Джон Эшбери

Джон Эшбери

Золотое сечение № 30 (270) от 21 октября 2013 года

Символическое сопротивление

 

Из книги «Некие деревья» (1956)

 

Сонет

 

Любой слуга клеймит печатью вгляда

Читателя. Не получил за годы

Он ничего. Нахмуренность слуги –

Его терпенье. Спать идёт слуга.

Терпенье, размышляя, бродит

Среди высоких дыр библиотеки.

 

Той болью жив слуга. Боль добралась

До верхнего пятна стены, до кроны

Древесной возбужденья: птицы, шпульки,

Жуки, корзинки. Завтра стены рухнут.

Поток машин – читателя лицо

Запечатлённое. Стань, милый, древом,

Которого ждёт сон; пусть даже черви –

Твои слова, от наших не спасёшься.

 

Из книги «Реки и горы» (1966)

 

Реки и горы

 

Над секретной картой убийцы сгрудились

В катакомбах. Лунная Река была отмечена

Возле восемнадцати пиков и града

Унижений и поражений – тусклое окончанье

Следа среди сухих бумажных листьев

Серо-бурых гусиных перьев, подобных мыслям

В музыкальной, но обширной массе сегодняшних

Писаний на полях и болотах,

Отмеченных на карте пучочками травы.

Конечно, белки жили в лесах,

Но опустошенье и глухая спячка доныне

Висит над землёй, подавляя

Бунтовщиков, пробудившихся в покое тюрем,

Распевающих в мраморных фабричных стенах

Глухое утешенье вторoстепенных мотивчиков,

Наводнивших воздух тяжестью невидимых прутьев,

Подобранных в какой-то песчаной долине,

Где поучительны лишь неспешные прогулки.

Птица пролетела над головой

И села – больше делать было нечего.

Не принимайте её тишину за гордость иль силу,

Ни водопад за бухту, полную

Лёгких лодочек для тысяч людей,

некоторые из них одеты, готовы в путь

Или к игрищам. Иногда над колонной

Из квадратных камней тишина

Оставляет лёгкий отпечаток.

 

И так носясь по городам и весям,

Чтоб попасть в другие места, тобой

Обнаруженные на бумаге, но земля

Из бумаги, переработанной так,

Что была похожа на ужовник, удобренья и так далее,

Чьи моря раскрывали волшебные

Дали и тут же скрывали,

Чья тайна была в кармане,

Но иные медвежьи углы были темней

Этих безлунных ночей, точно скопом на плоту

В уединенье музыки, слышимой

Словно сквозь деревья,

И невозможно было надолго зажечь

Ни прикосновеньем, ни треньем,

Но были дома, брошенные

В даль суровых острых отрогов апофеоза

И других мест общего пользования, где

Тени виноградников, чьё вино на вкус

Отдавало рыбным прудом и устричным садком,

Приливами под градусом полюса

Учебных семинарий, общественных

Мест электрификации

И других пространств, облагаемых налогами,

Скукоженных на схеме

Избранья на общественные должности

Шестидесятидвухлетнюю ванну с завтраком,

Официальный кортеж теней,

Из-за которых стоило не участвовать

После того, как волы утянули волынку.

 

Ваш план был расчленить неприятеля на две группы

Меж гор с острыми, как бритва краями.

На бумаге это хорошо  получалось,

Но их лагерь разросся

До гор на карте,

Аккуратно сорванной, но не порванной,

Пролившей свет, мягкий, но крутой

На всё. К счастью, исход войны был решён

Другим путём, изолировав два отряда

Неприятельского флота, так что материк

Отбросил большие суда.

Свет отражался от краёв

Маленьких серых волн, оповещая

Тех, кто был в обсерватории,

О большой драме победы,

Чтобы выключили двигатели

И двигались тихо среди сельского пейзажа,

Зачерпывая снег со склонов гор черпаками,

Прополаскивая тех, кто грубей, чтобы любовь

Медленно восстала в ночи,

Обмочив подушку и лепесток,

Решившись положить письмо

На стол недострелянного президента,

Так чтобы на марке всё это отобразилось

В деталях до последнего листа прошлой осени

И все злоключенья июня медленно

Выезжают на выжженный солнцем пейзаж.

 

Из книги «Двойная мечта весны» (1970)

 

Дожди в столице зарядили 

 

Дожди в столице зарядили,

И много дней и ночей

Тот, кого звали Водолеем,

Делил восторги с ней.

 

Зима однако скособочилась,

Забросила свои дела,

Ее соперница недавно

Узнала: зима умерла.

 

И как лицо с листа газетного,

Вдруг улыбнётся вроде,

И на углу возле аптеки

Она кругами ходит

 

Или слоняется поблизости,

Как тучи, небо застя,

В том-то и дело, что всамделишным

Всё это было к счастью,

 

И семимильными шагами

Вошла весна в столицу,

Чуланный запах ведьминский

Сменила на нарциссы.

 

Казалось, видела до этого

Цветы весны, однако

И на конторы в небоскрёбах

Идёт вдали атака.

 

Всё было так всегда непросто,

Кругом полно дерьма –

Собачье-птичье-конского,

Людского, как сама

 

Она сказала, думая,

Что впереди – тупик,

Рыдая в безысходности,

И в спальне её крик,

 

В той комнатушке, что горчичного

Зерна поменьше, стон,

А воздух сжал звонок дверной,

Как «Kyrie eleison».

 

И слыша музыку знакомую,

Но позабытую давно,

Тот, ждавший в темноте на лестнице,

С улыбкой приоткрыл одно,

 

Потом плечами передёрнул,

Не из газет урок извлёк –

Перо, чернила и бумага

Преподадут урок:

 

Один с газетой на работу –

В автобусе трясётся он,

Другой не вылеплен из глины,

Не женщиной рождён,

 

Какого жениха нечистого

Ей напророчил Водолей?

Неужто же из преисподней

Ум светлый сей?

 

Едва ль значение имело 

Иль будет впредь, пока

Непреходящее мгновение

Продлится на века.

 

«Суть, – Водолей сказал, – учения:

Живую жизнь сперва

До капельки сквозь поры впитывай,

А эта жизнь – мертва».

 

Перед закатом солнце выглянуло

В столице, и тогда

Смерть воссияла, словно двое

И не встречались никогда.

 

Из книги «Дни на плаву» (1977)

 

Дни на плаву (в плавучем доме отдыха)

 

«Шкура разорвана. Гостиничная посуда для завтрака

Тыкаясь в последнюю неделю августа, не слишком,

Правда, усердствуя, нашла землю, где ты начинал...»

Холмы дымились синевой в тот день, ты снова

Проходишь пять миль вдоль берега и уклоняешься

Пока наползает обычная ересь. Мы можем собирать

Гербарии из этого веками, и ошеломленьице

Расцветает вновь в городах. Ум

Настолько гостеприимен, что всё вбирает в себя,

Точно квартирантов, и не видишь, пока

Всё не закончится, как мало можно познать,

Пока не развеется вонь знанья, и  trouvailles1

Каждого органа чувств не выпадут в осадок. Впрямь, он

Сказал, эта неискренность доводов во имя чьих-то

Искренних убеждений, истинных или ложных самих по себе

В каждом конкретном случае, которая, если мы будем столь неразумны,

Что начнем спорить, будет нас искушать

Временами – видишь, к чему это ведёт? К боли

И победе над болью, все еще прячущейся

В этих низких холмах, которые крадут у нас

Всю нашу приватность, словно каждый должен

Встретить собственного двойника в колечках сигарного дыма

И потом это... случается, точно взрыв в мозгу,

Но только эта катастрофа на другой планете, куда

Тебя пригласили, и, конечно, отказать невозможно:

Боль в резервуаре, в желобах, точно мы просто

Ожидаем отказа, словно вселенная боли только что

Была создана, чтобы отринуть собственное существованье.

Но я не слишком ценю вещи

Кроме погоды и достоверности жизни и смерти:

Всё прочее необязательно. Хваля одно, хули другое,

Что изощрённо уводит от основ, где

Мы должны пребывать в движенье. Осветить дом изнутри,

Его многочисленные комнаты, его воспоминанья

И ассоциации на его подписанных  и расписанных картинами стенах –

Достаточный довод за то, что жизнь разнообразна.

Жизнь прекрасна.  Читающий это,

Словно в окне далёкого мчащегося поезда,

Знает, чего хочет и что грядёт.

 

Булавки дождя падают вновь.

И прямо из середины напротив по медиане

С беленькими цветочками, транслируется ответ:

«Распустите парламент. Проведите новые выборы».

Было бы ужасно, если бы дождь смыл

Этот профиль в окне, которое всё движется и движется,

Зная, что движется, и ни о чём больше не ведая. Этот свет

В конце туннеля, каким он, видимо, видится

Тому, кто печально глядит на ливень,

На картину надежды, от которой умирающий отвернётся должно быть,

Понимая, что надежда – это нечто другое, нечто конкретное,

Чего у тебя никогда не будет. Так петляешь среди колонн,

Пока не достигнешь вечерней малахитовой, это становится огромной мечтой

Обрести то, что свергнет правительство, сметёт грады и веси

Напором сна, который нагнетает она.

Прилив создаёт свои грани,

И ты должен следовать этим путём: утро согласья,

Безразличные полдни, всколыхнувшие зыбь вопроса

Позднего дня, спроецированного в вечер.

Арабески и ложбинки – результат

Системы общественного оповещения, уловленный сейсмографом в Беркли.

Простая арифметика говорит, что быть с тобой

В этом плавании, в этом движении – цена мгновения:

Отплытие в полдень, сверх удивленья, изумленья,

Очевидно, неподдельно. Пока собирается дождь, защищая

Собственный мрак, замечаешь место под обложкой

В первый и последний раз, которое меркнет, как корешок

Какого-то приключенческого романа за стеклом, за чайными чашками.

 

Плач над водами

 

Для ученика ничего не изменилось. Настроение всё еще было

Серое терпение, пока дорога, шагая

Распевала песенку отчаяния. Однажды крик

Огласил горы. Это древнее головоломное убеждение

 

Опять. Секс был частью этого,

И шок, когда день превращался в ночь.

Однако мы всегда находили что-нибудь изысканное (слишком

Изысканное на вкус иных, быть может) для осязанья, желанья.

 

И всё же мы много извлекли из этого вида материальности,

Которая застила весомость звёздного света, так что он казался

Волокнистым, но была возможность увидеть в этом

Настоящее так, словно его никогда не существовало,

 

Чистым и бесформенным, в атмосфере, похожей на резаное стекло».

На Латур-Мобуре2  ты сказал, что это хорошо, а на лестнице

Метро Жасмин3 служители кивали нам вежливо, и договор

Был скреплён на небе. Но сейчас мгновенья окружили нас,

 

Как толпа, одни с любопытствующими, иные с враждебными лицами.

Другие с загадочными, либо отвернувшись к прошлой форме времени,

Данной раз и навсегда. След реактивной струи ставит цветистую подпись,

Тающую и остающуюся. Вопрос не в том, как идти,

 

Но сие – один из вопросов бытия: было ли это вообще и чьим

Оно будет. Сделай для начала только шаг

С тротуара, и сразу затянет сверкающий

Снегопад жалящих щупалец: как это можно было бы разрешить,

 

Если это вообще возможно. И голос донёсся до него

С другого берега, втираясь в слух не с той стороны: «Ты

Не можешь не исправить зло, содеянное тобой». Цевницы

Украшают его, и мы ни на йоту не приблизились к коллизии

 

Вод, к покою света, потопляющего свет,

Хватающего его, удерживая струенье. Он един. Он лежит

Вокруг, это новая весть, вина, признанье

Вины, твоё новое деянье. Время покупает

 

Приёмник, соглядатай прежних систем, но не может

Выкупить остальное. Это пала ночь

По краям твоих следов, когда музыка смолкла.

И мы впервые услышали колокола. Это твоя глава, сказал я.

 

Сиринга4

 

Орфей любил радостные свойства всех вещей

Под небом. Конечно, Эвридика была одной

Из них. Потом всё изменилось. Он раскалывает скалы

Своими причитаньями. Горам, лесам и долам

Не устоять. Всё небо содрогнулось от края

И до края, готово расколоться, утратив цельность.

И Аполлон тогда ему промолвил тихо: «Оставь в покое землю.

А лира зачем тебе? К чему унылая павана, которую лишь горстка

Способна оценить, за исключеньем пары пыльнопёрых птиц  –

Нет прежних ярких выступленний». Но почему бы нет?

Всё остальное должно перемениться тоже.

Уже и года времена не те, что прежде,

Природа же вещей в том, что можно лишь однажды

Увидеть, как они сшибаются друг с другом, как-то ладя

С другими. Вот где ошибку совершил Орфей.

Конечно, Эвридика исчезла в царстве теней;

Она б исчезла даже если б он не обернулся.

Бессмысленно стоять, как серокаменная тога, пока всё колесо

Истории запечатлённой мелькает мимо онемев, не в силах разумно

Прокомментировать свои же элементы, подстёгивающие мысль.

Любовь лишь остаётся в сознанье да изредка то, что люди,

Те, другие, жизнью называют. И выпевают тщательно все ноты,

Так что за нотой нота взмывает прямо из колодца

Пасмурного дня, соперничая с сияющими жёлтенькими цветочками,

Произрастающими на краю каменоломни,  заключив в себя, как в капсулу

Различный вес вещей.

Но недостаточно

Лишь пенье продолжать. Орфей всё это понял,

Не слишком возражая против того, чтобы награду получить на небе

После того, как его вакханки разорвали, полуобезумев

От музыки его же, от того, что с ними сделала она.

Иные говорят, что всё из-за того, как с Эвридикой поступил он.

Возможно всё же дело больше в музыке, как

Музыка воздействует, символизируя

Жизнь, и в том, что невозможно ноту отделить,

Решая, хороша она или плоха. Нужно

Конца дождаться, чтоб решить. «Конец – венчает всё»,

Что также означает, что «tableau»5

Неверно. Ибо хотя воспоминанья, к примеру, поры года

Сплавляются в единый кадр, нельзя их оградить, ценя

Застывшее мгновенье это. Оно слишком текуче, быстротечно;

Это –  картина мимолетности, пейзаж, хотя живой, но бренный,

На который абстрактное наложено деянье прямыми

Резкими мазками. А больше требовать, чем это – значит стать

Колышущимся камышом в неспешном

Потоке мощном, побегами травы, влекомой

Течением игривым, но в действии участвовать

Не более того. А после под нависшим горчично-сизым небом

Разряды электрические, смутные сперва, затем разрывы

И поток застывших вспышек кремовых. И каждый из коней

Видал частицу правды, но думает:

«Я – особый. И ничего из этого со мной не происходит,

Хотя и понимаю птиц язык

И путь огней, застигнутых грозой, ведом мне.

Их поединок заканчивается в музыке так же,

Как и деревья движутся вольнее на ветру после летних гроз,

И всё случается в кружевной тени деревьев на берегу, теперь и каждый день».

 

Но как же поздно сожалеть об этом, даже

Учтя, что сожаленья всегда приходят поздно, слишком поздно!

На что Орфей, тот белый силуэт на синеватой туче,

Ответствует, что это вовсе не сожаления, конечно, но

Всего лишь тщательный академический отбор

Бесспорных фактов, учёт камней на пройденном пути. 

Не важно, как исчезло это всё

Либо добралось до пункта назначенья, это больше

Не материал для стихотворенья. Тематика его

Имеет слишком значение большое и недостаточно беспомощно стоять,

Пока стихотворение испещрено, с хвостом, объятым пламенем, а злая

Комета изрыгает ненависть, беду пророча, но так в себя оно погружено,

Что значенье, хорошее, дурное иль другое,

Узнать нельзя вовек. И мыслит созидательно певец

Сооружая за фразой музыкальной фразу,

Как небоскрёб, но отвращается в конце, в момент последний.

И песню сразу же обстанет тьма,

Которая весь континент затем

Тем мраком окружит, поскольку песнь незряча. Певец

Исчезнуть должен далее из вида, даже не освободившись

От злого гнёта слов. Звёздность

Для нескольких, приходит много позже,

Когда архивы все и самые их жизни

В библиотеках канут, в микрофильмы их переведут.

Немногие интересуются ими. «А как насчёт

Такого-то?» – всё ещё спрашивают по случаю. Но они

Лежат заморожены, недоступны, пока своевольный хор

Не заговорит о совершенно ином случае с похожей фамилией,

В рассказе коего сокрыты слоги

Того, что случилось задолго до этого

В каком-то маленьком городке каким-то безразличным летом.

 

Из книги «Призрачный поезд» (1984)

 

Приступ дурноты

 

Уоррен Г. Хардинг6 изобрёл слово «нормальность»

И менее известное слово «пустомельствовать», означающее, надо полагать,

Разглагольствовать, выплёвывая пустые слова. Он не хотел быть президентом.

«Огайская банда»7 заставила его. Он умер в Палас

 

Отеле в Сан-Франциско, вернувшись с Аляски,

Пока его жена читала ему вслух статью о нём

Из «Сэтердей Ивнинг Пост». Бедный Уоррен. Он не был мошенником.

Просто безвольный. Он любил женщин и Огайо.

 

Это ограждало лето высоких белых облаков, новые звёзды гольфа

Сверкали, как конфетти на опьяняющей части раннего

Лета, почти переходящего в август. Толпа истерична.

Как всегда ненадёжные, они сопровождали его до края

 

Преисподней. Но падение было предназначено, к их радости, только ему.

Они будут переписываться и передавать то и это, придумав

Названия вроде «ступени ветра». Агония скорее постоянна,

А не вечна. Он должен был это заметить. Бедный Уоррен.

 

Из книги «Волна» (1984)

 

Больше приятных приключений

 

Первый год был похож на скольженье по льду.

Потом начал появляться торт.

Что было тоже прекрасно, за исключеньем того, что ты начал забывать, куда идёшь.

Вдруг ты заинтересовался новыми вещами

И не можешь сказать, как сюда попал. Потом замешательство

Даже от счастья, как дым –

Слова тяжелеют,  иные опрокидываются, ты разбиваешь другие,

И очертания исчезают опять.

 

Чёрт, это рассказ о ком угодно,

Сентиментальное путешествие – «отправлюсь-ка в сентиментальное путешествие»,

Что мы и делаем, но ты просыпаешься под столом мечты:

Ты – эта мечта, и это уже твой седьмой слой.

Мы не сдвинулись ни на дюйм, и всё изменилось.

Мы где-то возле теннисного корта ночью.

Мы потерялись в жизни, но жизнь знает, где мы.

Нас всегда можно найти с нашими сотрудниками.

Разве ты не хотел всегда свернуться, как пёс, и уснуть, как собака?

 

В лихорадке прощаний и смертей (новый поворот),

Есть место начать жить.

Что бы ни произошло, будет вполне самобытно.

Ни акра земли, но завещанье сейчас обсуждается,

И картины – единственное, в чём, кажется, у нас никогда недостатка не будет.

 

Из книги «И звезды сияли» (1994)

 

Символическое сопротивление

 

Обращаясь к себе в мечтах,

улыбаясь, как колокол, что,

отзвонил, с книгой в руках

говоришь: «Вся вульгарность веков

 

от Каменного до наших дней

с салонами из лапши 

и символическим сопротивленьем,

как всеобщая жизнь и твоя. Носи»,

 

и нужно спуститься с высот

в клеточку, наших друзей,

репетируя зря, что сказать,

пока омывает нас общий свет,

 

отзывается вымысел общий,

когда на праздник идём.

Не хотели мы дом покидать,

но дождь придал смелости нам.

 

Годы прошли с тех пор.

Молодость не вернёшь.

Но дерево мне – грубый друг,

И дорога протёрта башмаками до дыр.

 

Весенние крики

 

Наши худшие страхи сбылись.

Затем последовала цепь успехов или неудач.

Она умоляет нас подождать: «Неужели

Одну минуту нельзя подождать?»

 

Мы изгнаны в прах наших решений.

Знанье, как это произойдёт, не облегчило бы

ни пониманья, ни способности это перенести.

Май безумствует. Его репризы

 

истощили землю. Напротив на болоте

птица пропустила свою отметину, робко возвращается, вереща.

Перешеек вызолочен добела. Люди возвращаются

в залив: взрослые пловцы, все до одного.

 

Конец света

 

Иногда больше времени, чем нам бы хотелось

провести с другими. Иногда интересно.

Могу лишь рассказать тебе, как положить конец некоторым вещам.

 

Жизнь легендарна. Мы слишком придираемся

к жизни. Собаки и прочие

убеждают нас, что жизнь собачья.

 

Будущее – призрак. Прошлое,

сказано здесь, лишь манекен.

Не смерть, один из его полномочных послов.

 

Море в моих помыслах,

этa жизнь озарена

всем сном, который она может впитать.

 

Раньше я много бродил. Однажды

если повезёт, я добреду до газетного киоска

и куплю черешню, поприветствую старых друзей.

 

Закат Европы (Упадок Запада)

 

О Освальд, О Шпенглер, как грустно об этом узнать!

Мой чердак, мои дети

забыли меня ради неба с лиловой каймой.

Нет чистых тарелок в серванте,

и лошадь молочника идёт на цыпочках мимо, точно

боясь нас разбудить.

 

Наша культура в маразме!

Однако это стихотворенье опровергает это,

появившись из коллективного бессознательного,

словно куница через решётку.

Я мог бы указать и на другие крайности, как на суше

так и на море, где волны сгрызут твои твёрдые теории,

как человек арахис. Скажем всё же,

что мы не исключительны,

что подобно изгибу груди над лифчиком,

наши параболы ищут и находят свет, проделав

не слишком далёкий путь. Столько же часов

мы растратили попусту: маргаритки, монетки света.

 

Под конец он вдолбил молотком

то, что нам не нужно было знать.

За это мы должны быть благодарны

и за лоскут красной шапочки,

который застрял в кустах ежевики в снегу.

 

Книгу его я где-то увидел и купил.

Так и не прочёл, показалась слишком длинной.

Однако против теории я сражался,

хотя она и сдабривает мою песню,

и вот, скейтборд безукоризненно

застывает. Мы превратились в тех, с кем обменялись

местами. О, кто попробует корку моей любви?

 

Рекламная пауза

 

Берегите ценности. Остальное купим,

совершая набеги на острова

за остатком кораллов.

 

Скажи... Ты хотел салат из креветок.

В моих туфлях

не осталось песка. Ведьма косится на костёр.

 

Перевёл с английского Ян Пробштейн


[1] Находки (франц.).

[2] Станция метро в Париже.

[3] Станция метро в Париже.

[4] Очевидно – многоствольная цевница. Слово имеет три основных значения: 1) сирень 2) спринцовка 3) древнегреческий музыкальный инструмент, род продольной флейты. Термин впервые встречается в «Илиаде» Гомера (X,13). Различались одноствольная сиринга (σριγξ μονοκλαμος) и многоствольная сиринга (σριγξ πολυκλαμος); за последней позднее закрепилось название флейты Пана (многоствольная цевница). Греческое слово послужило анатомическим наименованием голосового органа птиц (см. сиринкс) –  Википедия.

[5] франц.; сущ. 1) живописная картина, яркое изображение (с натуры).

[6] 29 президент США (1865 1923), умер при загадочных обстоятельствах после поездки по стране, возвращаясь с Аляски и остановившись в отеле «Палас» в Сан-Франциско (среди причин указывали инфаркт, инсульт, пневмонию, отравление, передозировку слабительного лекарства, которое дал ему лечащий врач жены).

[7] Группа бизнесменов и политиков, способствовавших избранию Хардинга, впоследствии назначенные им на руководящие посты, как министр юстиции Гарри Догерти, министр внутренних дел Альберт Фолл, военно-морской министр (скретарь флота) Эдвин Денби и другие, которые были замешаны в громких скандалах, связанных со взяточничеством, коррупцией и после смерти Гардинга, который сам лично взяток не брал, были осуждены или покончили жизнь самоубийством.