Екатерина
Баранова

 

Наполнен сад смешеньем голосов.

В корзины сняты сливы и слова.

Трудолюбивый вьётся караван

Плоды измерить правдою весов.

 

В тени деревьев, средь цветов и пчёл,

Блестящим соком намочив рукав,

Я исполняю праведный устав,

Кидая сливы спелые в котёл.

 

Кружится пар под солнечным лучом –

Молитва небу – мой Медовый Спас,

Пока огонь заветный не угас,

К ночному бденью мягко увлечён.

 

Счастливый день, пропитанный трудом.

В нём плоть плода определяет суть.

И каждый верит в свой нехитрый путь,

Неся корзины в сумеречный дом.

 

 

Худые тени серой тьмы больничной
Не спят ночами, бродят невесомо.
Ложится свет дежурный в двери дома
И вьётся снег над крышей черепичной.
И снится ночь больным душой и телом,
Пропитан воздух запахом жасмина,
Лакрицы, мёда, чеснока и тмина.
И на матрасе грязно-отсырелом,
И на подушках проступают лица,
Рассвета не дождавшихся в палатах,
И доктора в распахнутых халатах
Идут корявым почерком проститься.

 

Другу
 

Кто тебя вспомнит, безумный старик?
Время берёт города.
Все преходяще, но, кажется – миг –
Это уже благодать.

И продолжается вечный полёт,
И улыбается Бог!
...как и тогда свои воды несёт
Сена к мосту Мирабо*.

 

 

 

Контур луны – щербатый.

Ластиком буквы смяты –

смахну со стола.

Январские дни без возврата

луне отдала.

И стали они, как вата:

мягкие, белые, сжатые,

втиснутые между рамами

теми самыми…

Когда-нибудь дочки тоже

станут мамами.

 

 

Седое утро средней полосы
Туманом вновь умоется спросонок.
Уж принят постриг лезвием косы,
И ждать весну родился жеребёнок.

 

 

Мозаикой украшены иконы.

Под куполом, забывшем голос хора,

Где прилегают стройные колонны

К плетенью мозаичного узора,

 

Пилон солеи светом разбивая,

Летит с небес в заоблачном сиянье,

Летит голубка – вестница святая

В лучах любви и миропокоянья.

 

И белых лилий куст благоухает.

Он видит чудо в будущем рожденье.

Он жизнь и смерть, и вечность предвещает,

И светлый день Христова Воскресения.

 

 

Бабушка чистит рыбу, бьёт чешуей о пень.

Вдаль уплывает тихо долгий июльский день.

Бабушка шутит горько, видно, мол, нужно так...

В сети попал Господни дедушка твой рыбак.

 

Вечер дремотой полон, смотрит как будто вслед.

Минуло незаметно двадцать далёких лет.

Сколько же боли, сколько? Только в лучистый плес

Память уж не выносит запах его волос.

 

Голос его забылся, тяжесть любимых рук...

Бабушка чистит рыбу – в белых чешуйках луг.

 

 

Небо из перламутра –

Выпей меня до дна.

Я – как бокал вина,

Что наливает утро.

 

 

Лихолесье: коряги, мхи.

Топь болотная – вязкий морок.

Дни осенние вновь тихи.

Первый снег закружится скоро.

 

Подо льдом застывает топь,

Ряска бурая леденеет.

И чернеет за полем копь,

В ранних сумерках каменея.

 

Дома вновь затопили печь,

Дым рывками летит и тает.

Словно чья-то чужая речь –

Крик вороний с полей взлетает.

 

И кружится до самой тьмы,

И стихает в ночи устало…

Не дождавшись в саду зимы,

С ветки яблоко вдруг упало.

 

 

Я хотела бы в осень родиться,

Чтоб в неистовый трепет листвы,
Окрестившись, снежинкой умыться
С пожелтевших ладоней травы...
И склонилась бы тихо рябина,
Нарекая в начале зимы
Меня именем Екатерина,
Его силу давая взаймы.
Но весна перепутала, рьяно
Протолкнув меня в жизнь, как росток!
И звенящее имя Ульяна*
Опустила пчелой на цветок.

 

 

 

Жёлтые ирисы с бархатной тёмной каёмкой
Дремлют в печальной прохладе вечернего сада:
Крупные листья; решётка чугунной ограды
И паутина прозрачная вьётся по кромке.

Сад очарован наивностью пряной жасмина –

Долгую зиму сменило холодное лето...
Здесь открывали друг другу чужие секреты,
Тайны чужие улыбкой смеряли невинной.

Годы летели, взрослело и старилось время...
Лето холодное к снегу выходит по кромке.
Жёлтые ирисы с бархатной тёмной каёмкой –

В землю ссыпается вновь перезревшее семя.

Кажется осень времён наступила так скоро....
В тёмной ограде всё больше блестит паутины.
Ленты цветные в уборе сменили седины.
Ирисы срежу. Сегодня исполнилось сорок.

 

 

Гортань процарапана болью
Бесчисленных криков до хрипа...
Смиренье хмельному раздолью –

Как выдержка дагерротипа.
Я серою тонкою тенью
Считаю пролётов просветы.
И, кажется, по мановенью
Плетут каблуки триолеты,
В парадном вбивая в ступени
Повторы и чередованья:
Разорванные откровенья,
Поруганные обещанья.
Прерывисто сердцебиенье,
Беззвучно застыли рыданья,
Уже не хватает дыханья,
И снова: ступени, ступени...

 

 

Небеса святые, грозные

Смотрят вечером в окно.

Эта девочка серьёзная

Говорит всё об одном.

 

Ни слезинки, ни кровиночки –

Словно кружево бела.

Руки – тонкие былиночки

Под передник убрала,

тишину зажав иконную,

Глянет, тихая, в окно.

А сестра заупокойную

Шепчет, как заведено.

 

 

Дождь! Застучал по подоконнику,

Зазвенел по чистому стеклу.

Суеверье, верно, но по соннику

Дождь такой всегда к теплу.

И земля, опять наполнясь радостью,

Поднялась, как тесто на пирог,

Преет миг, нектарной полон сладостью,

Я сажусь у дома на порог…

Выбираем мы из жизни случаи

Собираем счастье день за днём.

И теперь, к словам прибавя лучшее,

Я кусаю яблоко с дождём.

 

 

 

Лисий след приметишь у дороги –

тут мелькает по оврагу за кустами.

От прогулки долгой стынут ноги.

Всё нехожеными хочется местами

побродить, забыться, заглядеться...

За селом белеют огороды.

Колосок последний смотрит в сердце,

Словно видит все печали и невзгоды.

Годы выйдут, время стает. Колоситься

будет новое, но всё-таки чужое.

Может статься, к новой жизни возродится

то, что бедностью изъето и тоскою...

У калитки черноплодная рябина –

клонит ветви забелённые, встречает.

Вдовья ягода. Из черной стала синей.

Ветер гроздь отяжелевшую качает.

 

 

Кто ты, вышедший из тьмы
за дорогой у села?
Даль была светлым-светла
у подножия зимы.

Снег ложился у ворот,
след поземка укрывала,
одиночество устало,
хоть любви невпроворот.

Где ты бродишь? Только тень
фонаря земле кивает,
что-то в сердце убывает
незаметно, как и день.

Полустанок. Полусон –

бело-серая картина.
Снятся едкий запах дыма
и созвездия погон.
 

Холод будит, и впотьмах
семимильными шагами
снег навстречу мне шагает.
Наконец пришла зима.

 

 

Я – дом.

Я – стены прочные его.

Проложенное мхом бревно. Я пахну можжевельником и молоком.

Я – дом.

Я – чистое стекло. И белоснежный тюль. И жёлтых прутьев веник.

Ведро брусники, дым, натопленная печь.

Я – печь.

Я – камень тёплый и живой.

Я – пламя, я – затвор и я – зола.

Тепло, живущее внутри. Уют и хлеб.

Я – хлеб, я – тесто, я – квашня. Я – руки трудолюбия, что ставят его в печь.

Я – трудолюбие. Я – мать.

Земля, река и солнце – я.

Я – рожь, зерно.

Жара и холод.

Дождь и снег.

Рассвет, рождение зари, любви, сплетённой из венков, цветов и яблок в осени руках.

Я – осень. Я – засохшая листва, пчела – хозяйка сот.

И соты жёлтые, и мёд.

Я – мед, пшеница. Я – пирог. Я – праздник урожая.

Я – костёр. И ночь, и звёзды, и туман. И росы первые.

Начало и конец. Природный цикл.

Я – август. Я – знание. Листы старинных книг и пыль над этими листами.

Я – мудрость слова и письма.

Я – Библос. Буква – я.

Записанные в книгах торжества и войны, и погибшие цари, и памятники этим же царям.

История, наука – это я.

Я – символ, иероглиф. Я – фрагмент, я – свастика, я – знак.

Я – основание всему. Я – жизнь. Я – смерть.

Я – смысл бытия. Я – воздух. Я – трава. И я – песок.

Я – море. Я – вселенная.

Я – Бог.

 

 

 

Осень струится в воздухе пряном

белым дымком. Затоплена баня.

Слышится осень в хрипе баянном...

В свадебной песне, как яркие ткани

в лавке торговой, пестрят голосами

бабы и девки. В сумерках ранних

окает осень любви словесами.

Светится зыбко за улицей где-то,

рдеется солнце, нисходит домами.

Словно крадется, уходит за светом

полем и яблоневыми садами

детство. Сегодня во сне мне явилась

бабушка в чистой крахмальной сорочке.

Утром видение это забылось.

Катится осень криком сорочьим

по небу, как колесница Даждьбога.

Ночь наступает, а следом метели

выбелят начисто снегом дорогу,

белые простыни в доме постелют.

 

 

Снится приторный запах опилок сырых

На подтаявшем влажном пригорке…

Память с детства хранила в своих кладовых,

А проснёшься – становится горько.

Нет ни дома того, ни бревенчатых стен

Покосившегося сарая.

Безвозвратно ушли времена перемен

Деревенского этого рая.

Разлюбить невозможно и страшно терять…

С каждым годом стираются лица.

Остаётся одно – иногда вспоминать.

Или ждать, что однажды приснится.