб, так и жили б хрен знает как,
а теперь я в Москве! Хоть до центра и час пятнадцать.
Сын из армии шлёт мне письма: «Нормально, мам!
Вот пойду на шахту и буду всегда с деньгами!»
А по норам ночи ползёт господин-метан
и смеётся над всеми нами... Над всеми нами...
© Екатерина Блынская, 2008–2018.
© 45 параллель, 2018.