Дмитрий
Мухачёв

Барток

мой город не найти на картах,

в конце времён – моё начало,

мне очень нужен Бела Барток,

чтоб эта осень зазвучала.

друзья, вы только не бросайте

в меня свои цветные листья:

я аутист и аутсайдер,

картина ненадёжной кисти.

а ветви ожидают марта,

вернуть хотят сырую юность

им срочно нужен Бела Барток –

сыграть их хрупкость и угрюмость.

придёт декабрь, заполнит вата

все щели в рамах, будет холод,

заправят уксусом салаты,

ударит в землю снежный молот.

но воды вырвутся на волю,

стечёт с окошек зимний грим,

когда мой Барток выйдет в поле

и милый Дворжак вместе с ним.

* * *

Без пошлых плеоназмов, без

фальшивых слёз и громких фраз

приди ко мне, мой нежный бес,

послушай тихий мой рассказ

о серой тягостной зиме

и птицах в синих небесах.

Мой нежный сон, приди ко мне,

всели в меня свой зимний страх.

Я вижу брод в реке времён,

я знаю: все сошли с ума.

Сраженья, войны, плач и стон

несёт с собою к нам зима,

И тот, кто выживет в бою,

кто этот холод победит,

вольётся в вечности струю,

взяв на бессмертие кредит.

Бродский-блюз

В царстве теней я работал проводником,

добросовестным гидом, держащим людей в таком

напряженьи, что им было нервно и дурно, мама,

и они сгорали или сбегали тайком.

Я получал зарплату три раза в год,

садился под дерево, ел с ветчиной бутерброд,

запивая его молоком или виски, мама,

а потом шёл к озерам и полоскал свой рот.

Ночное небо черно, как моя душа,

тюменская нефть черна, как моя душа,

а Скрэтч Ли Перри изрядно накурен, мама,

и чёрен, как вакса или моя душа.

Не скажу тебе точно, сколько я нёс этот груз,

зарабатывал деньги, смотря на чужую грусть

и неврастению, но мне надоело, мама,

и литания дьяволу вдруг превратилась в блюз.

А сейчас я хочу туда, где светло и свежо.

Бережёного, как известно, Джа бережёт,

и я не прошу у тебя покровительства, мама, –

пусть мне помогут мой «Гинесс» и ми-мажор.

В манере современничков

Мать говорит: кончай слушать шорох летних акаций,

завязывай с алкоголем, выходи из своих простраций.

Чтобы здесь выжить, ты должен учиться драться.

Надо было меня усыплять или вести к врачу –

видишь ли, мама, я этого не хочу.

Отец говорит: я гляжу на тебя и хуею.

Ты как будто всю жизнь провёл за нюханьем клея.

Даже сатирики из телевизора тебя умнее.

Доносится с улицы запах ганджа и резкий риддим:

папа, я очень умный, но это никто не видит.

* * *

В те дни, когда в городе бегало много собак,

в те дни, когда всем супермаркетам дали ток,

после пяти мой дом погружался во мрак,

я поднимался и выходил за порог,

движим желаньем купить себе кофе и хлеб.

Однако же, тратил на пиво всё до гроша.

Светились окна вокруг, новогодний рэп

тихо и мерно звучал у меня в ушах.

О, мой новогодний рэп, фрагментарный бит,

вечный предвестник новых побед и бед!

Сердце моё в декабре от обид болит,

я ненавижу снег, обожаю свет.

Смейся, паяц, над разбитой любовью, кричи,

пей и рыдай, но продолжай жить.

Эту игру ты проходишь в режиме cheat,

к реальным напрягам душа у тебя не лежит.

Я буду и глуп, и наивен, и глух, и слеп.

Останься со мною, мой новогодний рэп.

Верлибр

Одинокие будни ненужного человека:

желтолистый ковёр на асфальте изрядно натоптан,

провайдер поднял тарифы, закончилась травка.

Чтобы здесь выжить, нужно быть ироничным –

серый сибирский сентябрь кликуш не любит.

* * *

Весенний бред мамлеевских кварталов.

Две бабки с пентаграммами на шеях

и с ведрами в руках бредут к колонке.

Унылый монстр в драповом пальто,

сжимая беломорину зубами,

стоит в шиномонтажной мастерской.

Вся жизнь моя есть ад и клоунада.

Однажды я скончаюсь на манеже

и демоны на жестяных носилках

меня в родное пекло унесут.

Мне кажется – достойная концовка,

не лучше и не хуже, чем у всех…

Динозавры

а заброшенной клумбе цветёт чистотел.

Грязный голубь, роняя перо, пролетел

в ежеутреннем шуме весёлом

к горизонту. Тепло, и дождя уже нет,

и блаженный, июльский, пронзительный свет

заливает рабочий посёлок.

Непослушная память – изнанка ума

конструирует небо, деревья, дома,

вынуждая владельца копаться

в неприятных наростах бытийного мха.

Одинаково скучны как лист лопуха,

так и ветви изящных акаций.

Этот мусорный бак будет долго гореть,

и покроется пылью мой мягкий медведь,

что потерян в хоккейной коробке,

и заставят зубрить исключенья опять.

На ступенях гимназии семьдесят пять

я стою, одинокий и робкий.

В коридоре висел на плакате Ньютон.

В этом узком кругу был один моветон –

настучать на обидчика маме.

Динозавров учили мы в школе тогда,

ну а если в проулках встречалась беда –

от неё убегали дворами.

Динозавр большой, у него есть семья.

Он, должно быть, брутальней, чем даже свинья

и уж точно приятнее кобры.

Он питается мясом и в джунглях живёт,

он охотится долго и быстро жует,

но в душе он, конечно же, добрый.

Разозлённый завхоз произносит hate speech,

улыбаются дружно со стенки Ильич

и подвыпивший Шура Матросов.

Время движется, солнце в зените уже,

и огромной толпой в кабинет ОБЖ

мы уходим без лишних вопросов.

Время движется мерно в своей простоте.

Мы окончили ВУЗы, родили детей,

разбежались по миру, умолкли.

Кто-то вырос Лопахин, а кто – Дон Кихот,

у кого-то и мусор приносит доход,

у кого-то и зубы – на полке.

Запоздалая страсть, неподдельная грусть.

Всё вокруг – это сон, и я скоро проснусь,

хорошо, что я молод и холост!

Изогнётся зигзагом планида моя,

я уйду в непонятные миру края,

в неизвестную скаутам область.

Там недавно случился большой парадиз,

там исполнят любой, самый глупый каприз,

всех ослабших там на руки взяли.

Там железо цветёт, испаряется Ганг,

улетает вовне навсегда бумеранг

от своих нерадивых хозяев.

Там гуляют по паркам, там пьют до утра

и Всевышнему молятся, чтобы «вчера»

перешло в первозданное «завтра».

Там не нужно иллюзий – там всё наяву.

Закурив сигарету, я сяду в траву,

и ко мне прибегут динозавры.

* * *

Короткой тёплой ночью

во тьме поёт земля,

а я – упрямый зодчий,

я строю жизнь с нуля.

Меня шатает ветер –

к паденью я готов.

Меня боятся дети,

а я боюсь ментов.

Но в этом ветхом Риме,

где правит бал враньё,

взовьётся к небу в дыме

строительство моё.

Метеопат

небо уже победило в его душе

окончательно неумолимо бесповоротно

сначала он просто не выходил на улицу если снег

потом начал пить по утрам пустырник

а дальше птицы запели арии ломких ветвей

абоненты сделались временно недоступны

и теперь если снег – у него несварение сердца

и теперь если снег – у него вообще всё херово

так вот нестойкая психика ограничивает нашу свободу

так супермаркеты становятся нам враждебны

пакеты с едой недобро косятся в спину

это небо небо

оно побеждает побеждает

* * *

Миддл-класс болтает о своём:

отношенья, дети и зарплата.

Милые, нормальные ребята,

самоироничные притом.

Светский гомон, громкие слова,

ворох актуальных анекдотов,

байки о романах на работе,

кто осёкся, кто джек-пот сорвал.

На «Центрах» открылся суши-бар,

застрелился бывший губернатор,

и шахиды пронесли гранату

в ресторан «Еврейский самовар».

Скатерть, сигареты, чёрный чай,

кий, дымы, сукно, шары и лузы.

Я сижу в углу, нелепый лузер,

и внимаю бравурным речам.

Молитва

прелюдия пуста, как день прошедший зря.

под небом голубым стою в чужой тени я,

не дай же мне пропасть, начальник пустыря,

создатель автотрасс, творец неврастении.

я серый человек с часами на руке,

прохожий без лица, один из многих сотен

с Тобою говорю на пошлом языке

железных гаражей, подвалов, подворотен.

на скучном языке домов, дымов и луж,

асфальтовых полян, трамвайных остановок.

я никому не друг, я никому не муж,

по моде не одет, не видел фильмов новых.

не дай же мне уйти в июльскую жару,

в берёзовых шумах навеки раствориться.

в небесном трезвяке проснуться поутру,

где вовсе нет людей – лишь ангелы и птицы.

не дай же мне пропасть и отпусти грехи.

прости мой хамский тон, вульгарность и плебейство.

без Твоего тепла и без Твоей руки

не выйдет ничего – хоть лбом о стену бейся.

* * *

Мы – жители раскопанных равнин,

бетонных обитатели бараков.

Мы любим из окна глазеть на драки

и запивать кефиром аспирин.

По вечерам, хлебая постный чай,

уткнувшись взглядом в пыльный телевизор,

мы вспоминаем все свои капризы

и в голове мелодии звучат.

Жара и дождь, «сегодня» и «вчера».

Окончен день, и мы давно уснули,

а в глубине промокшего двора

стоит эпоха в чутком карауле.

* * *

Не надо писать мне своих одиноких писем, 
О том, что глинтвейн уже не такой, как прежде. 
Расскажи-ка лучше о тех, кто как я, зависим 
От хороших компьютерных игр и теплой одежды. 

Все, с кем смотрели мы триллеры и закаты, 
Разошлись по земле, за спиной оставив руины: 
Кто-то попал в коллегию адвокатов, 
А кто-то завис в Краснодаре на героине. 

Я связан возрастом, пойман работой в сети, 
Замучен зимой, диетами и делами. 
Ты ещё в школе? Уже в университете? 
За кого ты в итоге вышла и родила ли? 

Призрак с большими глазами, с роскошной грудью. 
Суккуб неизбежный в трепетной блузке из « Mexx’a ». 
Тебя превозносят арт-критики, любят судьи, 
Президенты концернов тебе покупают кексы. 

Я пробираюсь на новый уровень света, 
Я тривиальности говорить обожаю.
Мне тепло потому, что ты существуешь где-то: 
Высокомерная, нежная и чужая. 

* * *

Не торопись ругать мирскую суету, –

бывают и на нашем солнце пятна.

Когда глядишь в себя и видишь пустоту,

то многое становится понятно.

Вот рай из кирпичей, из проводов и клемм,

безумия извечная квартира.

Гляди, гляди в себя, расслабленный голем,

холодный манекен в витрине мира.

Пятнадцать глупых лет ты мнил себя вождём,

но кто-то злой смешал тебе все карты,

и ты под проливным неласковым дождем

бредёшь домой без прежнего азарта.

И сотни серых луж, и толпы мёртвых душ,

в тарелке суп, на сковородке гренки.

Гляди, гляди в себя…но там такая чушь,

что лучше бы тебе глядеть на стенку.

* * *

О, Господи, нет дыма без огня,

и если ты меня сюда забросил,

то, значит, не должно пройти и дня

без строчек про растрёпанную осень.

О, Господи, все градусники лгут,

вся правда – в тополях и белых стенах.

Спускайся вниз, верши свой страшный суд.

(да, да, я знаю сам, что неврастеник)

О, Господи, спаси, помилуй тех,

кому существовать совсем не просто

в бескрайней абсолютной пустоте

эпохи пиздецов и холокостов.

* * *

Отвлекись от набиванья эсэмэсок:

все эпистолы скучны и повторимы.

За окном опять шумит эпоха стрессов,

красит выцветшее небо в цвет marina,

гадит в души нам и курит фимиамы

необузданному внутреннему зверю,

что живёт в любом из нас. Родные мамы

нашим клятвам уж давным-давно не верят.

Отвлекись от интернета и трип-хопа,

от наркотиков, кофеен и подружек,

террористов, новостей, проблем Европы.

Намотай покрепче шарф и выйди в стужу,

посмотри на белый снег и на прохожих,

покури свой «Winston lights», вернись обратно.

Да, ты прав, на армагЕддон не похоже,

это что-то пострашнее... ну и ладно!

Ну и чёрт с ним! Будем дальше жить, как жили:

пить коньяк, играть в бильярд, крутить романы.

Дни идут, и стынет жидкость в наших жилах,

и давно не верят нам родные мамы...

С намёком

Есть в небесах волшебные экраны,

есть в ливнях аромат креплёных вин,

в моей душе есть колотые раны,

в ушах моих – стабильный Aphex Twin,

есть тонкость в неожиданных вопросах,

в дурацком тексте есть культурный шок…

Есть у меня в кармане папироса,

и это, я скажу вам, хорошо!

* * *

Семафоры, разъезды, развилки, дома, пригороды, провода

Рай, где отсутствие сигарет – единственная беда.

Декабрь не щадит понаехавших нас – от мороза слезятся глаза:

это Казанский вокзал, мама, это Казанский вокзал.

В переходе на «Комсомольскую» можно купить газет и воды,

а пустое сиденье в вагоне будет наградой за все труды,

компенсацией всех убытков и возмещением всех потерь.

От жизни не спрячешься ни за углом, ни под стулом, ни в темноте.

Гуляя возле билетных касс, воздухом горьким дышу.

Из Казахстана сюда привозят фрукты и анашу.

Здесь несколько дискомфортно, да, но кто бы что ни сказал,

это Казанский вокзал, мама, это Казанский вокзал.

Как писал когда-то один мудрец, то ли Троцкий, то ли Басё,

феномен выученной беспомощности усложняет всё.

Неврастеник, не вросший в жизнь, не способен к реально великим делам,

все это знают, хоть мнит себя гением сей человеческий хлам.

Несмотря на свою оголтелую мрачность, вся рефлексия моя

не портит мне удовольствия от радостей бытия:

пробежала собака, упала звезда, на щеке приютилась слеза –

это Казанский вокзал, мама, это Казанский вокзал.

Сестрёнка Вера

1.

Гримёрная. Светло. Сестрёнка Вера   

В компании духов и револьвера

Зубрит слова, осваивает роль –

Фрагменты своего декамерона,

Где даже гений Джеймса Кэмерона

Не сгладит несговорчивую боль.  

Звенит в ушах ночная ариэтка.

Сестрёнка Вера, словно статуэтка,

Материал, обласканный резцом.

На выходе её не поджидает

Любовник рослый с пластикой джедая,

Держащийся на пьянках молодцом.  

Подлодка ночи входит в свой фарватер. 

Глаголят сверху нам, что мир театр –

Мы тихо тявкнем, что скорее цирк.

Угрюмый лейтенант на радиальной,

Тоска в груди по жизни идеальной,

На ужин булка и голландский сыр.  

Сестрёнка Вера – тонкая холера,

Нежнее хризантемы и эклера,

Прекраснее Шагала и Моне.

Она есть первый пункт в небесном списке,

И это греет душу, будто виски,

Как сотня баксов в чёрном портмоне.  

На площадях гуляет непогода.

Я не могу совпасть с моим народом,

Я только слышу ритм планеты всей:

Смешные гимны скважин, шум каналов,

Шахтёров, негров, милых маргиналов,

Стоящих на нейтральной полосе. 

Актёрствуя, юродствуя, кривляясь,

Стишками, прозой, прочей дурью маясь,

Надеемся найти себе покой.

Но, будучи роднёй цветам и лисам,

Сестрёнка Вера, ангел и актриса,

Смахнёт нас со стола своей рукой.

2.

Мы не читаем Милана Кундеру, пьём виски без всякой меры.

Видимо, наш с тобой внутренний мир не шибко богат и тонок.

Давай хоть в субботу посмотрим кино, где снималась сестрёнка Вера –

Потому-то оно победило в прокате до завершения съёмок.  

Сюжет его прост, как крыло махаона, как горная речка в мае –

Один террорист влюбился в учительницу домоводства

И под влияньем любви к этой даме (её как раз Вера играет)

Стал образцом хозяйственности, мужества и благородства.

Как обычно, добро запинало зло и повсюду любовь до гроба.

Снобы нам говорят, что в фильме всё сложнее и тоньше,

А мы-то никак не можем смириться с тем, что мы просто амёбы,

Каждый из нас от рождения мнил себя Чем-то Большим.  

Исправно ходим друг к другу в гости, спокойно сидим на месте.

Пользуемся гарнитурой  «Samsung» и даже банковской картой.

Но от мысли покончить со всем давно не спасает нательный крестик.

Не волнуют нас новые гаджеты, не сладок нам воздух марта.  

И сестрёнка Вера для нас – лиловая весть из иного мира,

Глоток волшебной воды и весёлый хвост вожделенной кометы.

Над ней кропотливо трудились не столяры, а ювелиры,

Она – огранённый крепкий алмаз, и мы её любим за это.

* * *

Словно в небо поблекшее кречет

или крейсер в уютный залив,

я входил в свой ноябрьский вечер

трамадол кока-колой запив.

По проспекту на старой маршрутке,

мимо банков, барменов, аптек,

вспоминая нелепые шутки,

ехал я – непростой человек

в окруженьи вульгарных студенток,

хрупких агнцев с глазами менял,

и безвременья страшная лента

обвивалась змеёй вкруг меня.

Шла сибирского говора сила,

на углу копошились скины,

пахло гарью, светился красиво

одинокий фонарь у стены.

Двадцать лет как два дня – всё сплошные

разночтенья, разборки, обиды.

Ах, родные, смешные, больные,

вас любя, я не подал и вида!

Вы разнузданным виршам не верьте,

я играюсь пустыми словами.

Если есть этот рай после смерти,

я хотел бы в нём быть вместе с вами.

* * *

Так надоело это домино: 
удары по столу, потоки мата. 
Вот женщина стоит, глядит в окно, 
мы перед нею сильно виноваты. 

А вот наш хлеб с горчицей и слезой, 
который вырываем друг у друга. 
Мы насладимся летнею грозой, 
когда сойдём с наскучившего круга.

* * *

У тебя колготки и грозный хлыст, 

А у меня баскетбольный рост. 

Мы никогда не пойдем на свист 

И никому не наступим на хвост.   

Приятно сидеть, когда есть «Ахмад», 

Немного джема и белый хлеб. 

От дыма сожженых врагами хат 

Я за три года совсем ослеп.   

Февраль разошёлся, и мы вдвоём. 

В пыльный стакан кипятка подлей. 

Я – толкотня на перроне твоём, 

Пьяная жертва твоих патрулей.   

Видела птицу в густой ночи? 

Знаешь, как злится на нас фараон? 

Но вряд ли он сможет нас разлучить, 

Мы неуязвимы со всех сторон.

* * *

Умирает солнце над той травой

где ходил подстреленный, но живой

безымянный егерь с большим стволом

прорываясь к родине напролом.

Без особой пользы и без вреда

испарится молодость, как вода:

на кронштадский лёд побросают нас,

не дадут окончить десятый класс.

Безыскусный рай, Туруханский край:

кого хочешь, солнышко, выбирай

и ломай об угол, чтоб кровь и крик,

чтоб про сон забыл и к войне привык.

Это жгут иконы в простом костре,

это города тёплого артобстрел:

обмани патруль, проберись в подвал.

Вас таких осталось, от силы, два.

Раскалённый ветер, кислотный дождь.

Со свинцом в спине умирает вождь

и несутся новости в проводах

и на складах – золото и руда.

Хиллари

Знаешь, Хиллари, я бы тебе рассказал, 
Как трагичен бывает в ночи Казанский вокзал, 
Как в ушах проводниц нарастает сумбурный гул, 
Когда отправляется поезд на Барнаул. 

Помнишь ли, Хиллари, местных таксистов смех, 
Мальчиков у магазина, тяжёлый снег 
В городе, где дворняги живут в метро, 
Врёт календарь и ОМОН защищает трон. 

Птицы летают, простые как дважды два. 
Всё кончено, милая, эта страна мертва: 
Женщины тянут лямку, мужчины – хилые. 
Так-то, Хиллари. 

Снимем дублёнки и сядем за дальний стол. 
Нам в эту пятницу не с кем треснуть по сто. 
Друзья предпочли Михалкова или бильярд. 
Поздно темнеет, странный какой-то март. 

Слушай, а ты же выросла в этих дворах, 
Мимо клумбы большой проносилась на всех парах, 
Целовалась на лавке, ходила за молоком, 
За трансформаторной будкой курила тайком. 

Кто прекратит карнавал одноликих дней? 
Что же стряслось с пластмассовой куклой твоей? 
И почему у дворника на углу 
Под ногами мусор вдруг превратился в золу?

* * *

Человек состоит из воды, амбиций и детских травм.

Кровь его так пресна, а сердце невзрачно на вид.

Любовницы и бильярд, свежевыжатый сок по утрам,

а вечерами он смотрит подолгу в небо и говорит:

«Мой фюрер, согласно приказу, я обыскал весь лес,

целых три дня окунался в хвойную благодать,

видел валькирий, гоблинов, тени мёртвых принцесс,

но не нашёл ничего, что могло бы нас оправдать.

Период распада длится две тысячи скучных лет.

За это время мы пережили несколько ядерных зим.

Кроме вас, никто не расскажет, выживем мы или нет.

страшно и больно увидеть небытие вблизи...»

Так завершается вечер: телевизор, коньяк, мармелад,

когда выползает луна, клиент уже крепко спит.

Завтра он повторит все эти речи на тот же лад

чтобы услышанным быть, стену пробить, раздробить гранит.

* * *

Что касается Бога, то он везде:

В полупрочном ласточкином гнезде,

Типовых отраженьях витрин и луж –

Старомоден, всеведущ и неуклюж.  

Что касается смерти – она есть яд.

Одинаково любит воров, крестьян

И хозяев ихних в больших авто,

И врачей, и бабушек, и ментов.  

Будь хорошей дочкой, помой окно.

Мы с тобой сегодня пойдём в кино,

Нам покажут праздник в тылу врага,

Над селом закаты и ночь в стогах.  

Как прекрасны песни чужих небес!

Я надеюсь, мы обойдёмся без

Громких слов, красивых трескучих фраз –

Смерть и Бог, родная, волнуют нас.

* * *

Я был владельцем одной блатхаты.

Ко мне ходили ребята в сером.

Они любили гонять пархатых,

От их оружия пахло серой.

А с ними дамы в дурацкой коже

И часто с выбитыми зубами.

Певец хрипастую ересь множил,

Хоть иногда и бывал забавен.

А с ними песни чужих вокзалов,

Куски бессмысленных разговоров.

В спортивных сумках остатки сала.

Расправой скорой грозили ссоры.

И жизнь моя поднималась лихо

К железным крышам и светлым окнам.

И был я грубым, и был я тихим,

И шёл под дождь, не боясь промокнуть.

В пустом Рубцовске случалось лето.

Брели солдаты на электричку,

Звучали дерзкие кастаньеты,

А письма милым вручались лично.

Я был обычным владельцем рая,

Певцом далёких заросших парков.

Фрагменты прошлого догорают

В костре планиды, большом и жарком.

И пусть один из нас умер быстро,

Ну а другой просочился в мэры.

Не будь убогим, не будь корыстным.

Останься там, где не пахнет серой.

Играет в небе моя тальянка,

Несут пельмени из магазина.

Мы в рай далёкий войдём на танках,

Наполнив яблоками корзины.

* * *

Я и сам хорош, не кормил коней 

И по дому маме не помогал. 

И мирской покой недоступен мне – 

Слишком скучно лгал и людей ругал. 

Очищенья свет не придет извне 

Утихает ветер в моей степи. 

Я стою по горло в густом говне, 

Я по доброй воле туда вступил. 

В несекретной капсуле сладкий яд. 

Кулаком сержанта подбита бровь. 

Вот опять окно, там опять не спят, 

У людей тепло, у людей любовь. 

Подари мне карту своих краёв, 

Чтоб я знал, где выход, а где родник. 

И запомни этот микрорайон – 

В нём наш общий друг головой поник. 

Я его ошибок не повторю. 

Лабиринты злые легко пройду, 

Полоумных стражников обхитрю 

И добуду детям своим еду. 

Но стоят кресты во главе угла. 

А в конце тоннеля сплошная тьма. 

В переулках жизни метель и мгла, 

Так нежданно тут завелась зима. 

Замерзает радости водоём. 

Сигарету не у кого спросить. 

И горит клеймо на плече моём. 

Мне теперь до смерти его носить.

* * *

выйдя под утро из дома, он видит двор,

слышит пустое чириканье воробьёв.

жизнь его – с небом прерванный разговор.

он апатичен, и это его убьёт.

когда-то он в форме был, он держал удар,

Хайдеггера читал, но с недавних пор

балтика номер девять – его нектар,

а трудовая книжка – его позор.

капает дождь, в глазах помутилось на миг.

стой у подъезда, жди свою благодать.

не стоит хныкать, что, мол, зашел в тупик –

там можно попрыгать или поприседать.

* * *

дорога к чёртовой бабушке далека,

над ней плывут роскошные облака,

она проходит сквозь все закаты и зори.

захочешь пойти – смотри, не натри мозолей.

дорога к чёртовой бабушке тяжела.

я буду твой фюрер, ты будешь моя жена.

вдвоём мы сила, равная урагану,

нас надо бояться боксеру и уркагану.

* * *

еже писах писах

холодно дедушке в небесах

кружиться в нарядном гробу

среди облаков

вроде вчера ещё вместе варили компот

на даче далёкой и август вокруг играл

яблоки были красные детство было в руках 

типа как та синица из поговорки

так я курю и смотрю

на голубей клюющих своё пшено 

все мы в конечном счёте сойдёмся в одно

и ни один голкипер не защитит 

ни один лейтенант не поможет 

диктофоны беседы задачи и прочий трэш

никаких тебе познавательных радиопередач

и веселых энциклопедий

вот какой ранний вечер в саду моём

вот какие рекламы везде висят

а я очень люблю тебя твоё золото твои статьи 

у меня нет друзей и об этом никто никогда не узнает

* * *

колоссальные неточности в расчётах

недомолвки пересуды перестрелки

я с возлюбленной ночую по нечётным

а в другие дни хожу смешной и мелкий

раздражают всевозможные советы

напрягают плохо вымытые чашки

для неё пишу я умные сонеты 

и лелею уголовные замашки

для неё во тьме играет мандолина

и расходятся круги по тихой глади

день становится лирическим и длинным

если вдруг она придёт меня погладить

это проблески волнующего света

это звук претенциозного гобоя

ты не бойся исчезающего лета

я с тобою я с тобою я с тобою

* * *

с тобою смотрели мы фильмы-нуар

и спорили о Мураками,

дешёвый и кислый коктейль «Ягуар»

хлебая большими глотками.

мы грелись шинелью на рыбьем меху,

травили в ночи анекдоты.

рабочие дни обращались в труху,

и в дверь заходила суббота.

струился по комнате свет голубой

на улице пахло бензином.

запомни, как мы проводили с тобой

холодные странные зимы.

* * *

я придумаю радугу, радугу для тебя

утром повешу её над районом, полным рябин,

в котором гуляют мамы с колясками, толпы бритых ребят

пусть от резкого света у них в глазах зарябит.

я придумаю радугу, я сконструирую сон,

где робкая и покорная будешь участвовать ты,

петь разномастные арии с новой весной в унисон,

прятаться в шифоньер от торжествующей темноты.

верёвка и мыло, игра не в своё лото.

я неуместен, как диснейленд на войне.

по телу в десятый раз идёт озверевший ток.

всё по моей вине, по моей вине, по моей вине