Эдуард
Учаров

Ёлочный сок

выжимаешь ёлочный сок на ладонь –
а ладонь в крови, 
и течёт горячая жизнь с неё – 
и течёт внутри.

остановишь веселье потом, потом,
а пока – дави!
окуная широкий лоб в вино –
на сугроб смотри...

с деревянной лошади, мимо, вскачь,
дед мороз орёт,
бесконечным посохом, аки Бог,
этот стих дробит.

медсестра Снегурочка, дикий врач – 
мне наполнят рот 
ледяной таблеткой тоски – и слог
о любви убит.

без ума в груди и душевных скреп –
хоровод пустынь. 
только слышен дурацкий детский смех,
но ведь слышать – труд.

и текут стихи, запекаясь в хлеб,
к рождеству звезды,
и семью стихами накормишь всех,
только все умрут.

Аменхотеп Иванович

За артефактом Мемнона на питерском листе

Аменхотеп Иванович загадочно блестел.

Молчанием взбешённого, но мудрого леща

Он расползался буквами, по клеточкам треща.

Он волновался волнами наждачными Невы,

Сопел, жестикулировал и разве что не выл.

И грудью синь взрезая – как сердцем на ухаб,

Багровыми подтёками рассвета набухал.

А в это время в сладости омытых кровью фикс

Всё клянчил взгляды каверзно озябший утром сфинкс.

Анка

И вечер на тебя немного укорочен,

И ложу египтян завидует Прокруст,

И колотушкой лба сияет околотчий,

О косяки дворцов раздаривая хруст.

Не слышен ход небес, веление царёво –

Принцессу не будить на месяц Рамадан,

Пока безумный март Алисою зарёван,

И розы февраля царапают майдан.

И рвётся из цепей тоска цепных реакций

Ядреным ноябрём с Авророю в капкан.

Заря ещё красна с пальбою пререкаться,

Когда на Ильича картавится Каплан.

Задушенный Кавказ умоется снегами,

Остапу надоест промышленный Провал.

И, если я не прав, возьми в ладонь не камень,

А вычурный наган и ущеми в правах.

Восходит за Урал тачанка-колесница

Зевесу передать гражданскую игру.

Но Амазонка спит, покой ей только снится –

В пожаре нелюбви пережигает грудь.

И вечер на тебя немного укорочен,

И ленточки твои заплетены в «Максим».

Встречай и напиши о стрёкоте сорочьем,

Ресницами в крови на карту занеси…

Белена

Ах, родная моя белена –
покуражим, покружим?
Разливай же стихов мне сполна
по соломенным кружкам.

И пойду я гулять допоздна,
всё отринувший разом,
до такого осеннего дна,
что осыплется разум.

За душой всколыхнётся тайга –
пихту пью по рюмашкам,
и ноябрьская плачет таньга
в загрудинном кармашке.

А потом оборвутся слова –
лай и хрип до изнанки.
Ах, шальная моя голова –
С пеной рта в несознанке…

Не звенеть мне, как чистый хрусталь,
ни внутри, ни снаружи.
От горячечной жизни устал –
ничего в ней не нужно.

Ах, родная моя пелена,
ты пустила дробину,
что во мне, накровивши сполна,
глаз и глас прорябинит.

Плотник плоти моей, листопад –
маразматик и нытик –
не вонзай в меня так невпопад
обезглавленный винтик.

В понедельник…

Птичий контур, чертёж без деталей –
в небо шаг от беды… от бедра…
от осенне-(ос)иновых талий
пункт за пунктом пунктиром, едва,

прочертив облака, предначертав
оставаться на окнах ночей,
и пером по бумаге зачем-то
лунной горлицей стынуть ничьей,

занемочь, где в сиреневой тряске
клювы клином вбиваются в юг,
и синицы, сипя на татарском,
минаретные гнёздышки вьют,

задышать глубоко в понедельник,
отыскав голубиную клеть,
и застуженный крестик нательный
на груди у меня отогреть.

Вода

О. М.

Если тёмный огонь отразится в ступенях воды
и как медленный конь истоптавший воронеж до дыр
захрапит на сарай перекинувшись к крышам домов
значит грешник за рай навсегда умирать не готов.

значит крестик сдавил изнурённую впалую грудь
значит в отклике вил не мятеж а зовущая круть
и горит огонёк у Матрён и задумчивых Кать
что взбирались на трон дабы семя мужское схаркать

значит встанет герой королевич степей и мотыг
за крестьянство горой продлевая столыпинский стык
на фонарных столбах на голгофах на детских плечах
кому в лоб кому в пах раздавая земную печать

потечёт от лампад долгожданный невольничий свет
от злодеев и падл заискрится знакомый завет
и пройдётся шатун по сибирским когтям-городам
разменявший версту на слова что я вам не отдам

потому что во лжи искривляет огонь времена
потому что ожив память наша к бесчинствам смирна
и с обугленных уст у продлённого в вечность одра
алчный Молоха хруст омывает прямая вода

Геннадию Капранову

_____

Геннадий Капранов (1937 – 1985) – талантливый казанский поэт, подборка его стихов включена в «Строфы века» Евгения Евтушенко. Погиб от удара молнии на пляже в Набережных Челнах.

Декабрь

Свернёшь в декабрь – кидает на ухабах,
оглянешь даль – и позвонок свернёшь:
увидишь, как на наших снежных бабах
весь мир стоит, пронзительно хорош.

И вьюжная дорога бесконечна,
где путь саней уже в который раз
медведем с балалайкою отмечен,
а конь закатан в первозданный наст.

Замёрзший звон с уставших колоколен
за три поклона роздан мужикам
и, в медную чеканку перекован,
безудержно кочует по шинкам.

И тянется тяжёлое веселье
столетьями сугробными в умах,
и небо между звёздами и елью
на голову надето впопыхах.

Дождь

навсегда обескровив,
солнце приняв за чёрное,
горизонт матом кроя
в сотый раз на нечётное,

наступая на грабли,
не в пример поэтичности,
неба смелый кораблик
отплывает к античности.

туча бродит по Криту
лабиринтами Миноса,
неслучайно по крику
грома явится вымысел…

по земной анфиладе
славным словом учителя
льёт Гомер по Элладе
дождь, ещё не прочитанный,

и в глаза он грозою -
не дверями, так окнами -
заползает назло им,
чтоб ахейцы не охнули.

и сплошною стеною
льёт поток над невинными,
где плавсредство для Ноя
отплывает с Афинами. 

Документ Microsoft Word

Через всё, что в жизни разбивалось,
а потом и склеивалось хоть –
мыслью сердца протекает алость
в кровь чернил и А4 плоть.

Через всё, что я любил и видел,
жаждал, но ещё не понимал,
возродится в Wordе новый идол,
честен в правде, пусть пока и мал…

Только так: мучительно, но верно
новый проворачивает лист
ось стихов, томившихся от скверны
строк, что мне совсем не удались.

Дятел

Дятел – разведчик звука, 
родственник молотка,
сколько ты мне отстукал
с проданного лотка?

Сколько, вещая птица,
голосу вышло жить?
Сколько мне слов приснится 
и прислышится лжи?

Чёртова колотушка
присно пишущим в стол!
Скольким станет ловушкой
бьющее долото? 

Проклятыми листами 
ты по вискам – в упор, 
если звучать устанешь,
Я подхвачу топор.

Египет

Фараон наш страшно горд –

Он офонарел.

Третий месяц каждый год

Бесится Хефрен.

Пропечёт воловий бок

Вспыхнувший восток.

Медью выкованный блок

Делит день на сто.

Бич хвоста сшибает мух,

Мылит важный зад,

За Осирисом во тьму

Прячет раб глаза.

Глыбы приняв с кораблей,

Спин не разогнуть.

Солнце тащит скарабей

До утробы Нут.

Волокуш ремни тяни,

Дохни от плевка...

Сесть бы где-нибудь в тени,

Потянуть пивка.

Но на площади Тахрир

Не в почёте спирт,

Сонный Ра в чаду охрип,

И Мубарак спит,

Помня истины завет

Древних пирамид:

Человеку человек –

Вечный брат и гид!

За облаками вёрсты наверстай…

За облаками вёрсты наверстай –

Где с песней, выдуваемой в хрусталь,

Стоят в своей красе непогрешимы

Замёрзшие в девичестве вершины,

И усачом у терекских излучин

Обычай перед Шуриком изучен.

Там изобилье в роге у Вано

На вкус и цвет: как выпить дать – вино.

А горные и торные козлята

Под ноги сыплют огненные ядра,

И тратится к подножию Казбек

На эха перепуганного бег.

* * *

Забалдев под болдинскую осень,

Заварю иголки кипариса:

Заходи чайку попить, Иосиф –

Неба умирающего писарь.

Посиделки с классиком поэту

Как не помянуть тоскливо-броско?

Потому в Венецию поеду,

Или где там похоронен Бродский?

Только в эту шалевую осень

Ошалеть другим придётся строкам –

Водки заходил напиться Осип,

Чтоб согреться под Владивостоком…

Замерцает фонарик луны…

За окном, до утра приуныв,

Двор уляжется с нищим.

Замерцает фонарик луны –

Что ты, Господи, ищешь?

Летом полночь совсем не видна –

Бродит полуживая,

Иссушая поэта до дна

И бутыль разбивая.

Звонарь

Я ещё до конца не изучен, 
не испытан на прочность пока, 
но как колокол бьётся в падучей – 
я набатом сдираю бока 

и плыву в этих отзвуках долгих, 
наблюдая, как с гулом сердец, 
проступает над веною Волги 
побелевший часовни рубец, 

и в малиновом хрусте костяшек, 
на ветру у свияжских лагун, 
прозреваю я голос свой тяжкий, 
но понять до конца не могу. 

Бечеву до небес изнаждачив, 
истрепав до полбуквы словарь, 
я пою – как стону, не иначе – 
одинокий безрукий звонарь.

Звёзды колеблются

Так ли объятья разума нам тесны?
Господи, господи – ты ли пророчишь сны?
Ты ли придумал грустного человека –
просто слепил из снега.

Веришь ли ты в гулкий комок тепла?
Тело его тщедушно, любовь светла – 
глиняный стебелёк, бесконечная чаша,
подлая сущность наша. 

Господи, господи – ты вот зевнул, а здесь
тысячелетия к нам продолжают лезть.
Ты вот моргнул – и кончились небеса,
звёзды колеблются, вламываются в глаза.

Так ли всё это, Господи, смерть и страх, 
порох и мясо, вечности тлен да прах?
Звёзды колеблются – ими полны глаза,
битая чаша, острые голоса.

Идол

Над капищем развеется зола.

Придут на смену боги постоянства.

Аллах излечит жертвенник от пьянства,

И канет жрец в нарубленный салат.

Послышится едва заметный скрип

Уключин лодки в серых водах талых,

Сознание погаснет в ритуалах –

Пока паромщик в церкви не охрип.

Качнётся берег, жизнь проговорив.

По отблеску божественной идеи

Плывут обратно волнами недели,

О разум разбиваясь в брызги рифм.

Мы вечно снимся миру: ты и я,

Безвременьем невинно обожжёны.

Кольцо на пальце наша протяжённость,

А спящий камень – форма бытия.

Икра

Колодезная рябь –

На хруст, как всхлип ребёнка,

Пелёнка рвётся тонко

О льдинку ноября,

Где огненный сазан,

Набухнув пухлой брюквой,

Мелькнёт нелепой буквой,

Плывя реке в казан.

Раз так заведено –

В круги проплыть от камня,

Что в небе гулко канул,

Ударившись о дно.

Моря спадают ниц,

К луне отходят воды,

И кесарь время водит

По лону рожениц.

Инфантильность

ещё на день себя ограбь –
и будет час от часа горше,
а предзакатный медный грошик
пускай скользнёт в речную рябь.

всё реже по воде гребки
упокоённых сонных вёсел,
мозоли, что сдирал насквозь я,
теперь не так уж и крепки.

прости меня, моя душа –
я оказался, между делом,
обычным, костным, мягкотелым,
с собой и разумом дружа.

Казань: улица Волкова

_____

В доме 46 по улице Вторая Гора (ныне Волкова) Велимир Хлебников жил в 1906 – 1908 годах...
В доме 80 по улице Волкова располагается психиатрическая больница имени В. М. Бехтерева.

Ливия

избежать резолюции

по весне сообрази,

а пока же зарю целуй,

проклинай саркози.

если с небом поссориться –

как читать облака?

и сорвётся пословица

с языка мужика

на ливийскую лысину,

как молился дурак...

запекается истиной

кровь походов и драк,

и в объятья эребовы

острым рёбрышком в бок

из архива затребует

бережёного бог.

Линия жизни

Под тобой походим, Отче – очень ли нагрешим?

Ты помилуй-ка, Боже, позже – у нас режим:

До обеда хлебаем беды, ко Всенощной спим.

Не по требнику треба – выгибание ломких спин.

А когда ты нас выдашь, курва – сдашь как кур в ощип,

Причастимся счастьем, окунаясь в кипящие щи.

Так на фоне рАки – на Афоне засвищет рак,

Перекрестится Будда, будет лоб разбивать дурак.

И за это поэту в его полные тридцать три

По ладони ладаном проведи и черту сотри.

Лунатик

Как на лампаду, на небо дохнёшь – 
погасишь звёзды, отвернёшься к стенке, 
и, сном полурасстрелянный, начнёшь 
цедить глагол оспатой ассистентке. 

Она тебе сквозь тюль засветит в глаз, 
и ты, словечки нанизав на рёбра, 
на ловкое циркачество горазд, 
карнизом ржавым пятишься нетвёрдо. 

О, Господи, ты только не буди, 
когда я черепицу разминаю, 
ходи со мной по этому пути, 
пока не приключится жизнь иная. 

Тогда кульбиты будут так лихи, 
так искренне прочертится глиссада, 
ведь падать – это как писать стихи: 
здесь притворяться и уметь – не надо.

Лядской сад

Мы выжили, спелись, срослись в естество
чернеющей в садике старой рябины,
глухой, искорёженный донельзя ствол
не выстрелит гроздью по вымокшим спинам,

плывущим к Державину, выполнить чтоб
в обнимку с поэтом плохой фотоснимок:
блестят провода и качается столб,
троллейбус искрит, перепутанный ими,

а ливень полощет у сосен бока
и треплет берёзы за ветхие косы,
газон, осушив над собой облака,
под коврик бухарский осокою косит,

и голос фонтана от капель дождя
включён, вовлечён в наше счастье людское…
и мальчик соседский, в столетья уйдя,
по лужам вбегает в усадьбу Лецкого. 

Медведь

Солнце тёплое торопится меднеть –
из берлоги лезет каменный медведь,
на рогатину опёршись, во всю грудь
ширь земную он пытается вдохнуть.

Ловит лапами весеннюю печаль,
злобный век ему вцепился у плеча,
уходя до ноября – на посошок –
кровь медвежью пьёт разрыхленный снежок.

И зарёю цвет впитавший небосвод
давит давностью открытых несвобод,
а умишко у медведя – не хребет,
мысль за мыслью рассыпается от бед.

Ковыляет он в лесную круговерть,
лето, осень остаётся прореветь,
из вишнёвых глаз медведя сну вдогон
лишь берёзовый струится самогон.

Музыка речи

Намолчи на сто столетий,
а сорвавши кляп,
убедись, что смертны дети –
и хорей, и ямб.

Между сном и настоящим
истина одна:
в звонком выпаде разящем 
правда холодна.

Бритву чувства вскинешь снова,
чтоб вершить добро…
Об язык заточишь слово –
бей им под ребро. 

Время, звякнув циферблатом,
упадёт ничком,
тронет мысль извечным ладом
по виску смычком.

Правит музыку, известно,
музыка сама.
Полоснёт по горлу песня –
вытекут слова.

Мускул

Алексею Остудину

Ещё на миг очнётся колокольня
и упадёт на поле звон малиновый,
где чернозёма масляные комья
в колени прорастут ржаной молитвою.

Клянись и кайся, омывай колосья
ячменными слезами и гречишными,
пока по мёду остро ходят косы,
в казани местным виски не грешившие.

Насыпь в лохань ярчайших зёрен проса,
сломав язык, как об колено хлебушек,
раз мучеником стать совсем не просто,
сося метафор барбариску-глебушку.

Горчи гортань, не задевая печень,
пока рассвет на небе преет мускусном,
и жги листы, коль растопиться нечем,
поигрывая занемевшим мускулом.

Новогоднее

Ошепчи меня, ветер игрушечный,
опои, можжевеловый джинн,
чтобы вены мои внутриушечно
снежных вальсов кромсали ножи.

Я люблю тебя, бор мой неоновый:
в блёстках шишек полночных реклам
колошматится сердце бетонное,
и бессмертьем в нём – ёлки игла.

Заснегурь в хороводе проулочков,
обокрав старый год на часок,
и на печку закинь меня с дурочкой,
там, где счастье острее осок.

Да по щучьему слову халявному
предоставь мне салатика хруст –
к самобранке здесь только халяльное,
проживу как-нибудь, ну и пусть.

Я к последним минутам, пусть пьяненький,
без стихов заявился, без проз,
и мешок – без конфет и без пряников
(заблудился в трёх соснах мороз).
 

---
*В мусульманском быту под халялем обычно

понимают мясо животных, не нарушающих

исламские пищевые запреты.

Огород

Жили-были холодно да голодно, –
только не хватались за ножи.
С вороньём за вечерами лобными 
пугало справлялось у межи. 

Пили водку с горьким молочаем,
хоронили яблока микроб. 
Кулаками в зубы получали, 
кто чужой подёргивал укроп. 

Примирялись: просто и за сало, 
ленточку победы теребя.
А теперь вот Родина зассала 
выручать советского тебя.

Видишь, как при всём честном народе
за ботвой картофельных наград
на соседском тощем огороде
гибнет в керосине колорад.

Всё теперь давно уже не слишком, 
телек кровожадненько басит:
«Помнишь, как сжигали наших мишек?!
Мишка, ты теперь не одессит!..»

Вот и ватник сдан под одеяло –
лоскуты ползущие на нём.
Нас имперским смыслом наделяло, 
что по одному не проживём.

По уму ли, по сердцу, бессрочно
городили общий огород,
кости перемешивали с почвой
и плодами раскровили рот.

Октябрь

Чьей-то древнею рукой
ковш на небе вышит,
запрокинут далеко –
черпать души с крыши.

спи, мой маленький, а то
выйдешь спозаранку –
обнаружишь на виске
маленькую ранку.

* * *

Оседлав пешеходную зебру и мчась на кусты,
заблудился в словах, что, как вечность, длинны и густы.
И горит в подреберье остывший до льдинки рубин
полноцветьем калины и сочностью зрелых рябин.

Придорожный октябрь – ты опять как заправский артист,
на берёзы мои чёрно-белые так голосист,
что срываются птицы, о лете не договорив,
в беспросветную бездну – лихой загрудинный обрыв.

Уходящему в день, отступившему к охре в пожар,
только руку кленовую мне остаётся пожать,
по аллее пройдясь от листа до другого листа,
и дождя валерьянку считая по каплям до ста.

Проглотив истекающей сини микстуру на сон,
я вернусь поутру, прихватив, как отважный Ясон,
весь словесный гербарий поэта – плута и вруна,
потому что тоска моя в цвет золотого руна.

По вечерам…

По вечерам они целуются,
Когда волшебно фонари
На незнакомой лунной улице
Подобны бликам от зари.

По вечерам на ветхой лавочке
Они листают впопыхах
Влечения небесный справочник,
Любовью изданный в томах.

По вечерам в сени красавицы –
Слегка задумчивой ольхи –
Они друг к другу прикасаются,
Читая по глазам стихи.

Крадут они у ночи-стражницы
Печальных звёзд пролитый свет.
По вечерам им снова кажется,
Что Бог, конечно же, поэт.

Подъезд

Бог не фраер, не лох, но весьма любознательный шкет:
он давно наблюдал втихаря, притворившись умершим,
как в прокисшем чаду, в этом грязном кирпичном мешке
нас, нахальных цыплят, становилось по осени меньше.

Кто ушёл на войну – умирать под чеченским селом,
кто допрыгнул до звёзд, разбежавшись по пьяни с балкона, 
кто-то веру обрёл, получив кирпичом за углом,
и в психушке теперь добивает земные поклоны.

Нас подъезд воспитал и вскормил из бычковых сосцов
сладкой водкой свободы безумно дешёвого понта,
пацаны-старшаки нас пороли ремнём за отцов – 
их отцов, не вернувшихся с фронта.

И я с лекций летел на безжалостный окрик свечи
в полутёмном пространстве Вселенной друзей-одногодок:
там обоймой кассет Доктор Албан нас насмерть лечил,
и калечил язык беглый говор обкуренных сходок.

…Что-то вспомнилось ныне, как плавились дух и сердца…
Нас осталось немного – шепчу я светло и печально…
Свой рубец оставляет подъезд у любого жильца,
если ты не мертвец изначально…

* * *

Привет тебе, суровый понедельник,

Должно быть, вновь причина есть тому,

Что в подворотне местной богадельни

Тайком ты подворовываешь тьму.

И клинопись с облезлой штукатурки

На триумфальной арке сдует тут.

Здесь немцы были, после клали турки…

На Vaterland могильную плиту...

Теперь же неуёмная старушка

С бутыльим звонцем – сердцу веселей –

Все мыслимые индексы обрушит

Авоською стеклянных векселей.

И каждый здесь Растрелли или Росси,

Когда в блаженстве пьяном, от души,

На белом расписаться пиво просит

И золотом историю прошить.

Притча во янцзыцех

Я от жёлтого ливня тебя не спасу,

Хворостиной по спинке до дома пасу.

Ты Сибирь, как гранату, кидая,

Пей зелёные травы Китая.

Перекатная голь на фаянсовый блеск,

Камасутры великой искусный Рабле,

Я тебя приласкаю по скайпу

От шиньона до красного скальпа.

А в соломенной шляпе седой мандарин

Говорит языком привозных мандолин,

И елозит на джонке Лолита,

Пропадая в стране целлюлита.

Хочешь – слушай эпоху династии Цинь,

Выдирая клочки из паршивой овцы,

Забивая под сердце пирата,

Здесь в награду тебе – император.

Хочешь – просто тибетскою тайной молчи,

Воплотившись в тенях непотребной ночи

И веками по веку стирая

Приграничье от ада до рая.

Самара: бункер Сталина

В землю, как в масло, на час уходи, 
звякая лезвием взора,
и под конец рукоятью груди 
не ощущая упора.

Слыша, как глохнет скрипучий вопрос
при пересчёте ступеней:
этот ли воздух просвечен насквозь
мглою декабрьских бдений?

Этот ли бог за зелёным сукном
мог разражаться эдиктом? 
Глубже и глубже, как сумрачный гном,
в шахту сомненья входи ты.

Вдруг понимая, что в списке наград
нужен таланту не букер,
а бесконечный и внутренний ад –
голову давящий бункер.

Чтобы, когда побоявшись остыть,
в поисках вечного солнца, 
за драпировку заглядывал ты –
и не увидел оконца.

Санкт-Петербург

Живёт мостами не уставший клацать

Мертвец, рождённый топором Голландца.

И будет день на откуп дан сторуким –

Топор ещё аукнется старухам.

Надменно-медным выточенный всадник

Ещё прискачет в Александров Садик,

Когда костьми сплетённое болото

Прольётся в айвазовские полотна.

Потом октябрь за нас проголосует

И выпалит заря не вхолостую,

Где петербургским царственным разиней

Салат-дворец отправлен в морозильник.

А нынешний сермяжный управитель

Уже другую пестует обитель.

Святки

Очнись в студёный вечерок, пойми на деле,
что от звезды и до воды не две недели:
другая жизнь, другие сны, другие меры
от новых жителей земли не нашей эры.

Заворожённо посмотри, как месяц в прятки 
играет с мальчиком в окне, что ждёт колядки…
И войско ряженых идёт, беря овраги,
и быть веселью на селе в потешной драке.

Проймись волшебным угольком, как ветром с Вятки, 
и замаячит шиликун тебе на святки –
так живо сердцем отомрёшь, на это глядя,
что добежав, охолонёшь в крещенской глади.

А поутру поймёшь ещё, поверив глазу,
что день берёт теперь своё – за всё и сразу.
Очнись, родной, и восхитись, ведь мир внезапен,
я б тоже это оценил, да что-то запил…

Слалом

Где облако спешит за ворот,

В изломанности горных хорд,

Осовремененный Суворов

Обозревает переход.

И не бряцанием на Калке

Преодолеть, воюя, знать,

Когда прославленной смекалке

Глаза зашорит белизна.

Здесь цепь озёр: за блюдцем блюдца,

Каймой врезаясь в берега,

О камнепад нещадно бьются,

Летя в лавинный перекат.

Босыми пятками рассвета

Примят к вершине эдельвейс,

И луч, меридиан разведав,

Снегов утяжеляет вес.

Тут лепет утра уши лепит…

Шале стремится напролом,

Когда по трассе русский лебедь

Альпийский воздух бьёт крылом.

Трёхколёсный бог

Навострив свои педали, 
в раскуроченные дали 
трёхколёсный катит бог. 

От червя и человека, 
от бессмысленного века 
он ушёл, как колобок. 

Полем, речкой, огородом 
катит бог за поворотом 
мне по встречной полосе. 

Есть ещё секунда с лишним, 
чтоб столкнуться со всевышним 
и осесть на колесе… 

Одуревшей головою, 
небо выбив лобовое, 
тенью, ласточкой, звездой 

мягко выпорхнет из тела 
строчка горнего предела, 
уплатив за проездной.

Факир

Пока по воде не ходил ты, ходи по гвоздям 
и пламя стихов выдыхай из прокуренных лёгких, – 
а я тебе сердцем за тайные знанья воздам, 
и пусть все слова оживают в руках твоих ловких. 

Глотай бесконечную шпагу далёких путей, 
нутро оцарапав тупым остриём горизонта, 
толкующий сны, над подстрочником жизни потей – 
нам слышен твой голос, в ночи раздающийся звонко. 

Смешной заклинатель по свету расползшихся змей, 
усталый адепт красоты, поэтический дервиш, 
сомнения наши в нечестности мира развей, 
пока на дуде нас ты музыкой вечности держишь. 

Едва различима суфийская родственность каст, 
и пассы твои над душою совсем невесомы, 
но проблеском истин питается магия глаз – 
мы живы, пока удивляться чему-то способны.

Филиппу Пираеву

Иногда нужно вспомнить, что я человек
и лихого конца не миную,
а пока – для чего проживаю свой век,
что кладу я в копилку земную?

Голоса из глубинных предчувствий беря,
для чего отшлифовывал разум?
Для чего по сусекам всего словаря
выскребал я заветную фразу?

Эта ночь, как последняя в мире, тиха,
в ней рождается голое слово...
За хорошую строчку живого стиха
умираю я снова и снова...

Чайка

В чёрном небе светлеет печалька –
это в крыльях запуталась чайка,
тонкий воздух вокруг изорвав,
клюв её и остёр, и кровав.

И трепещет, крутя головою,
беспилотное тельце живое,
только белого облачка страх
мельтешит у него в коготках.

Что здесь делает чайка морская,
нам на головы крики плеская
в сухопутной стране голосов
глухарей и кемарящих сов?

Что здесь делает племя людское,
если небо над нами морское, 
и солёные капли дождя
затекают за шиворот дня?..

Часы

Не скрипнет засыпающий засов –
лишь маятник потрёпанных часов,
вися на волоске, качнувшись в полночь
от шестерёнок звёзд и сна пружин,
назойливо комариком кружит,
колёсиком звенит тебе на помощь. 

Ну что за жизнь в бессмертии таком?
Под мерный стук ты возишься с замком,
проклятых стрелок приближая залежь. 
Убив кукушку, смерть не обмануть –
макнёшь перо в сиреневую муть
и облако над домом продырявишь…

Шифоньер

И я рождён был между двух огней:

Земля и Воздух – вот мои стихии.

Зимою раскалённым суахили

Я изморозь проплавлю на окне.

Как будто город сном не утечёт

В сырую Лету мёртвого артикля.

Я наблюдаю, как моим картинкам

Музейный штиль уже ведёт учёт…

А ветер, наигравшись в провода,

Срывает фантик с приторного века.

Шуршат года листочками на ветках

И жизнь мою спешат земле отдать.

Степному небу грезится ковыль –

Должно быть, небо тоже полукровка...

Печальных истин мятая коробка

Пылится в шифоньере головы...

Язычее

По вздохам как по улицам
ползу за музой лазом
со мной асфальт целуется
до синяка под глазом

со мной луна встречается
и спину расцарапав
как строгая начальница
клянёт за сленг арапов

и я на век отзывчивый
кипяще и бурляще
своим косноязычием
сверлю всё настоящее

со лба по переносице
в язык на слово шаткий
фельдъегерь мысли носится
на взмыленной лошадке

и что-то вроде вызрело
и пульс визжит снарядом
а сердце этим выстрелам
давно уже не радо

и дни пьяны по месяцу
а месяцы по году
и как тут не повеситься
в такую-то погоду

* * *

возле огненных скал,
где дымятся Микены,
бог росу расплескал
на лелег манекены.

у немых городов
в черепках да осколках
выжать мог Геродот
из истории сколько?

только буря и мгла
Лерну злом заражала,
цитадель же смогла
Сету выставить жало.

только в слякоть и дождь
дни Тиринфа считают,
это было как дрожь,
отчего нас не стало.

обдирая бока
в звёздных чащах провала,
на балконы Балкан
ночь луну проливала…