(Часть 1)
Не бойтесь, девочки. Не бойтесь, мальчики
Янушу Корчаку
– У моего деда
в бороде
пчёлы роятся.
Взяли моду
смерти бояться!
И плакать.
А вы пробовали звёздной ночью
хлеб
в молоко
макать?
Он становится сладкий сладкий…
И в молоке крошки…
В несуществующей кроватке
несуществующие ножки.
Никто не слышал плачь детей
из газовых камер?
Если не родился, значит не умер?
Я выл.
Я безумней
безумного
безумел.
Задыхался: «Господи,
такого
не может
быть!»
Если не родился, значит не умер.
А мне
как
жить?
Перед тем,
как дети начнут плакать,
проснуться,
включить на будильнике зуммер…
Никто не умер…
Никто не умер.
– Так, никому не бояться!
Кто кролик?
– Я!
- Кто ёжик?
– Я!
– А я очкастая змея!
Ни рук, ни ног –
одни очки!
Не бойтесь, девочки.
Не бойтесь, мальчики…
Папки
Дети на серой туче
Спорят, чей папка лучше.
– Мой хотел повеситься!
Пришлось ему присниться.
Папка, лезь по лестнице!
Будем веселиться!
– Мой лучше!
Он учил меня
говорить
«ррррр».
Когда я умер,
он поседел.
А ещё я вчера
видел,
что мама плакала,
наткнувшись на мой свитер,
так он ей слёзы рукавом
своей рубашки
вытер.
Ррррр!
– Мой лучше!
Покупает
воздушные шарики,
имя на них
моё
пишет.
Говорит:
«Господь знает.
Господь слышит.
Когда я кричал: “Дыши!
Дыши, Бога ради!“
Он был рядом.
Тебя по волосам гладил».
Дети смеются.
Вспоминают родителей.
Июль.
Пух с тополей.
Девочка
Ключевою
слезою
кровь
не смыть.
Девочке,
Господи,
Зое,
Зоеньке,
сотри память,
дай забыть,
что значит
быть,
а через миг
не
быть.
Господи,
за подожжённый сарай
забирай.
Как серёжку в мочку
вставь –
забери
себе
эту
девочку.
И если
мы забудем
гордую девочку
с отрезанной
грудью,
придавленные
бытовых дел
грудой,
Ты не отпускай
её,
гордую,
от своей груди.
Мы всего лишь
люди,
Господи…
Мы всего лишь люди…
Не ведаем,
что творим.
Я бы слезы твои…
Я бы слёзы
твои
прямо из горстей
твоих
как собака
лакал…
Слёзы радости
и грусти…
Ты прости меня,
дурака.
Мне б стихов своих
колодец
ведро за ведром
в твой дом
таскать.
Мне бы сварить
холодец
и тебя
ласкать.
Я первую половину жизни
прожил.
Вторую половину,
не задумываясь, отдам.
Чтобы собакой
возле твоих ножек…
Чтобы собакою
к твоим ногам…
Карбышев. Генерал
В крещенские морозы,
В крещенские ночи…
– Господи!
Вот я!
Не отводи очи!
От холода
лопнули генерала
глазищи…
– Тысячи ангелов!
Ангелов тысячи!
Ледяной фигурой
пред Тобой…
Господи, упокой.
Я совсем замёрз.
Упаду – разобьюсь.
Но я не боюсь,
Если с Тобой –
Не боюсь.
Я бы закрыл глаза,
Так они лопнули.
На счётчике жизни
Снова нули.
Я тебя в нежность
Свою
укутаю.
– И я растаю?
Растаешь.
– Господи, я умираю?
Ты умираешь.
С именем Господа
на устах
умирал
Карбышев.
Генерал.
Нюхать друг друга
Пахнут бензином
твои
лосины
как у
лосихи.
За магазином
нюхать
друг друга…
Психи…
Что-то смешное
есть в запахе
тела
если не
мыться.
За магазином
нюхать
друг друга
как волк и волчица.
Последняя запись в судовом журнале
На журнальном столике,
Мордочки скривя,
Трое: двое – Толиков
И один Илья.
Службы все отслужены,
Смысл определён.
Толики простужены,
А Илья влюблён.
Красной перекладиной
Светится в ночи
Фаллос адской гадины –
Мухи-саранчи.
На журнальном столике
Клином белый свет.
Шепчут в страхе Толики:
«Мама, смерти нет!»
«Смерть – не есть разумная
Форма бытия.
Смерть – это безумие!», –
Возопил Илья.
Не смотрите Толики,
Не смотри Илья,
Что журнальны столики,
Что журнален я.
«Мне не виден берег.
Боже, дай сигнал!
Тихо…», – Витус Беринг
Записал в журнал.
Судовой журнал.
Пестель
Когда Пестеля
доставали из петли,
собаки выли:
«Павел Иванович, вы ли?»
По посиневшему
лицу
неба
вместо слёз
облака.
Это Петербург плакал.
Говорил:
«Это не я.
Это не я.
Меня подставили!
Не снимайте
с его лица
инея.
Пусть будет белым».
Оставили.
«Господи!
Пусть золото куполов
станет дешевле
меди!
Только пощади!
Сделай так,
чтобы я ничего не помнил:
ни воя собак,
ни Сенатской площади!
Господи!
Господи, прости!
Прости мне
повешенного
Павла Ивановича Пестеля
во дворе
Петропавловской Крепости…»
Дорогая Анна Андреевна
Дорогая, Анна Андреевна!
Сегодня к Вам не приеду –
болит спина.
Помните, Анна Андреевна,
я Вам рассказывал
Про Птицу-Гром?
Вы сначала не слушали:
– Потом, Джабба, потом.
Видишь, в полу яма!
Из неё веет холодом...
Я укрыл Ваши ноги пледом
И начал:
– В тени соснового дерева
около Сирояма
отдыхают птицы грома.
Им плевать, что зима.
Простите, Анна Андреевна,
Вам знакомо
очень странное чувство,
когда
вы стоите у окна,
смотрите на деревья
и птиц-грома,
и говорите:
«Это моя последняя зима?»
– Знакомо, Джабба, знакомо.
– Птица-гром похожа на грача,
у неё есть шпоры.
Анна Андреевна,
Все эти разговоры
о том, что, мол, Джабба
расплескивает себя
перед равнодушной публикой
зря, сгоряча…
– Стоп, стоп. Коснись своею рукой
моей руки.
Ты думаешь, когда я писала стихи,
то не знала, что у читателей
всё понять и прочувствовать
кишка тонка?
Что у обывателя между душой и сердцем
перепонка?
Я писала, потому что не могла иначе.
Джаббушка, а птица-гром
летает или скачет?
– Летает. Этой птице император Готоба
посвятил поэму.
Анна Андреевна,
Как дальше жить не пойму.
Ведь я чувствую, что зима последняя…
– Милый мой мальчик, я
молюсь, чтобы огонь в твоём сердце
не зачах.
Это от Господа.
И вспышки света
в твоих очах
от Господа.
Ты потянул спину?
Ложись, поспи.
Пусть колокол сумерек
принесет тебе звёзд
полных снов
целую корзину.
В эту зиму
(между нами!)
твои стихи,
вызвавшие цунами
в душах самой лучшей части
населения
появятся на их
столах
в виде варенья.
И даже если тебя с ними
не будет,
они опустят в банку с вареньем
ложку
и вытянут твоих вкусных
коряг немножко.
Варенье от Джаббы.
– Спасибо, Анна Андреевна.
Хорошо бы!
– Спи!
Священник Лопатин
Священник Лопатин –
Огромный мужик. Глыба.
У него в банке из-под солёных огурцов
Живёт золотая рыба.
Когда он крестит детей,
То показывает им рыбу,
Чтоб они не плакали.
Дети смотрят на рыбу
И не плачут.
– У рыбы золотая чешуя.
Эта рыба приплыла прямиком из рая.
Любовь Христа знаешь, какая большая!
– Какая?
– Представь себе рыбу от одного края
Тихого океана до другого края.
– Такая большая?
– Если рыбу такого размера опустить
В океан любви Христовой
Её и не видно будет.
Она там будет меньше самой маленькой рыбки.
А над океаном Солнце
Его печальной улыбки.
И священник Лопатин
Изображает из себя рыбку.
Дети смеются.
В купель окунаются
Как в океан Его любви.
– Ничего, что смех в церкви? –
Вечером спрашивает Лопатина рыба.
– Ничего, рыба.
Так и живут Лопатин и рыба.
Дети их любят.
Саша
О том, как жил Саша,
О том, как умирал Саша
Знают только пятеро:
Егор-с-Пистолетом,
Дядя Пот,
Птица По Жизни,
Джабба Джа и
Миша Шея.
Саша любил сидеть на заборе.
Он был счастливым.
Не любил горе.
Они с Егором-с-Пистолетом
Учились в одном классе.
Вместе ходили к логопеду
Учиться произносить слово
Без смысла – фрикасе –
Не шепелявя.
Егор, как Саша умер,
Похудел сильно.
Мама ему говорила (Егору):
– Угрюм шуруп ляля.
Он отвечал:
– Мама, хули я?
Пусть брат Женька идёт за синим.
Сашка умер.
Не пройдёт и двух зим
И я за ним.
Дядя Пот учил Сашу жечь жизнь.
– Сашка, сопляк, жги жизнь!
Сашка жёг.
Когда заболел,
Когда слег,
Часто смеялся.
Дядя Пот плакал,
Боялся, что Сашка умрёт.
А Сашка не боялся.
Смеялся.
– Дядя Пот, тогда на карусели
в Зеленогорске
возле школы 445
мы отказались от мягких знаков:
говорили «Блят,
нам бы как можно болше увидет,
нам бы всех обнят!
А с Птицей По Жизни
Сашка часто говорил о небе.
Когда заболел и знал, что вот-вот умрёт,
Говорил Птице: «Приду на небо к тебе,
Лягу на живот,
На мягкую тучу.
Стану махать руками,
Кричать: «Лечуууу!»
А ты будешь лететь рядом…
Представляешь,
Седьмое ноября!
Мы летим над парадом,
Над Красной Площадью!
Маршал Громыко
Скажет тихо:
«Здравствуйте, товарищи!»
Все: «Здравия желаем товарищ маршал!»
И мы: «Здравия желаем товарищ маршал!»
Громыко посмотрит умными глазами в небо,
Перекрестится, чтоб никто не видел.
Окинет взглядом Красную Площадь,
Еле слышно: «Я никого не обидел?»
«Никого, товарищ маршал!»
Джабба Джа написал для Саши сказку.
Саша-синь-глаза
Поздним вечером, совсем поздним, когда леди Макбет Мценского уезда ещё только собралась подумать о том, что для полного счастья с Сергеем необходимо задушить дитя подушкой, явился к ней Саша-синь-глаза. Саша был так красив, что леди Макбет Мценского уезда ничего плохого не подумала, а напротив, подумала хорошее: о том, как всё-таки ладно жизнь устроена: только тёмные тучи начнут собираться, как неведомо откуда приходит Саша-синь-глаза, и – всё! Снова ясный день, снова в парке играет оркестр, снова кавалеры приглашают дам, а дамы позволяют прижимать свои маленькие ладошки к губам с надушенными усами… А Саша-синь-глаза с травинкой во рту счастлив. Сашка, ты счастлив?
Саша учил почти сорокалетнего
Михаила Маматкуловича Шею
Играть на гитаре.
«Миша, это баре.
Указательным пальцем пережимаешь все струны.
Мы боимся любить,
Мы бздуны!
С помощью трёх аккордов
Лопочем…
Впрочем….
Мишка,
Умение играть на гитаре
Не добавляет счастья.
Я
Я
Я
Знаешь ли,
Не очень то и счастлив.
Хотя...
У меня в холодильнике
Почти два килограмма слив.
Давай, Мишка,
Выпьем водки,
Закусим сливами
И станем счастливыми.
Берия
Берия копал себе могилу.
– Где рыть? Где?
Выбрал вишню.
– Я перед всеми виноват.
Я здесь лишний.
Неужели это я всё натворил?
И рыл.
Плакал. И рыл.
– Среди ста пятидесяти миллионов рыл
на мне больше всех вины.
Ыыыыыыыыы!
Вырыл яму,
лёг вниз лицом.
– Мама, мне страшно
помирать подлецом.
– Не бойся, Лаврушка.
Я вот умерла тихо,
трусиха.
А помнишь, в детстве
у тебя была игрушка –
резиновая лосиха?
Ты с ней плескался в тазике.
А твой папа, Павел, приезжал
домой обедать
на директорском уазике.
Я ему готовила
борщ с пампушками
пока ты плескался
с игрушками…
Всходит
жёлтого
месяца
кривой
клинок.
Глазки закрой.
Умирай, сынок.
Колокольчики
К мёртвым детям в банках со спиртом,
пылящимся в Кунсткамере,
Ездит женщина с красивым ртом
на розовом Хаммере.
Открывает у банок крышки,
гладит детей по головке.
«Милые мои малышки,
не хмурьте бровки!
Мы все здесь в адском пламени горим…
Потому, что ведаем, что творим.
Потому, что ведаем, что творим».
Я (Море-Лицо)
Мой рот –
порт,
корабли –
зубы.
Пар из ноздрей,
ноздри –
трубы.
Брови
смотрят
вниз,
в зрачки.
Ресницы – вверх,
ресницы – вниз,
Не боятся
качки.
А нос
в самом
центре
моря-лица
вырос.
Торчит белый,
как ледяной
торос.
В детстве
его
Солнце
веснушками
ело,
а теперь
миллионы
килек-волос
изнутри
точат
его
тело.
А ещё я
по морю-лицу
брёвна-губы
к тебе пущу.
Языка
красную птицу,
выпущу.
Лети!
Шерстяные
клубки
моих
глаз,
серо-зелёные
нити…
С ума сойти.
В помощь начинающим поэтам (о связи между словами)
Вместо эпилога
Вот вроде бы нет связи между словами
геноцид и ярмарка
или Евтушенко и пластилин.
Но давайте с вами
попробуем не заблудиться
в тайных смыслах слов
как средь трёх осин.
Сам Рок слепил поэта
из Евтушенко
как из пластилина.
«Мы теперь больше, чем люди!» –
написали Егоров и Кантария
на каждом из уцелевших домов Берлина.
Я тоже больше, чем человек,
и зря смерть мне яму роет.
Не она ограничивает мой век.
Свой век ограничиваю я сам.
И когда меня печаль накроет,
я немедленно перестану писать стихи.
Меня положат в землю.
Я стану землёй.
Вместо вытекших слезами глаз
под защитой моих век
вырастут белые лопухи.
Слова геноцид и ярмарка
состыковать сложнее.
Это сочетание слов не так ярко.
Знаете, когда-то давно
у меня в знакомых числилась одна доярка,
не носившая бельё нижнее.
Этим она дразнила мужчин.
В те времена с сексом, как и со стиральными
машинами-полуавтоматами «Вятка»,
была проблема. Дефицит.
А моя знакомая доярка,
ходившая без нижнего белья,
доводила до инфарктов мужиков,
а это уже геноцид.
Все её просили: «Трусы надень!»
Такого и на ярмарке не увидишь
в воскресный день.
Так что видите,
начинающие переводить бумагу поэты,
можно связать любые слова
с любыми.
Те, кто прочёл этот стих до конца –
остаются моими любимыми.
Те, кто нет…
Что же, вместо золота моей любви
вам достанется
моей любви олово.
© Джабба Джа, 2008–2009.
© 45-я параллель, 2009.