Эдуард Учаров

Эдуард Учаров

Четвёртое измерение № 32 (344) от 11 ноября 2015 года

Лунатик

 

Лядской сад

 

Мы выжили, спелись, срослись в естество
чернеющей в садике старой рябины,
глухой, искорёженный донельзя ствол
не выстрелит гроздью по вымокшим спинам,

плывущим к Державину, выполнить чтоб
в обнимку с поэтом плохой фотоснимок:
блестят провода и качается столб,
троллейбус искрит, перепутанный ими,

а ливень полощет у сосен бока
и треплет берёзы за ветхие косы,
газон, осушив над собой облака,
под коврик бухарский осокою косит,

и голос фонтана от капель дождя
включён, вовлечён в наше счастье людское…
и мальчик соседский, в столетья уйдя,
по лужам вбегает в усадьбу Лецкого. 

 

Медведь

 

Солнце тёплое торопится меднеть –
из берлоги лезет каменный медведь,
на рогатину опёршись, во всю грудь
ширь земную он пытается вдохнуть.

Ловит лапами весеннюю печаль,
злобный век ему вцепился у плеча,
уходя до ноября – на посошок –
кровь медвежью пьёт разрыхленный снежок.

И зарёю цвет впитавший небосвод
давит давностью открытых несвобод,
а умишко у медведя – не хребет,
мысль за мыслью рассыпается от бед.

Ковыляет он в лесную круговерть,
лето, осень остаётся прореветь,
из вишнёвых глаз медведя сну вдогон
лишь берёзовый струится самогон.

 

Часы

 

Не скрипнет засыпающий засов –
лишь маятник потрёпанных часов,
вися на волоске, качнувшись в полночь
от шестерёнок звёзд и сна пружин,
назойливо комариком кружит,
колёсиком звенит тебе на помощь. 

Ну что за жизнь в бессмертии таком?
Под мерный стук ты возишься с замком,
проклятых стрелок приближая залежь. 
Убив кукушку, смерть не обмануть –
макнёшь перо в сиреневую муть
и облако над домом продырявишь…

 

Декабрь

 

Свернёшь в декабрь – кидает на ухабах,
оглянешь даль – и позвонок свернёшь:
увидишь, как на наших снежных бабах
весь мир стоит, пронзительно хорош.

И вьюжная дорога бесконечна,
где путь саней уже в который раз
медведем с балалайкою отмечен,
а конь закатан в первозданный наст.

Замёрзший звон с уставших колоколен
за три поклона роздан мужикам
и, в медную чеканку перекован,
безудержно кочует по шинкам.

И тянется тяжёлое веселье
столетьями сугробными в умах,
и небо между звёздами и елью
на голову надето впопыхах.

 

Святки

 

Очнись в студёный вечерок, пойми на деле,
что от звезды и до воды не две недели:
другая жизнь, другие сны, другие меры
от новых жителей земли не нашей эры.

Заворожённо посмотри, как месяц в прятки 
играет с мальчиком в окне, что ждёт колядки…
И войско ряженых идёт, беря овраги,
и быть веселью на селе в потешной драке.

Проймись волшебным угольком, как ветром с Вятки, 
и замаячит шиликун тебе на святки –
так живо сердцем отомрёшь, на это глядя,
что добежав, охолонёшь в крещенской глади.

А поутру поймёшь ещё, поверив глазу,
что день берёт теперь своё – за всё и сразу.
Очнись, родной, и восхитись, ведь мир внезапен,
я б тоже это оценил, да что-то запил…

 

Факир

 

Пока по воде не ходил ты, ходи по гвоздям 
и пламя стихов выдыхай из прокуренных лёгких, – 
а я тебе сердцем за тайные знанья воздам, 
и пусть все слова оживают в руках твоих ловких. 

Глотай бесконечную шпагу далёких путей, 
нутро оцарапав тупым остриём горизонта, 
толкующий сны, над подстрочником жизни потей – 
нам слышен твой голос, в ночи раздающийся звонко. 

Смешной заклинатель по свету расползшихся змей, 
усталый адепт красоты, поэтический дервиш, 
сомнения наши в нечестности мира развей, 
пока на дуде нас ты музыкой вечности держишь. 

Едва различима суфийская родственность каст, 
и пассы твои над душою совсем невесомы, 
но проблеском истин питается магия глаз – 
мы живы, пока удивляться чему-то способны.

 

Лунатик

 

Как на лампаду, на небо дохнёшь – 
погасишь звёзды, отвернёшься к стенке, 
и, сном полурасстрелянный, начнёшь 
цедить глагол оспатой ассистентке. 

Она тебе сквозь тюль засветит в глаз, 
и ты, словечки нанизав на рёбра, 
на ловкое циркачество горазд, 
карнизом ржавым пятишься нетвёрдо. 

О, Господи, ты только не буди, 
когда я черепицу разминаю, 
ходи со мной по этому пути, 
пока не приключится жизнь иная. 

Тогда кульбиты будут так лихи, 
так искренне прочертится глиссада, 
ведь падать – это как писать стихи: 
здесь притворяться и уметь – не надо.

 

Трёхколёсный бог

 

Навострив свои педали, 
в раскуроченные дали 
трёхколёсный катит бог. 

От червя и человека, 
от бессмысленного века 
он ушёл, как колобок. 

Полем, речкой, огородом 
катит бог за поворотом 
мне по встречной полосе. 

Есть ещё секунда с лишним, 
чтоб столкнуться со всевышним 
и осесть на колесе… 

Одуревшей головою, 
небо выбив лобовое, 
тенью, ласточкой, звездой 

мягко выпорхнет из тела 
строчка горнего предела, 
уплатив за проездной.

 

Самара: бункер Сталина


В землю, как в масло, на час уходи, 
звякая лезвием взора,
и под конец рукоятью груди 
не ощущая упора.

 

Слыша, как глохнет скрипучий вопрос
при пересчёте ступеней:
этот ли воздух просвечен насквозь
мглою декабрьских бдений?

Этот ли бог за зелёным сукном
мог разражаться эдиктом? 
Глубже и глубже, как сумрачный гном,
в шахту сомненья входи ты.

Вдруг понимая, что в списке наград
нужен таланту не букер,
а бесконечный и внутренний ад –
голову давящий бункер.

Чтобы, когда побоявшись остыть,
в поисках вечного солнца, 
за драпировку заглядывал ты –
и не увидел оконца.

 

Музыка речи

 

Намолчи на сто столетий,
а сорвавши кляп,
убедись, что смертны дети –
и хорей, и ямб.

Между сном и настоящим
истина одна:
в звонком выпаде разящем 
правда холодна.

Бритву чувства вскинешь снова,
чтоб вершить добро…
Об язык заточишь слово –
бей им под ребро. 

Время, звякнув циферблатом,
упадёт ничком,
тронет мысль извечным ладом
по виску смычком.

Правит музыку, известно,
музыка сама.
Полоснёт по горлу песня –
вытекут слова.

 

Ёлочный сок

 

выжимаешь ёлочный сок на ладонь –
а ладонь в крови, 
и течёт горячая жизнь с неё – 
и течёт внутри.

остановишь веселье потом, потом,
а пока – дави!
окуная широкий лоб в вино –
на сугроб смотри...

с деревянной лошади, мимо, вскачь,
дед мороз орёт,
бесконечным посохом, аки Бог,
этот стих дробит.

медсестра Снегурочка, дикий врач – 
мне наполнят рот 
ледяной таблеткой тоски – и слог
о любви убит.

без ума в груди и душевных скреп –
хоровод пустынь. 
только слышен дурацкий детский смех,
но ведь слышать – труд.

и текут стихи, запекаясь в хлеб,
к рождеству звезды,
и семью стихами накормишь всех,
только все умрут.

 

Звонарь

 

Я ещё до конца не изучен, 
не испытан на прочность пока, 
но как колокол бьётся в падучей – 
я набатом сдираю бока 

и плыву в этих отзвуках долгих, 
наблюдая, как с гулом сердец, 
проступает над веною Волги 
побелевший часовни рубец, 

и в малиновом хрусте костяшек, 
на ветру у свияжских лагун, 
прозреваю я голос свой тяжкий, 
но понять до конца не могу. 

Бечеву до небес изнаждачив, 
истрепав до полбуквы словарь, 
я пою – как стону, не иначе – 
одинокий безрукий звонарь.

 

Подъезд

 

Бог не фраер, не лох, но весьма любознательный шкет:
он давно наблюдал втихаря, притворившись умершим,
как в прокисшем чаду, в этом грязном кирпичном мешке
нас, нахальных цыплят, становилось по осени меньше.

Кто ушёл на войну – умирать под чеченским селом,
кто допрыгнул до звёзд, разбежавшись по пьяни с балкона, 
кто-то веру обрёл, получив кирпичом за углом,
и в психушке теперь добивает земные поклоны.

Нас подъезд воспитал и вскормил из бычковых сосцов
сладкой водкой свободы безумно дешёвого понта,
пацаны-старшаки нас пороли ремнём за отцов – 
их отцов, не вернувшихся с фронта.

И я с лекций летел на безжалостный окрик свечи
в полутёмном пространстве Вселенной друзей-одногодок:
там обоймой кассет Доктор Албан нас насмерть лечил,
и калечил язык беглый говор обкуренных сходок.

…Что-то вспомнилось ныне, как плавились дух и сердца…
Нас осталось немного – шепчу я светло и печально…
Свой рубец оставляет подъезд у любого жильца,
если ты не мертвец изначально…

 

Огород

 

Жили-были холодно да голодно, –
только не хватались за ножи.
С вороньём за вечерами лобными 
пугало справлялось у межи. 

Пили водку с горьким молочаем,
хоронили яблока микроб. 
Кулаками в зубы получали, 
кто чужой подёргивал укроп. 

Примирялись: просто и за сало, 
ленточку победы теребя.
А теперь вот Родина зассала 
выручать советского тебя.

Видишь, как при всём честном народе
за ботвой картофельных наград
на соседском тощем огороде
гибнет в керосине колорад.

Всё теперь давно уже не слишком, 
телек кровожадненько басит:
«Помнишь, как сжигали наших мишек?!
Мишка, ты теперь не одессит!..»

Вот и ватник сдан под одеяло –
лоскуты ползущие на нём.
Нас имперским смыслом наделяло, 
что по одному не проживём.

По уму ли, по сердцу, бессрочно
городили общий огород,
кости перемешивали с почвой
и плодами раскровили рот.

 

Дятел

 

Дятел – разведчик звука, 
родственник молотка,
сколько ты мне отстукал
с проданного лотка?

Сколько, вещая птица,
голосу вышло жить?
Сколько мне слов приснится 
и прислышится лжи?

Чёртова колотушка
присно пишущим в стол!
Скольким станет ловушкой
бьющее долото? 

Проклятыми листами 
ты по вискам – в упор, 
если звучать устанешь,
Я подхвачу топор.

 

Звёзды колеблются

 

Так ли объятья разума нам тесны?
Господи, господи – ты ли пророчишь сны?
Ты ли придумал грустного человека –
просто слепил из снега.

Веришь ли ты в гулкий комок тепла?
Тело его тщедушно, любовь светла – 
глиняный стебелёк, бесконечная чаша,
подлая сущность наша. 

Господи, господи – ты вот зевнул, а здесь
тысячелетия к нам продолжают лезть.
Ты вот моргнул – и кончились небеса,
звёзды колеблются, вламываются в глаза.

Так ли всё это, Господи, смерть и страх, 
порох и мясо, вечности тлен да прах?
Звёзды колеблются – ими полны глаза,
битая чаша, острые голоса.

 

Филиппу Пираеву

 

Иногда нужно вспомнить, что я человек
и лихого конца не миную,
а пока – для чего проживаю свой век,
что кладу я в копилку земную?


Голоса из глубинных предчувствий беря,
для чего отшлифовывал разум?
Для чего по сусекам всего словаря
выскребал я заветную фразу?


Эта ночь, как последняя в мире, тиха,
в ней рождается голое слово...
За хорошую строчку живого стиха
умираю я снова и снова...

 

Геннадию Капранову

 

Ни росы, ни света – солнце опять не взошло,
я неряшлив и короток, как надписи на заборах,
меня заваривают, пьют, говорят – хорошо
помогает при частых запорах.

Лёд и пламень, мёд чабреца,
сон одуванчиков, корень ромашки ранней,
пожухлый лопух в пол-лица (это я), –
надо смешать и прикладывать к ране.

Будет вам горше, а мне от крови теплей,
солью и пеплом, сном, леденящим шилом, – 
верно и долго, как эпоксидный клей,
тексты мои стынут в ахейских жилах. 

Вся наша смерть – в ловких руках пчелы
молниеносной – той, что уже не промажет:
словно Капранов, я уплыву в Челны
белый песок перебирать на пляже.

_____

Геннадий Капранов (1937 – 1985) – талантливый казанский поэт, подборка его стихов включена в «Строфы века» Евгения Евтушенко. Погиб от удара молнии на пляже в Набережных Челнах.

 

Чайка

 

В чёрном небе светлеет печалька –
это в крыльях запуталась чайка,
тонкий воздух вокруг изорвав,
клюв её и остёр, и кровав.

И трепещет, крутя головою,
беспилотное тельце живое,
только белого облачка страх
мельтешит у него в коготках.

Что здесь делает чайка морская,
нам на головы крики плеская
в сухопутной стране голосов
глухарей и кемарящих сов?

Что здесь делает племя людское,
если небо над нами морское, 
и солёные капли дождя
затекают за шиворот дня?..

 

Казань: улица Волкова

 

Волчьей улицы дом, словно клык, 
расшатался и стал кровоточить,
и к нему два таких же впритык 
разболелись сегодняшней ночью.

Расскрипелись, как будто под снос, 
и распухли щеками заборов, 
и теперь только содою звёзд 
полоскать их до утренних сборов.

Око волка – багровый фонарь,
хвост его – выметает прохожих
за Вторую Гору, как и встарь,
окончательно их обезножив. 

Крыш прогнивших топорщится шерсть, 
крылышкуя смеётся кузнечик,
он на Волкова, дом 46, 
нашептал Велимиру словечек.

Бобэоби – другие стихи –
в горле улицы, в самом начале, 
зазвучали, больнично тихи,
но на них санитары начхали. 

Здесь трудов воробьиных не счесть:
по палатам душевноздоровых
птичью лирику щебетом несть,
пусть и небо на крепких засовах. 

А над небом царит высота,
а с высот упадает в окошко 
пустота, простота, красота, 
трав и вер заповедная мошка.

_____

В доме 46 по улице Вторая Гора (ныне Волкова) Велимир Хлебников жил в 1906 – 1908 годах...
В доме 80 по улице Волкова располагается психиатрическая больница имени В. М. Бехтерева.