Эдуард
Учаров

Если тёмный огонь отразится в ступенях воды
и как медленный конь истоптавший воронеж до дыр
захрапит на сарай перекинувшись к крышам домов
значит грешник за рай навсегда умирать не готов.

значит крестик сдавил изнурённую впалую грудь
значит в отклике вил не мятеж а зовущая круть
и горит огонёк у Матрён и задумчивых Кать
что взбирались на трон дабы семя мужское схаркать

значит встанет герой королевич степей и мотыг
за крестьянство горой продлевая столыпинский стык
на фонарных столбах на голгофах на детских плечах
кому в лоб кому в пах раздавая земную печать

потечёт от лампад долгожданный невольничий свет
от злодеев и падл заискрится знакомый завет
и пройдётся шатун по сибирским когтям-городам
разменявший версту на слова что я вам не отдам

потому что во лжи искривляет огонь времена
потому что ожив память наша к бесчинствам смирна
и с обугленных уст у продлённого в вечность одра
алчный Молоха хруст омывает прямая вода

 

 

Чьей-то древнею рукой
ковш на небе вышит,
запрокинут далеко –
черпать души с крыши.

спи, мой маленький, а то
выйдешь спозаранку –
обнаружишь на виске
маленькую ранку.

* * *

Оседлав пешеходную зебру и мчась на кусты,
заблудился в словах, что, как вечность, длинны и густы.
И горит в подреберье остывший до льдинки рубин
полноцветьем калины и сочностью зрелых рябин.

Придорожный октябрь – ты опять как заправский артист,
на берёзы мои чёрно-белые так голосист,
что срываются птицы, о лете не договорив,
в беспросветную бездну – лихой загрудинный обрыв.

Уходящему в день, отступившему к охре в пожар,
только руку кленовую мне остаётся пожать,
по аллее пройдясь от листа до другого листа,
и дождя валерьянку считая по каплям до ста.

Проглотив истекающей сини микстуру на сон,
я вернусь поутру, прихватив, как отважный Ясон,
весь словесный гербарий поэта – плута и вруна,
потому что тоска моя в цвет золотого руна.

 

 

 

Ещё на миг очнётся колокольня
и упадёт на поле звон малиновый,
где чернозёма масляные комья
в колени прорастут ржаной молитвою.

Клянись и кайся, омывай колосья
ячменными слезами и гречишными,
пока по мёду остро ходят косы,
в казани местным виски не грешившие.

Насыпь в лохань ярчайших зёрен проса,
сломав язык, как об колено хлебушек,
раз мучеником стать совсем не просто,
сося метафор барбариску-глебушку.

Горчи гортань, не задевая печень,
пока рассвет на небе преет мускусном,
и жги листы, коль растопиться нечем,
поигрывая занемевшим мускулом.

 

Ошепчи меня, ветер игрушечный,
опои, можжевеловый джинн,
чтобы вены мои внутриушечно
снежных вальсов кромсали ножи.

Я люблю тебя, бор мой неоновый:
в блёстках шишек полночных реклам
колошматится сердце бетонное,
и бессмертьем в нём – ёлки игла.

Заснегурь в хороводе проулочков,
обокрав старый год на часок,
и на печку закинь меня с дурочкой,
там, где счастье острее осок.

Да по щучьему слову халявному
предоставь мне салатика хруст –
к самобранке здесь только халяльное,
проживу как-нибудь, ну и пусть.

Я к последним минутам, пусть пьяненький,
без стихов заявился, без проз,
и мешок – без конфет и без пряников
(заблудился в трёх соснах мороз).
 

---
*В мусульманском быту под халялем обычно

 

 

ещё на день себя ограбь –
и будет час от часа горше,
а предзакатный медный грошик
пускай скользнёт в речную рябь.

всё реже по воде гребки
упокоённых сонных вёсел,
мозоли, что сдирал насквозь я,
теперь не так уж и крепки.

прости меня, моя душа –
я оказался, между делом,
обычным, костным, мягкотелым,
с собой и разумом дружа.

 

 

Ах, родная моя белена –
покуражим, покружим?
Разливай же стихов мне сполна
по соломенным кружкам.

И пойду я гулять допоздна,
всё отринувший разом,
до такого осеннего дна,
что осыплется разум.

За душой всколыхнётся тайга –
пихту пью по рюмашкам,
и ноябрьская плачет таньга
в загрудинном кармашке.

А потом оборвутся слова –
лай и хрип до изнанки.
Ах, шальная моя голова –
С пеной рта в несознанке…

Не звенеть мне, как чистый хрусталь,
ни внутри, ни снаружи.
От горячечной жизни устал –
ничего в ней не нужно.

Ах, родная моя пелена,
ты пустила дробину,
что во мне, накровивши сполна,
глаз и глас прорябинит.

Плотник плоти моей, листопад –
маразматик и нытик –
не вонзай в меня так невпопад
обезглавленный винтик.

 

 

Через всё, что в жизни разбивалось,
а потом и склеивалось хоть –
мыслью сердца протекает алость
в кровь чернил и А4 плоть.

Через всё, что я любил и видел,
жаждал, но ещё не понимал,
возродится в Wordе новый идол,
честен в правде, пусть пока и мал…

Только так: мучительно, но верно
новый проворачивает лист
ось стихов, томившихся от скверны
строк, что мне совсем не удались.

 

 

По вздохам как по улицам
ползу за музой лазом
со мной асфальт целуется
до синяка под глазом

со мной луна встречается
и спину расцарапав
как строгая начальница
клянёт за сленг арапов

 

и я на век отзывчивый
кипяще и бурляще
своим косноязычием
сверлю всё настоящее

со лба по переносице
в язык на слово шаткий
фельдъегерь мысли носится
на взмыленной лошадке

и что-то вроде вызрело
и пульс визжит снарядом
а сердце этим выстрелам
давно уже не радо

и дни пьяны по месяцу
а месяцы по году
и как тут не повеситься
в такую-то погоду

 

 

навсегда обескровив,
солнце приняв за чёрное,
горизонт матом кроя
в сотый раз на нечётное,

наступая на грабли,
не в пример поэтичности,
неба смелый кораблик
отплывает к античности.

туча бродит по Криту
лабиринтами Миноса,
неслучайно по крику
грома явится вымысел…

по земной анфиладе
славным словом учителя
льёт Гомер по Элладе
дождь, ещё не прочитанный,

и в глаза он грозою -
не дверями, так окнами -
заползает назло им,
чтоб ахейцы не охнули.

и сплошною стеною
льёт поток над невинными,
где плавсредство для Ноя
отплывает с Афинами. 

 

возле огненных скал,
где дымятся Микены,
бог росу расплескал
на лелег манекены.

у немых городов
в черепках да осколках
выжать мог Геродот
из истории сколько?

только буря и мгла
Лерну злом заражала,
цитадель же смогла
Сету выставить жало.

только в слякоть и дождь
дни Тиринфа считают,
это было как дрожь,
отчего нас не стало.

обдирая бока
в звёздных чащах провала,
на балконы Балкан
ночь луну проливала…

 

 

Птичий контур, чертёж без деталей –
в небо шаг от беды… от бедра…
от осенне-(ос)иновых талий
пункт за пунктом пунктиром, едва,

прочертив облака, предначертав
оставаться на окнах ночей,
и пером по бумаге зачем-то
лунной горлицей стынуть ничьей,

занемочь, где в сиреневой тряске
клювы клином вбиваются в юг,
и синицы, сипя на татарском,
минаретные гнёздышки вьют,

задышать глубоко в понедельник,
отыскав голубиную клеть,
и застуженный крестик нательный
на груди у меня отогреть.

 

По вечерам они целуются,
Когда волшебно фонари
На незнакомой лунной улице
Подобны бликам от зари.

По вечерам на ветхой лавочке
Они листают впопыхах
Влечения небесный справочник,
Любовью изданный в томах.

По вечерам в сени красавицы –
Слегка задумчивой ольхи –
Они друг к другу прикасаются,
Читая по глазам стихи.

Крадут они у ночи-стражницы
Печальных звёзд пролитый свет.
По вечерам им снова кажется,
Что Бог, конечно же, поэт.