* * *
Как в море – корабли… Как волны в океане…
(Где в теме встречи – рокот расставания)
Как поезда в ночи…
(Скрестившись, как мечи,
Два долгих и слабеющих стенанья…)
Как в море корабли… О, нет, совсем по так.
И проще, и страшней: в безбрежном море буден
Мы разошлись с тобой, родной и нужный враг,
Как разлюбившие друг друга люди.
* * *
Всё те же декорации – забытых переулков
Средневековый воздух и покой.
Кривые фонари, и стук шагов негулких,
Печаль и сон пустыни городской.
Глухие здания на старом звёздном фоне.
– Зайдём в кафе. (Не холодно ль тебе?)
Там хриплый рваный голос в граммофоне
Споёт нам – не о нашей ли судьбе.
Я ждал тебя давно: предвидел и предслышал.
Я знал, что ты придёшь и улыбнёшься мне
Своей улыбкою (милее нет, ни – тише…)
С таким доверием, как будто мы во сне.
Знакомы мне твой грустный лоб и плечи,
И нежное дыхание твоё,
И ток души живой и человечьей…
Я знал тебя до нашей странной встречи,
И полюбил тебя давно.
Вокруг – всё то же: ночь, глухие зданья.
На башне бьёт как бы последний час.
Но глаз твоих стыдливое сиянье,
Но грусть твоих непримиримых глаз,
(Их гордое, мятежное бессилье!..)
Но грусть и страсть неутолённых глаз
Всё изменили, всё преобразили,
Всё переплавили, освободили нас
От мировой, от беспощадной власти –
Для счастья краткой встречи городской,
Для тёмного безвыходного счастья,
Чреватого горячею тоской.
* * *
Я,
Довид-Ари бен-Меир,
Сын Меира-Кто-Просвещает-Тьмы,
Рождённый у подножья Иваноса,
В краю обильном скудной мамалыги,
Овечьих брынз и острых качкавалов,
В краю лесов, бугаев крепкоудых,
Весёлых вин и женщин бронзогрудых,
Где, средь степей и рыжей кукурузы,
Ещё кочуют дымные костры
И таборы цыган;
Я,
Довид-Ари бен-Меир,
Кто отроком пел гневному Саулу,
Кто дал
Израиля мятежным сыновьям
Шестиконечный щит;
Я,
Довид-Ари,
Чей пращ исторг
Предсмертные проклятья Голиафа, –
Того, от чьей ступни дрожали горы, –
Пришёл в ваш стан учиться вашим песням,
Но вскоре вам скажу
Мою.
Я помню всё:
Пустыни Ханаана,
Пески и финики горячей Палестины,
Гортанный стон арабских караванов,
Ливанский кедр и скуку древних стен,
Святого Ерушалайми.
И страшный час:
Обвал и треск, и грохоты Синая,
Когда в огне разверзлось с громом небо
И в чугуне отягощённых туч
Возник, тугой, и в мареве глядел
На тлю заблудшую, что корчилась в песке,
Тяжёлый глаз Владыки – Адоная.
Я помню всё: скорбь вавилонских рек,
И скрип телег, и дребезги кинор,
И дым, и вонь отцовской бакалейки –
Айва, халва, чеснок и папушой, –
Где я стерёг от пальцев молдаван
Заплесневелые рогали и тарань.
Я,
Довид-Ари бен-Меир,
Тысячелетия бродившее вино,
Остановился на песке путей,
Чтобы сказать вам, братья, слово
Про тяжкий груз любови и тоски –
Блаженный груз моих тысячелетий.
Жена
Ты рыжей легла пустыней.
Твой глаз
Встаёт, как чёрное солнце,
Меж холмами восставших грудей.
Вечер огненный стынет.
С сердцем, растресканным жаждой,
(Уже не однажды, не дважды...)
Ищу и ищу колодца.
Здесь гибли верблюды и люди.
Под реянье вечных мелодий.
С предсмертным криком о чуде.
Было.
Есть.
Будет.
Под песками отлогих бёдер
Узко
В тугом молчанье
Ходит тугой мускул
От ветра моих желаний.
Будет самум. Тучи!
А мы босы и наги.
В тоске и жажде
Влаги
Распалённый требует рот.
Скоро самум! Могучий
Мелко бьётся живот.
За лёгким взгорьем
Стоит и ждёт верблюд.
Скоро последний труд!
Скоро в песках самума – встреча, крик, борьба.
Алчба!..
Господи, спаси и помилуй.
Восточный танец
В ответ на знак – во мраке балагана
Расторгнуто кольцо сплетённых рук,
И в ропоте восставших барабанов
Танцовщица вступила в страстный круг.
Плечо и грудь вошли степенно в пляску,
В потоке арф нога искала брод,
Вдруг зов трубы – и, весь в легчайшей тряске,
Вошёл в игру медлительный живот.
О, упоенье медленных качаний,
О, лёгкий шаг под отдалённый свист,
О, музыка неслыханных молчаний,
И – вдруг – удар, и брызги флейт, и систр!
Гроза. Безумье адского оркестра,
Раскаты труб, тревожный зык цимбал.
Как мечется испуганный маэстро,
Но всё растёт неукротимый вал.
И женщина – бесстрашная – вступила
С оркестром в сладострастную борьбу.
Её из мрака музыка манила –
И шёл живот – послушно – на трубу.
Но женщина любила и хотела –
И, побеждая напряжённый пляс,
Она несла восторженное тело
Навстречу сотням раскалённых глаз.
О, этот час густой и древней муки:
Стоять во тьме, у крашеной доски,
И прятать от себя свои же руки,
Дрожащие от жажды и тоски.
* * *
...Нужны были годы, огромные древние годы
Псалмов и проклятий, торжеств, ликований – и мглы,
Блистательных царств, урожаев, проказы, невзгоды,
Побед, беззаконий, хвалений и дикой хулы,
Нужны были годы, века безнадёжных блужданий,
Прокисшие хлебы и горький сжигающий мёд,
Глухие века пресмыканья, молитв и рыданий,
Пустынное солнце и страшный пустынный исход,
Мучительный путь сквозь пожары и дымы столетий,
Извечная скука, алчба, торжество и тоска,
Затем чтоб теперь на блестящем салонном паркете
Я мог поклониться тебе, улыбнувшись слегка.
Какие пески отдаляли далёкую встречу,
Какие века разделяли блуждающих нас,
А ныне мы вместе, мы рядом, и вот даже нечем
Засыпать пустыню и голод раскрывшихся глаз.
И только осталось твоё озарённое имя.
Как хлебом питаться им – жадную душу кормить,
И только осталось пустыми ночами моими
Звериную муку мою благодарно хранить.
Спокойно платить этой жизнью, отрадной и нищей,
За нежность твоих – утомлённых любовию – плеч,
За право тебя приводить на моё пепелище,
За тайное право: с тобою обняться и лечь.
* * *
Розовеет гранит в нежной стали тяжёлого моря.
В небе медленно плавится радостный облачный снег.
На нагретой скале, позабыв про удачу и горе, –
На вершине её – одиноко лежит человек.
Человек – это я. Незаметный и будто ненужный,
Я лежу на скале, никуда – ни на что – не смотря...
Слышу соль и простор, и с волною заранее дружный,
Я лежу, как тюлень, я дышу – и как будто бы зря!
Он огромен, мой труд. Беззаботный, но опытный мастер,
Я себя научил неустанно и верно хранить
Память древней земли, плотный свет безусловного счастья,
Ненасытную жажду: ходить, воплощаться, любить.
© Довид Кнут, 1921–1945.
© 45-я параллель, 2017.