Думаю о мёртвом насекомом
Морозной ночью
думаю о мёртвом насекомом –
сухое и опустевшее, на спине,
оно лежит под берёзовой ржавчиной,
под безопасным пенопластом снега,
под голубым платочком лунной тени…
Мне очень нравится
как пара коричневых и тёплых оленей
вылетает из леса
купаться в космическом молоке…
Но по-прежнему
я думаю исключительно о мёртвом насекомом!
Свобода
Капли ливня оставляют на асфальте
Тонкие водяные цветы.
Я отмечаю простые факты совместной биографии –
Совместной с голубями, троллейбусами, может быть, и ты
добавляешь в неё себя,
И мы
обречены на встречу, как
Капли ливня, что оставляют на асфальте
холодные водяные цветы –
Они живут меньше секунды,
(может быть, и ты...)
Но качества человеческого зрения достаточно,
Чтобы отмечать простые факты,
Как достаточно человеческой жизни, чтобы понять
правила поведения, расписания поездов и устройство вселенной…
Как Афродита из пены,
Из утреннего тумана выходят дома,
с бельём на балконах и прочим срамом.
Неинтересно: улицы – та же мебель, равно,
как человеческое мясо – тюрьма,
Равно,
как людские слова – людские слова.
Свобода в том, что выбора уже нет, и я,
Что ж, чувствую себя телевизором в птичьем гнезде,
Отражаю бетонное небо,
И сам себе
рождаю напряжения.
Стрекоза
Июльский зной был зол и ненасытен –
Почти как ты,
От лени я насовершал открытий,
Что
мухам тесно в душной тени тростника,
Что
звенья стрекозы красивы,
как разливы,
наверное, бензина,
Что
в мягкий ил улёгшийся налим
сонливо разевает рот
и отпускает по спиралям пузыри,
они же – невесомые планеты,
чудна река –
там всё наоборот:
планеты – вакуум, а космос – вещество,
но что с того?
Июльский зной умелый инквизитор:
Тут Бруно бы отрёкся...
А козы – неземные балерины,
вспорхнули лёгкими ногами
к белой капусте в синем огороде…
Что значит – кто-то там земной
Трещал осокой за спиной –
Так мальчик, что подсматривал за нами,
смутился, что мы смотрим на него. Я не пойму,
чей был острее интерес – его к твоей природе?
быть может, мой к нему?
Ведь в нём,
мне кажется, я узнаю себя
он стрелки сжал осоки,
и пусть ему больнее нагота –
твоя.
Зато мгновенье
материализуется во шрам
осокой. О, дети так чудесно одиноки,
И потому у них галактики – в тупой норе крота
И бабушкой затерянном под шкафчиком напёрстке –
От одиночества фантазия быстрее, чем стихи.
(В чьём же доме теперь,
теперь мой напёрсток?)...
А кровь…
а кровь течёт с руки!..
И высыхает бурою коростой.
Пласты осоки, словно жалюзи во спальне, –
глобализация предельно натуральна,
Как неизбежность осени,
наверно, так же,
как плодово-половая зрелость,
Когда есть всё, что так хотелось, –
То старость лезет в поры, точно сажа,
А старость, как и жалость, так приятна…
В сетчатке стрекозы отражены стократно,
Мы, как в камерах догляда,
В Ашане или на Лубянке –
Ты, мальчик, я и на реке рычащий танкер
Сто раз одно, одно! – Так бесполезно сомневаться:
Ты, мальчик, я, и на реке рычащий танкер,
Что берёт досада:
а так ли мы различны
во времени, в пространстве,
во муравьиной пользе для цивилизации,
То есть во всём, что может разделять?
Ты, мальчик, я, и на реке рычащий танкер…
А ветер через волны гонит рябь
и через волны тянет небо, и ставит небо вертикально,
и теребит за белые бока
лишённые пропорций облака –
в бесцельности пути столь уникальных.
Секс
Апрель, поспели кошки,
Полился сок в постели липких улиц,
И мы проснулись,
Наверно, понарошку мы проснулись,
как пчёлы в лоне у тюльпана…
«И пахло хлоркой», – говорила ты.
Я говорил: «Грибами!..»
Конечно, нет! Всё – аромат расцветшего каштана,
И одеяло – лодочка цветка…
Мертвецкая
...И молодится месяц, уколот шилом ели,
И скачет оттого, беспечен и несносен,
И ветер растревожил струны сосен
И трупы пели, пели...
Я слышал сам!
Я сам смотрел –
Оскалилось село;
Не страшно:
Челюсти оград пусты,
Мертвецкие дома в немом молчании,
В седом молчании,
И в палисадниках топорщатся кусты,
Нет, это кости!
Не страшно, бросьте!
Не страшно?!
Собаки покусали тишину,
Она на снег истёкла синетенью
И снова трупы – высохших растений,
Что не стерпели: им в напрасную весну
нести пустоты тел...
И лес так заскучал и посерел.
Будто будильники,
Стучат сердца старух до срока,
Стучат, скрипят калитки,
Скрипят и стонут ставни,
Воют ставни!
Смерть смеётся сбоку!
Я слышал сам, не страшно?!
Нужны мне очень те сердца старух,
Мне бы спастись, пока снега не съели,
Пока луна, уснувшая на ели,
Застряла в иглах головой совиной,
И провода нависли паутиной –
На липкий иней ловят белых мух…
Мария
Что-то есть в тебе,
Как что-то есть в Тибете –
Та недоступная тонкость
(или тонкость тысячного журавлика в конверте),
Требующая от меня
Искать процент погрешности в твоих словах,
Замечать процент погрешности в твоих делах…
В вагоне
становится совестно, когда покатится калека,
коснётся локтями-колёсами колен.
У калеки нет колен,
У нас на каждого – четыре.
Да, от количества поцелуев на эскалаторе
стали смешны скрипочки загсов,
песочек пляжей, басок дискотек...
Двадцатидвухлетний народ,
ныряй в туннели,
залитые жёлтой электрической жижей,
эскалатор – палец, туннель – кольцо.
«М»,
на ступеньку ниже –
«Ж»…
Девочка-диско
Среди унылых ёлок –
Порушенный поселок.
Но небо полно синевой июня,
И в тёплом поле пахнет молоком…
Мы там смеялись в сумерках на сене,
И размыкались трепетно колени…
Без джинсов я был наглым дураком,
И ты смутилась мудрости умений
(а в этом деле каждый голый – гений…)
На стоге сена – выше всех вершин,
Как в шаттле – в небо,
вырастающе большим,
В ту тишь, потроганную шорохом машин,
Где горизонты оказались в яме,
Там дальний город расцветал огнями,
И звёзды перемигивались с ним.
...Так солнечною пылью сыплет лето,
Так диско по-крестьянски:
на день ж/д в ДК,
разрушенном слегка,
Так в девочкиных пальцах сигарета.
…Мне письма осенью (конечно, без ответа),
как снег, сомнутся в ком.
А в тёплом поле пахло молоком.
Фри-Лав
Какая ночь,
И как же ты пьяна,
О боже!
Но все мои уловки наготове –
Так я ловкач ловлю тебя на слове,
И, верно, понимаю, что «быть может»…
Какая грудь,
И как же ты пьяна,
Что даже дед Мамонов устыдился б,
Но надо бы признать – я сам напился,
Ползу, ползу в сиреневой накидке,
Ползу на Фудзи по следам жёлтой улитки,
Ползу в кровать...
Ах, дайте скрипку, я буду Моцарта играть!
Какая ночь,
Какая тайна мрака!..
Мой друг Есенин отлупил собаку,
Что подняла конечность на берёзу.
Орёт хозяйка – «бейте лимиту,
не эту,
ту!»
И – в слёзы…
Ну не Москва – тьмутараканьско царство:
Стрелять их надо!
Спокойно, граждане, на то есть государство
И мент-сосед с глазами Миши Круга…
Снимай штаны, давай любить друг друга!
Площадь трапеции
(Кафе)…
Она села,
И сразу –
До спазмов, до коликов –
Рвутся глаза,
В горле красный ком перца:
Я смотрю,
Как под её куцым столиком
Белый треугольник
Ширится в трапецию!
Выпила, встала,
Уходит,
Я за ней следом!
Ладони вспотели, когда потёк в её ушко:
«Хотите, буду вам псом
И собою, как пледом,
Укрывать ваши ножки,
А хотите,
Буду игрушкой?!..»
Отвечает:
«Вы меня задушили, достали,
Хватит,
Мне дурно!
Когда это кончится?!
Мне
до матери
Ваши радости-печали
И то, что вам в брюки
Залезло
Одиночество!»
…А потом,
В пахнущей дизелем роще,
Мы пили спирт,
(Я закусывал её улыбкой
И думал: что может быть проще?)
Если честно, то руки дрожали,
Рвали пуговицы,
И трещала по швам
Её накидка...
Возвращаясь домой, под утро,
Когда люди шли на работы,
Вдоль дороги
Полил каждый куст
Кислотой
Своей радостной рвоты.
12 марта, 2005
На Муромской дорожке
В небесах у осени –
Ледяные просини.
Покачнулись ясени –
Поднялись чуть свет.
Шёл Есенин старенький,
С бородой до пояса,
Муромской дороженькой в город Назарет.
На треухе трёпанном
Свил гнездо воробушек,
В бороде ракитовой
Затаился тать,
А из сердца красного
Выросла берёзка,
Бросила поэта
И пошла гулять…
Чудо
в то моё детское утро,
когда у недельной мухи на потолке появилось имя,
а за стеной неумолимо возникал завтрак
(блины с клубничным вареньем) –
из мясных и механических маминых рук…
Короче, когда ребёнок был ребёнком.
Мы лежали голые в ещё вчерашней постели.
Я смотрел на тебя и чувствовал,
что, странное дело, перед тобой я смущаюсь своей наготы,
будто моё мужество не делает меня привлекательным,
мне казалось, что я раздет до лиловых костей позвоночника,
ты же голая была наглухо застегнута в собственную красоту
и совсем не стеснялась меня…
И мне это нравилось.
Я открыл окно и сорвал гроздь чёрной рябины –
никчёмных ягод, лакированных точно дохлые жуки;
вкус чёрной рябины, обычное дело, слишком сух,
захотелось пить, и время потянулось…
Нашлось ещё много вещей, о которых
я успел подумать
прежде чем отыскал ногой прикроватный коврик…
Также мы позанимались любовью два с половиной раза
(в конце концов мы же любим друг друга).
Когда ты хотела произнести это резкое, похвальное слово,
состоящее из одного звука,
я клал тебе на распустившиеся губы пальцы и никчёмные ягоды чёрной рябины.
Не нашлось бы ни одной причины писать об всём этом,
если бы это утро было не сегодня,
а я уже давно не зову друзей на свой день рождения.