Дмитрий Трофимов

Дмитрий Трофимов

Новый Монтень № 4 (352) от 1 февраля 2016 года

Я фотографирую…

Счастье луковое

 

Наряд по кухне в нашем военном училище особо обременительным не был. Главные неудобства – сыро, жарко, жирно. Однако в отличие от караула, без автоматов, в сытости, да и передавали наряд другой роте относительно быстро.

В курсантской столовой был свой «рай» – овощной цех, и свой «ад» – посудомоечная. Начальником курсантской столовой был  прапорщик Большедворов. Какой-то наблюдательный курсант произнёс однажды эту фамилию без буквы «д», что более соответствовало истине и прилипло навечно.

В тот день наш первый взвод во главе с замкомвзвода Мишкой Титаренко дежурил по столовой. Напарником по «раю» мне дали кореша Лёху.

– Так, сынки, – пересчитав и расписав нас пообъектно, сурово произнёс Титаренко. – Чья-то мамаша нажаловалась в министерство обороны, что её сынуля здесь недоедает. Завтра в столовой проверка. Будет комиссия из штаба округа. Не дай Бог, я вечером найду хоть одну пылинку. Ночь будет весёлой. Всё металлическое должно блестеть аки зеркало, полы и посуда – скрипеть от чистоты, в общем, вы поняли.

После этой речи наши с Лёхой мечты о шести часах сна растаяли как дым. А перспективы были отнюдь не радужные: до ночи перечистить тонну и два центнера картошки, плюс 50 кило морковки, надраить полы-столы-стены-шкафы-окна-двери, утром почистить и нарезать килограммов сто пятьдесят лука, помочь поварихам нарубить мясо и наделать котлет. Вдвоём. По мановению волшебной палочки «рай» стал «адом». Ночь запомнилась смутно, без деталей. Картофелечистка на последнем мешке по закону подлости сломалась, дочищали вручную. Полы перемывали раза четыре, морковь скоблили всем нарядом. На завтрак Лёха натырил сахара, что как-то компенсировало пережитое.

– Я не понял, кому-то жрать много дают? – возник из ниоткуда замкомвзвод Титаренко, проще говоря, Тит. – Слышь, сынки, лук я за вас чистить буду? Метнулись в цех, и чтоб я вас не видел особенно когда комиссия пойдёт.

Не раздумывая, мы с Лехой телепортировались по указанному адресу. Поварихи уже начали жарить первые котлеты, которые призывно шкворчали на противне.

Лук нарезала машина. Засунул штук пять луковиц, сверху придавил, кнопку нажал, две секунды – готово. Радуйся со слезами на глазах. После второго десятка луковиц слёзы потекли градом.

Лёха задумался, почесал затылок.

– О, идея, – он многозначительно поднял вверх указательный палец и закоулками рванул из столовой в казарму. Через пять минут мы с Лёхой снова принялись за работу.

Комиссия, двое генералов, полковники и иже с ними  сопровождаемая прапорщиком Большедворовым шествовала по столовой.

– А вот здесь, товарищ генерал, – распахивая нашу дверь начал Большедворов, – овощной…

На этом слове он повернул голову в нашу сторону и забыл закрыть рот. Перед комиссией, вытянувшись в струнку, стоял я. Правая рука была приложена к виску для отдания воинской чести, левая давила на ручку лукорезки. Лёха распрямиться до конца не смог,  так и остался в полуприседе, левой рукой придерживая разваливающийся под тяжестью бака с луком табурет, правой, как и я, отдавая честь. В стёклах надетых нами  противогазов зарябило от обилия звёзд и улыбок. Между полковниками ужом проскользнул Тит, и, изобразив озабоченность на лице, стал за нашими спинами.

– Товарищ генерал-майор, дежурные по овощному цеху курсанты Трофимов и Устименко, завершаем нарезку лука для приготовления обеда, – бодро и громко, чтобы было слышно сквозь противогаз, отрапортовал я.

– Молодцы! Вот, Большедворов, учитесь смекалке, а то банку тушёнки правильно списать не можете. Дежурный по столовой, доложите командиру роты, пусть хлопцам объявит увольнение, что ли, за старание и находчивость.

Тит прошипел нечто невнятное, а меня, уходя, ткнул кулаком в бок. Я обернулся: на подоконнике, источая аромат, стояла заработанная нами миска с котлетами. Тит потому и стал позади нас, чтобы перекрыть начальству обзор.

– Линда, выручай, – прибежал я в варочный цех, – Тит котлеты засёк, скажи что ваши, иначе сожрёт. Сначала нас, потом котлеты…

– Ладно уж, – колыхнула Линда роскошным бюстом расправляя на нём белый халат.

Когда я вернулся, Лёха уже выслушивал длинную тираду о том, какие мы уроды, дебилы и прочая всего Таллина и его окрестностей.

– Мишенка, тай наши котлетки, наферное, уже остыли, – с лёгким эстонским акцентом, нараспев нежно промурлыкала Линда, заглядывая к нам.

– А-а-а-э-э-ы-ы, ваши что ли? – дошло до Титаренко.

– Наши, наши, красавчик, – улыбнулась, глядя Титу в глаза, Линда.

Под этим взглядом наш суровый Миха Титаренко покраснел, как пацан.

На вечерней поверке нам с Лехой торжественно объявили одно внеочередное увольнение, в котором за наше луковое счастье мы позволили себе по стаканчику горячего вина с гвоздикой и имбирём, в знаменитом таллиннском баре «Каролина».

 

Дневальный за дежурного

Когда он заступал дежурным по военному училищу, кисло было всем – в карауле, столовой, нарядах по ротам, поскольку Правовед, он же подполковник Берестяницкий, преподаватель кафедры основ советского военного законодательства был человеком весьма педантичным и строгим.

В тот злополучный ноябрьский день всё началось с недочищенного сапога и опоздания на построение. Как закономерный итог – сутки дежурства в казарме, отдыха согласно армейскому Уставу – не более четырёх часов. Дежурным по роте назначили младшего сержанта Стёпу с вкусной фамилией Пончиков,  дневальными – меня, Славку Цветкова и Ромку Затворова.

Вечерний инструктаж дежурной смены.

– Итак, товарищи курсанты, напоминаю одну тонкость, – сурово оглядывая строй, изрекал Правовед, – Уставом предписано при появлении в ночное время дежурного по училищу – подавать команду «дежурный по роте на выход». Тот, кто в данный момент исполняет его обязанности, не являясь таковым де-юре, заканчивает доклад так: «дневальный за дежурного курсант такой-то»... То есть понятно, что настоящий дежурный, из сержантов, либо отдыхает, либо отлучился в туалет или выполняет какой-то «высший» приказ.

С этих юридических нюансов началось наше дежурство.

Ночное время делили пополам: двое – отдыхают, двое – бодрствуют «на тумбочке», возле входа в казарму, потом меняются. В порядке лирического отступления, для непосвящённых и блондинок скажу, что армейская тумбочка – величайшее и слегка секретное изобретение военной мысли. Говоря языком гражданским, это некий подиум, размером около одного квадратного метра, на котором стоят собственно тумбочка и дневальный – армейская топ-модель, в чистейшем отутюженном мундире, слепящих блеском сапогах и с зеркальной бляхой на ремне.

Ночь могла принести непредсказуемые события. За первый год некоторые привычки товарища подполковника мы изучили. Проверяя дежурство в казармах, он становился на четвереньки, приоткрывал входную дверь и смотрел – есть ли кто на пресловутой тумбочке. Если кто-то был на месте, то поверка проходила быстро. Если наряд вдруг задремал, дело заканчивалось для провинившегося гауптвахтой. Трехэтажная казарма, три подразделения. Пока Берестяницкий с первого поднимется на наш третий – времени на оповещение по телефону хватало. Договаривались мы заранее.

Часы уже отсчитали час и сорок минут новых суток, когда раздался звонок с первого этажа:

– Мужики, встречайте! Только что от нас ушёл Правовед!

Теперь я не помню, какой чёрт меня дернул. Когда дверь скрипнула и приоткрылась, я смелым движением распахнул её до конца, и мы оказались нос к носу с Правоведом. Мы стояли на четвереньках и смотрели друг другу в глаза. Я опомнился на мгновение раньше:

– Товарищ подполковник, за время моего дежурства происшествий не случилось, личный состав отдыхает, за исключением наряда по роте, дневальный за дежурного курсант…

Дальнейшее было как во сне. Берестяницкий орал, топал ногами, поднял Стёпу, вызвал командира роты, а я загремел на «губу».

Меня выпустили через двое суток. Всё это время я рассказывал арестантам и караульным о своём приключении. Рассказ сопровождался взрывами хохота, когда я показывал всё в лицах. Мне отвели тёплое место возле батареи, хотя тёплой её можно было назвать лишь с натяжкой, а пайка сливочного масла от караула была мне обеспечена. В казарме меня встретили как героя. Даже наш сёрьезный командир роты, снова назначая меня в недодежуренный наряд, еле сдерживал смех. А Берестяницкий после того случая уже не становился на четвереньки у входных дверей.

 

Пучинистые грунты и греческая пирамида

– Раз-два взяли, еще взяли. Димон! Руку, больно, ы-ы-ых….

– Саня, держи мы перехватимся!

Наше третье отделение первого взвода в количестве семи человек строит «греческую» пирамиду из камней. Полуголые крепкие тела, напряжённые мышцы, пот. По закону подлости валун, венчающий сие творение, оказывается самым неудобным и тяжёлым...

Солнечная майская суббота. По сложившейся в училище традиции – с обеда парко-хозяйственные работы для тех, кто не попал в увольнение. Нам досталась территория возле контрольно пропускного пункта или КПП, которое, следуя расхожему определению – лицо высшего военно-образовательного учреждения.

– Это лицо наше с вами, товарищи курсанты, – назидательно сказал командир роты, построив нас для постановки боевой задачи, – а посему оно должно быть побритое, помытое, деревья на нём должны быть побелены, а вон те камни – убраны. Значит, три человека – белить деревья, косить траву – три человека, все остальные копают яму и зарывают туда валуны, которые лежат на поверхности, до последнего камешка. С лопатами на КПП я договорился.

А возле пропускного пункта симпатичные девчонки посматривают на нас и ждут встречи со своими ребятами. Нам завидно. Хочется понежиться под солнцем, поваляться на травке, хотя бы на миг забыть о военной службе.

Когда первый валун нехотя сполз в яму, от КПП раздался окрик.

– Вы чем занимаетесь? Товарищ сержант! Ко мне! – На крыльце стоял наш комбат.

Гриня, командир отделения побежал докладывать.

Через минуту меня отправили в казарму за командиром роты. Когда мы пришли на КПП – наш взвод уже построился в две шеренги.

– Объясняю новую задачу. Камни зарывать за лесопосадкой. Здесь хороший газон, а вы его портите. Некрасиво на зелёной траве – жёлтые проплешины. Ничего, что далековато, ребята вы здоровые, крепкие. Песок с травы убрать, а место проплешин заложить аккуратно новым дёрном. Всё, разойдись, выполнять приказ.

Командир роты и комбат, понаблюдав минут десять, как мы работаем, удалились. А ещё через десять минут ворота КПП загрохотали, раздвигаясь, и показалась генеральская «волга». Когда она проезжала мимо нас, мы вытянулись по команде «смирно!», а Гриня приложил руку к пилотке. Тормоза скрипнули, открылись дверцы, и из машины вышли начальник училища и начальник кафедры строительных материалов и конструкций по прозвищу «Большая парусность», каковое заработал, повторив раз пятьдесят эту фразу, объясняя, почему при ветре опасно подавать краном стеновые панели.

– Вы что хернёй занимаетесь, – сурово сказал генерал, выслушав Гришкин доклад. – Комбата сюда

– Да, товарищ генерал, – затараторил «Большая парусность», – здесь же грунты, пучинистые грунты. Поэтому они камни выдавливают, выдавливают камни, причём выдавливают камни прямо на поверхность. Закапывать их, какой смысл, смысла нет, нет смысла, потому что грунты пучинистые, пучинистые грунты и нет смысла.

Через пять минут появился комбат.

– Значит так, товарищ подполковник, ваш приказ я отменяю, – рассудительно сказал начальник училища, – зачем делать лишнюю работу.

– Так точно, товарищ генерал, незачем, – вытянулся комбат.

– Вот и я о том. Пусть камни соберут в одну кучу и уложат в красивую греческую пирамиду…

– Товарищи курсанты, задача понятна? – повернулся к нам комбат.

– Так точно, – дружно рявкнули мы в ответ.

Начальник училища с начальником кафедры сели в машину и уехали.

– Саня, – сделав серьёзное лицо, спросил я друга, когда комбат отошёл на безопасное расстояние, – ты всё знаешь. Как греческие пирамиды выглядят?

– Именно так, как сложим мы, – философски глядя на валуны, ответил тот.

 

Я фотографирую

Я фотографирую в толпе зевак, пухлых мамаш с капризными детьми, утончённых дам с претензией на аристократизм и их спутников с отвислыми животами. Я фотографирую среди толпы, увлечённой вкусным зрелищем и предстоящими подарками.

– Ах, какой у вас смешной фотоаппарат. Наверное, очень старый.

– Вы правы, очень старый.

– Это даже не цифровик?

– Не цифровик.

– Вы, наверное, фотографируете на плёнку?

– Да, на чёрно-белую.

Я не знаю, что сказать дальше, почему я фотографирую именно на чёрно-белую плёнку. Наверное, потому, что чёрно-белая фотография лишена радужной лжи и фальши, бледно-розовых, светло-зелёных и других полутонов. Наверное, потому, что она резче и правдивее. Именно на ней, на чёрно-белой фотографии, румянец на пухлых щёках становится серым, заплесневелым налётом. Только на чёрно-белой фотографии неестественные улыбки становятся злобными гримасами, а искренние вызывают такую же радугу эмоций, какую вызывает радуга над озером в ясный день.

Я фотографирую. Невольно ловлю себя на мысли, что мне очень хочется, чтобы карапуз, жадно поглощающий мороженое, смотрел на других детей возле себя не так злобно, чтобы откровенно подпивший папаша с красным носом не толкал ребёнка в толпу играющих детей со словами: «Не будь размазнёй, заработай приз! Чему я тебя учил?» На чёрно-белой фотографии нос этого папаши будет серым, и я точно знаю, что серость  самое страшное. Серость – это когда тень начинает поглощать свет до тех пор, пока не настанет чернота.

Я фотографирую на чёрно-белую пленку.

– Ах, молодой человек, какой у вас старый фотоаппарат! Наверное, и взгляды такие же устаревшие.

Но я фотографирую.