Дмитрий
Казьмин

11 лет

Что это? Зачем эти вязкие буквы,

Липнущие, как воздух ночного Мидвеста?

Столько лет ведь прошло. Что там? Цветы, незабудки.

Н-е-з-а-б-у-д-ь-м-е-н-я – цикадная тянется песня,

Азбука Морзе – невидима, в темноте

Треск цикад – гороховой россыпью точек.

Эй, там, слышите на большой земле

Как на острове воет одиноче

ство. Или стве? В чём? В своём естестве

Гол как сокол, как волчер, как найтхок*

На потной кручусь простыне,

Сунув ком кулака в рот.

Милые, эта луна бездонна, светит

На эти джунгли, как будто всегда светила.

Не она ли, пробравшись сквозь паутину веток,

Заливала светом кухню, веранду, квартиру,

Картину, корзину, тебя, чемодан, саквояж…

Вот чемодан – там нырнул, здесь выплыл, разинул пасть.

Что там – носки, акварели, письма, гитарный пассаж,

Знаки присутствия вашего. Стынут. Не удержать.

Расстоянье – пустяк. Время лечит. Но если и нет,

Обезболивает. Мы, наверное, встретимся снова

Где-то во мраке иль свете будущих лет –

На каких перекрёстках свидания миг уготован?

Не лукавь пред собой. Никогда никуда не вернусь.

Блудный сын возникает, лобзая родителю ноги,

Наспех глотает тельца, поправляет бурнус.

Глядь – и нет его. Только стелется пыль по дороге.

Жизнь сменить можно, только родившись вновь.

Содрав прежнюю жизнь как шкуру – с болью, с мясом.

Старый вирус сворачивает в жилах кровь.

Кожа лопается на губах и запястьях.

___________

* Vulture, nighthawk (англ.) – гриф и козодой

(буквально, ночной ястреб), соответственно.

Виды, распространённые на американском среднем западе.

9 марта 2006 года

Встань предо мною, маленький мечтатель,

Как лист перед травой, прижавшись лбом

К оконному стеклу, глядящий в поле,

Рисованных миров законодатель,

Рисующий грозу, поля и дом,

Стекло в окошке от воды рябое.

А в нём лицо, монаршее величье,

Всемилость пальцев, держащих весь мир,

В ладони-лодочке угревшейся вселенной

Покой оберегая, трепет птичий,

Дыханье ветра, Моцарта клавир,

Течение реки и запах хлебный.

Что сделаешь ты с этим изобильем?

Как многое дано, сколько всего

Вместилось в тёплую щепотку твоих пальцев!

В младенческом беспомощном всесилье –

Что миру повелишь? Но у него

Головка клонится ко сну. Глаза слипаются.

Спи, милый мальчик. Пусть тебе приснятся

Раскаты клавесина, струнный треск,

Ландовской пальцы. Луч в стекле старинном,

Слезливый лёд, бубенчики паяца,

Лоскутный блеск немеркнущих небес,

Мизинец, оттопыренный картинно.

Манера, поза, кукольный театр.

Перекрещенье крашеной фрамуги

И перекрестье птицы за окном,

Переплетение соломки угловатой,

Сцепленье пальцев, холодность подруги,

Скрещенье ног под праздничным столом.

И невозможность рифмой оправдаться,

И неспособность строчку завершить,

Ведь обвиненья нет, лишь знак вопроса

В конце пути, а жить или не жить –

Не нам решать. Идти, иль оставаться –

Уже не нам. Для нас уже всё просто.

Для нас вопрос важнее, чем ответ.

И сон грядёт, и тяготит ресницы,

Как жизнь во сне бредёт к водоразделу лет.

Спи, милый мальчик. Пусть тебе приснится...

DC

Ненаглядная,

Я опять приехал в тот город

Где ты когда-то жила.

Возможно, живешь по сю пору.

Произнесу банальность. Времена

Сместились. И в догонку –

Ешё одну. Сместилась и страна.

Что сказать. Я уже не молод.

Здравицы говорить без толку.

Надо сказать, справедливости ради,

Не стар ещё тоже.

Вполне вожак в своём стаде.

В целом – прекраснейшая пора,

Лишь изредка – словно морозом по коже –

Когда то, не вспомнить когда –

Мы были настолько похожи,

Руки держа внахлёст,

Что нам в спину поддатый прохожий

Что то похабное нёс,

Называя нас братом с сестрой.

Сейчас, становясь на постой

В заведении на котором звёзд

Будет более нежель в бреду генсека,

Въезжаю в номер, вручаю на чай,

Смотрю на себя в зеркало, задираю веко,

Расправляю плечи, будто бы невзначай.

Принимаю вид, сдуваю с плеча перхоть.

Потом бросаю свой будуар,

Еду куда нибудь, лишь бы ехать.

Сажусь на метро – краснaя веткa.

Схожу. Выхожу на тротуар.

У выхода негр – калека

Разудало дудит в clarinet.

Надо б мелочи дать, да нет.

Надо всё же сказать судьбе спасибо.

Хорошо что мы не случились вместе:

Что в итоге кончилось так красиво,

Было б обидно украсить тестем,

Тёщей, угрызеньями совести, ксивой.

И друг в друга глядясь, не верить что всё ещё живы.

Ты, конечно, умна. Умнее чем я ожидал.

Что б ни плёл бы я там про потухшие угольки,

Ты ни гу-гу. Сам с собой говорить устал.

Возраст, понимаешь ли, уже не к лицу, не с руки.

Надоело нести дребедень.

Такой март наступил, такой век, такой год, такой день.

Не пристало уже кобелём нарезать круги

На дистанции вытянутой руки.

Тротуар. Машин половодье. Выставка малых голландцев.

Форум. Имперский размах, мемориалы всех войн.

Где то визжат подростки, менты в обвесках обойм.

Кони, сирены, кортежи, тромбон. Где то начались танцы.

Голод. Кабак. Ничего не меняется. Время

Остановилось с две тысячи лет назад.

Прав был апостол Павел – пристальный взгляд

Различает иного коня, иную подпругу и стремя,

Но всё ту же фигуру в седле. Кажется, мы проглядели

Тот финал, и теперь мы не в мире а над,

Рифма просится – ад. Шарик крутится вхолостую.

Туи, пинии, стела. Подростки всё те же шумят.

Каково тебе здесь? В новорожденном городе этом,

Так потешно тянущим на себя истории одеяло,

Озвученном того старого негра кларнетом

У метро, тогда, помнишь? Ты долго рядом стояла,

Слушала, потом кинула квотер. Звяк.

Я ж сквозь толпу зевак прошел себе мимо.

Мелочи не было. Не помню вообще что было.

Я тебя в толпе не заметил.

Оно и прекрасно. Жажда неутолима,

Но как я же сам и отметил,

Мы же над миром а не в.

В горсти кожистый сжав нерв,

Иду себе дальше. За мною бредёт история.

Не наша, не чья-то, а так,

Дженерик, как здесь бы сказали. Голод. Витрина. Траттория.

У нас бы сказали – кабак.

В метро, по дороге домой – грохот, свист, дребезжание, вой.

Входят люди. Много людей. На тебя не похожи. Не твой

Тут типаж, я не знаю как ты здесь вписалась

В этот пейзаж, где и времени самая малость

Разместилась в пространстве поболее чем Колизей

Растянутой пленкой паучьих дрожащих сетей:


Цап – и нет тебя. Узелки, капля шёлка и клей –

Глядь поглядь – и двух строк от тебя не осталось.

Я сижу у окна, я смотрю на этих людей,

Я не думаю встретить тебя, много ли в этом толку.

Хорошо бы не встретить. Сам устал я от этих затей.

То что сойдёт с лапы волку, то кобелю – не смей.

И всё же, и всё же, эти люди немного светлей

Чем в широтах иных. Что ли радостнее. Веселей.

Наверное я виноват. Ведь мы же с тобой так похожи.

Как брат на сестру. Так плебеи о нас говорят.

Автопортрет

Жизнь продолжается, хотим мы или нет,

Но все взыскательней глядят в глаза потомки.

Я нарисую свой автопортрет,

Смеющийся над этой гранью тонкой,

Что отделит моей души потёмки

От дивных дней счастливых наших лет.

Словарь времён моих уже почти прочтён,

Любое слово – непроизносимо.

Что жизнь моя? Что плеск моих имён?

Что я тебе, что ты мне – всё едино!

Наш день перевалил за середину

И опалил полуденным огнём.

А мы рисуем дивную картину –

Автопортрет у бездны, на весу,

В последний срок, в двенадцатом часу

Мы смеха эхом заполняем дом старинный.

В счастливый час темнеющих теней,

В исходе лет, в закат неумолимый,

Под бой курантов – длинный, длинный, длинный,

В счастливейший из всех счастливых дней.

Ангел

– Мой ангел, опять ты торопишься в путь,

Опять с поволокой глаза,

А тьма за окном – ни шагнуть, ни вздохнуть,

И катит по небу гроза.

Обрывы, обвалы – с пути не сойти,

И дальше, и дальше придётся идти,

И нету дороги назад.

– Сестрица моя, ты не плачь обо мне,

Не страшны мне ветер и гром,

Доспех мой сверкает, мой конь в серебре,

И ночью я вижу как днём.

И лёгок мой шаг, моя ноша легка,

И щит воронёный сжимает рука,

И молнии мне нипочём.

– Мой милый, позволь, я отправлюсь с тобой,

Твой шаг всё слабей и слабей,

И крылья твои тяжелеют водой,

Доспех твой – бумага и клей.

Где плащ серебристый, где меч, где копьё?

Позволь, я ладонями сердце твоё

Прикрою от стрел и камней.

– Не надо, не слушай, не верь, не гляди,

И слух, и глаза тебе лгут.

И жизнь, и бессмертье у нас впереди,

Хоть нас, там, похоже, не ждут.

Пусть конь мой упал – я на палочке вскачь

С мечом деревянным... Ну что ты, не плачь...

Не бойся. Я скоро приду.

Ангел – 2

Ангел мой – прозрачность белой кожи

Взгляд насторожённый, сжатый рот.

Неприрученный зверёныш осторожный:

Руки – в боки, крылышки ‒ вразлёт.

Шаг – сорвётся. Тяжелеет память

Будущей звенящей пустотой.

Не предостеречь и не направить...

Бледный лоб. Ресницы. Ангел мой.

Апрелевка

А. Л.

Где это, что это

Было ли не было ль

Яблони золото

Светится над горой

Быль это, сказка ли

Дорога по полю

Ночью с опаскою

По грязи топаю.

Звёзды над пустырём

Мерзнет парная речь

Одна защита днём –

Орионов меч

Станции бит асфальт

Через мост – бег людей

Вот провода звенят

Разлей.

Ночью шаги скрипят

Тихо – соседи спят

Свет лишь в окне одном –

Там – мой дом.

Веранда вымерзла

Собака вылизала

В кухне тепло

Стук – в окно

Значит – открой

Я пришел – домой

На полу – белый след

Лет – нет.

Круглый год зима

Осень да весна

Вода в подполе

Трубы лопнули

За окном – мороз

Снег крыльцо занёс

У собаки вода

С коркой льда.

А у нас невзначай

Со слоном чай

И вареный минтай –

Налетай.

А у нас целый день –

Дребедень

Час туда – час сюда

Суета

Электрички промозглый вагон

Гром

И не веришь днём –

Где-то ждёт дом

В нем тепло

В нем окно

Из окна свет –

На снег.

За окном – ты

Хлопоты, мечты

И в плите газ

Чай – сейчас.

И тихо так

С крыши капает

И мы вдвоем

И наш дом.

Ложимся спать –

Кто греет кровать?

С визгом туда –

Холоднее льда

Жарче огня

Постой

Там – за стеной

Мышья возня

Опять

Съели крупу

Как прогнать

Серую эту толпу?

Кошку б нам завести

Рыжую

Перестали скрести

Обиженно

Кажется вроде бы

Оставили наши шкафы.

А, может, уже всё съели

Да Бог с ними, в самом деле,

В лесу-то как хорошо

Пахнет прелой листвой и ещё

Свечой, что на дороге кто-то

Поставил в Пасхальную ночь.

Мы шли в темноте – за поворотом

Вдруг огонька маячок.

Прямо посередине дороги –

Такой тёплый, родной свет.

И лес был пронизан – Богом.

Тому уже много лет,

А свечка горит, и лес ей вторит

И тянется к небу

То по осени охрой,

То зеленью лета

То зимой

Черным фитилём.

И мы с тобой

По нему идем

За руки

Каблуки

Стоптались на глиняных перекресткаx

Через забор две руки

Ветки хлёстки

Сирени набрали охапку

На стол – в стеклянную банку.

Давай посидим

Поговорим

О доме

О нас

Нас трое

В последний

Раз

В весенний

Медленней

Дня

Час.

Вечер

Пешехода работа легка и проста.

Стелет под ноги годы земная дорога.

Я себя разменяю – доживши до ста,

Нет, ещё бы немного, ещё бы немного.

Мне б ещё увидать – за пригорком гора,

Мне б ещё доползти – за горою пригорок,

Я ещё на пути – умирать не пора –

Долог путь мой, бескраен – бескраен и долог.

Нет конца ничему: два конца – два кольца,

Я от встречного к встречной шагаю проворно,

От окна до окна, от крыльца до крыльца,

Два лица, да за пазухой ком стихотворный.

О, судьба моя, ты мне доверься, как я

Доверял тебе жар перезревшего слова,

Из запретных глубин твоего бытия

В две руки доставая подстрочник улова.

Буду нежен и скромен, послушен, толков,

Только дай мне ещё прошагать в чистом поле,

Дай святым – упокоя, поющим – стихов,

Пьяным – рай, птицам – небо, а вольному – волю.

Возвращение

Он в дом вошёл, сквозь мокрый сад пройдя.

Дверь проскрипела, тело пропуская,

Вокруг темно, лишь от окна косая

Лежала тень ночного фонаря.

Из крана капало. Он, дверь не притворя,

Пошёл наощупь, свет не зажигая.

Он знал здесь всё. Порог, буфет, плиту,

Два стула колченогих, батарею,

Диван, ещё два стула. Печь в углу

И патефон что крутится скорее

Чем следовало бы. И оттого

Вся музыка была как торжество

С цепи сорвавшейся свирели.

Тогда когда дом не был нелюдим

Тогда когда здесь музыка играла

Тогда когда здесь время замирало

Тогда когда здесь был он не один.

В углу кровать. Белела простыня.

Ещё тогда, при бегстве том поспешном,

Её забыли застелить. В дыму кромешном

Тех дней, когда такая беготня

Была что он, себя не узнавая,

Рубеж за рубежом врагу сдавая,

Всё отступал, её с собой маня.

Постель ещё хранила запах тел.

Не раздеваясь лёг. Лицом зарылся

В её подушку. Спал. И ему снился

Во времени ином иной предел,

Тот год, что за три года пролетел;

Он запахом её волос напился

И так проснулся. Плакать захотел.

И плакал он. И ветошь простыни

Вбирала горький прах что накопился

За всю ту жизнь что прожили они.

Потом он встал, молчать велел себе.

Дремала мышь на кухонном столе.

Он у стола сидел. Курил во тьме наощупь

И чувствовал как жизни нищей поступь

Ползёт как тень по треснувшей стене.

Тогда он свет зажёг, карман пощупал свой

И записал на притолоке двери

Стихов нескладный и поспешный строй

О том что смог доверить ей одной,

Что они сами высказать не смели:

Они пройдут, оставив за собой

След расставаний, временный постой

И навсегда остывшие постели.

Вологда

Марусе

Мне хотелось бы жить в городке за рекой,

В покосившемся доме с резьбой палисадной,

Со скрипучею дверью и печкой неладной,

От которой и пользы зимой никакой.

Я б нашёл печника, я б ему заплатил

От щедрот своих звонкой монетой и водкой,

Доски пола натёр бы мастикой и щёткой,

Я и петли бы смазал и окна помыл.

Я покрасил бы дом не жалеючи сил

Серым цветом седым в цвет осеннего неба,

Ставни сделал бы цвета пшеничного хлеба,

Я чернил бы достал и тебя пригласил.

Приезжай ко мне, я бы тебе написал,

В этот край, где движение времени встало,

Где церквей купола, где река обмельчала,

Где истории ход этот дом миновал.

Где на пристани бабы полощут бельё,

Где прогулочный катер по речке гуляет,

Где в заброшенном парке оркестр играет,

Где не делится мир на твоё и моё.

Из краёв своих южных ко мне приезжай,

Привози свой приплод и детишек ораву,

Не планируй и не отвечай мне, не надо,

И о часе приезда не предупреждай.

Мы пойдём погулять на досчатый причал,

Где русалки под волглыми брёвнами дремлют,

И ты хоть на секунду забудешь ту землю

Где конец всех концов и начало начал.

И мы печь разведём, заведём разговор

О разлуках и встречах что вмиг пролетели,

И о том как же быстро с тобой поседели,

Выпьем водки, закусим, и выйдем во двор.

Будет дождь. Я тебя обниму невзначай.

Ты закуришь небрежно, дым выпустишь к небу.

Приезжай ко мне, милая, где бы я не был,

Хоть единственный раз – до конца – приезжай.

Гость

Нюше

Ах, какой постучался ко мне нынче гость!

Сероглаз и надменен, изящен до боли,

И застыл, как луч солнца в оконном проёме

Просквозив мою комнату светом насквозь.

И ладонь протянул, и мне выйти пришлось

В его детские сны, и, малюткой влекомый,

Я ступил за порог несчастливого дома,

Где мне взрослые сны увидать довелось.

И мы шли по полям, и набрали лукошко

Дивных ягод, грибов, чебреца и морошки,

И топили на пальцах смолы липкий воск.

А мой гость то летел, то вставал вдруг сторожко,

И смеялся всерьёз, и рыдал понарошку,

И во тьму моих снов пробужденье рвалось.

Мама

I.

Вначале была мама.

Радость встречи, всегда нежданной, хоть и предсказу-

емой, ты мой. Ему, о нём, в его – в его ладошке и в его глазу

Был целый мир. И ты летела прямо,

К нему

II.

В объятия стремилась.

Век наш, день наш. Встречались мы, где случай выпадал,

И день тянулся, нота не кончалась. Ни на минуту миг не опоздал,

Сын приходил во сне, как божья милость,

И исчезал

III.

В пространстве.

Жизнь вершилась сама собой, хлопот водоворот.

Мы жили от свиданья до свиданья, и было нам известно наперёд

И жизни и судьбы непостоянство,

Их обиход.

IV.

Потом была дорога.

Жизнь пылила всё вдоль по ней, всё дальше от тебя.

И мы по ней брели, то догоняя, то отставая от календаря,

Стремились прочь к порогу от порога,

А вроде зря.

V.

Потом была дыра в календаре.

Ты что-то пела вслух неутомимо.

Потом было, не помню уже что. Порог и календарь слились в едино,

И без молитв твоих мне выжить было не

Вообразимо.

VI.

Мы сделались иными.

Слух и зренье исполнились вещами, что на час

Попали к нам, а выйти не сумели. Но я не знаю что с ними сейчас,

В каком краю, и что случится с ними

После нас.

VII.

Мы в лодочке отчалим.

Страх растает. Нет большей, чем прожитой пустоты.

Ты будешь у руля, а я на вёслах. Я глаз прикрою, так, для простоты,

И я спрошу – а что было в начале? В начале

Была ты.

Молитвослов

Так вдвоём и канем в ночь –

Одноколыбельники

М. Цветаева

I.

В моём молитвослове с каждым годом

Всё прирастает список о живых

Людьми, чьи имена уже не помню.

Чьи лики, став молитвенным изводом,

Так неподобны стали лицам их,

Что, встретив их, я их едва ль узнаю.

Чьи спины скрыла синева густая

И шаг их тишина туманом кроет,

И от кого годами нет известий.

Чьи голоса застыли неуместно

В плетении слов нездешнего покроя,

Людьми, которых дружбой не неволю,

И писем уж давно от них не жду.

Чьи образы без слов напоминанья

Уж не предстанут памяти моей,

О ком и память стала лишь как отзвук

Моих глухих, давно забытых дней

И моего истёртого преданья.

О ком и сны мне их самих милей,

О ком молва не донесёт приметы,

О ком друзья не донесут молвы,

Не знаю где они теперь – все там же ль, нет ли.

Не знаю даже живы ли они.

II.

В моем молитвослове год от года

Имён умерших длится поминанье,

И имена их – словно корни детства.

Что проросли через веков породу

И напитали память и сознанье,

И, жилы заплетая, стали мною.

И моя память им рукой скупою

Несёт оброк просфорочного хлеба

И в тишине ночной поёт молитвы.

О, если голосу живых внимать могли б вы!

О, память моя! Нищая, слепая,

Страницы твои ломкие листая,

Дай мне их рассмотреть – твоих нетленных.

Я из последних кто ещё их помнит,

Кто молится о них, давно забытых,

Когда ж иссякнет наконец моя молитва

И станет некому о них замолвить слово –

Они исчезнут в сонме безымянных.

Мой скорбный список полон именами

Людей, которых помню молодыми,

Людьми, кого не видев никогда,

Я знаю лучше чем иных живущих,

И помню их моложе чем я сам

Сейчас есть – я, когда перебираю

Их имена – их, так давно умерших.

III.

Я почтальон. Мой адресатов список

Растёт от года к году все длиннее,

И все размашистей лежат мои маршруты.

Всё дальше тот, что был когда-то близок,

Всё ближе даты. Память все верней

О неоплаканных, непрожитых утратах.

Так вот предназначенье моих дней –

Всё отнимать от вечности короткой

И жить в долгу у памяти скупой.

Мотив является. Стучится на постой.

Зачем явился? Песня твоя спета,

Как колыбельная – проста и неодета,

И не придумаю кому её отдать.

Кому вручить сокровище такое?

Мой список полнится умершими людьми,

В любом оконце слышится мне пенье,

И в каждом доме горницы светлы,

И хочется, уставши от ходьбы,

Чужим рукам отдать письмо чужое.

Письмо от мертвых в области живых

Вложить, заставив петь их поневоле

Мотив, что пели девочке чужой,

В руках вертя веретено чужое,

В чужих посёлках, в городах чужих.

IV.

Я рифмоплёт, стихач, певун, хвастец, бродяга,

Болтун и выдумщик – я сам их сочиняю –

Живых и мёртвых, и себя в придачу.

Я рад молчать бы, но однажды начав

Дыханье тратить и марать бумагу,

Лечу как с горки – не остановиться.

Моё лицо их отразило лица,

Гортань моя лелеет их слова,

И потому слова мои правдивы.

Неспелых лет заложник пожилой,

Эквилибрист руля, седла и рамы,

Сум перемётных, перелётных писем,

Имён и адресов именователь.

Я костюмер, я меряю костюмы,

С плеча чужого бархатный кафтан

На плечи свои смело примеряю,

И платье дивное крою своим живым:

Строчу машинкой, ниткою примерно

Свою судьбу с чужой соединяю.

Я свой мотив кладу на чьи-то струны,

Свои слова отдав губам чужим,

Немею я. Глуха моя строфа, глух голос мой.

Размер строфы неровен, душою слепну я.

И всё же сочиняю за мёртвых текст

Не сказанный, но выдуманный, ибо

Кто смог за них его бы сочинить?

Мне на покой за выслугою лет

Уже пора. Сума все тяжелее.

Лет – сорок сороков и век недолог.

Скрипит натужно мой велосипед

От взгорка в дол, и следующий взгорок

Уже не одолеет.

V.

Я – плакальщик. Оплакивать ушедших –

Судьбы моей досадная привычка.

Досаднее – оплакивать живых.

Я каждой колыбельной соучастник,

И в каждом марше главный запевала,

И громче всех тяну заупокой.

Я больше всех не верю в расставанья,

Но чем короче путь передо мною,

Тем искренней рыдаю, расставаясь.

Такая мне профессия досталась –

Встречать умерших, провожать живых,

Голубить этих, отгонять иных,

Несказанное для повествованье.

Должно быть вот судьбы моей призванье:

Их смерть и жизнь одной строкой связать

И скопом одному доверить слову.

Своей судьбой найти им оправданье

И голосом своим их жизнь взыскать.

Что жизнь моя? Лишь детства отпечаток:

Немного серебра, бумага, клей…

Я не фотограф, нет, лишь отпечаток

В долг взятых и не мной прожитых дней.

Но – чу! Живые праздничное платье

Для группового снимка одевают,

Уже готова камера-обскура,

Свет, магний, карандаш, стекло и свечи,

И мёртвые мне двери отворяют,

И, радостно, раскрыв свои объятья,

Выходят мне навстречу.

Новогодний сонет

Мой сын, когда закончишь труд дневной,

И сядешь у завалинки, закуришь,

И, прислонясь натруженной спиной

К стене, ты вспомнишь год что за одну лишь

Минуту пролетел, как век земной.

Ты дом свой вспомнишь. Вспомнив, затоскуешь,

Её ты вспомнишь, вспомнишь молодой,

И спичку, плоть обжёгшую, задуешь.

Меня не вспоминай. Мой долг иной:

Мне звука не присвоено судьбой,

В речах заздравных я – лишь запятая,

Я буквой не войду в их ладный строй,

Я сохраню молчанье запятой,

И счастья нового тебе не пожелаю.

Новый год

Вадиму Золотарёву – с любовью

Волшебство вечнозелёной хвои,

Чуда ежегодного обряд.

Деревце моё полубольное,

Наряжу в последний путь тебя.

Наклонись. Вот ангел на макушку.

Ждал весь год на пыльном чердаке.

И дождался. Мишура, игрушки,

Нежность детских пальцев на просвет.

Не колись. Вот, видишь, воск медовый

Шарик нам закапал в прошлый год.

Между той свечой и этой, новой,

Что случилось? Что произойдёт?

Где порвётся круг привычной связи?

В хороводе рук, в чужом лице –

От чего ущерба ждать обязан?

Каверза какая в темноте?

Стол обилен. Вина и закуски

Ждут вниманья сказочных гостей.

Как прекрасен этот миг, как грустен –

Перед новым прошлым – светотень.

Тени мечутся по стенам в полумраке,

Свет свечей дробится в мишуре.

В этот час меж волком и собакой

Как я рад что ты пришла ко мне!

Привела с собой гостей ораву,

Шумных, невоспитанных, хмельных...

Милые, входите! Я так рад вам!

Так заждался год детей своих!

И уже почти иссяк в разлуке.

Сдвинемся тесней – плечо к плечу.

Обними меня. Сожмём покрепче руки.

Время есть ещё. Копеечки. Чуть-чуть.

Насыщенье дремлет в ожиданье,

Расставаньем брезжит новый год

Новый день звучит свистком сигнальным

Не наобнимаемся, не до...

Ночь

А. Л.

1.

Мой милый друг, как хорошо нам

Сидеть, прижав плечо к плечу,

Год разыгравши на ничью

И расставляя пешки снова.

Вот ход – ни слова в тишине,

Есть только счастье обладанья,

Когда ладонь сольётся с дланью,

Царём и данником тебе.

2.

Как хорошо, что ночь светла,

Что мрак её исполнен светом,

Как полнится вопрос – ответом,

Как полнится дождём луна.

Как полнится ладонь потерей,

Как взгляд пресыщен пустотой,

Как хорошо, что мы с тобой

Привыкнуть к свету не успели.

3.

Как хорошо, что не светает,

Как хорошо, что ночь вокруг.

На кухне – капель мерный стук,

Как поступь времени босая.

Остановись, мгновенье, ты

Отнюдь не лучшее из прочих,

Но среди прочих многоточий

Как точка – ночь в конце строфы.

4.

Как хорошо, что мы одни,

Что все ушли, а мы остались,

Что всё темнее наша жалость,

И всё безжалостнее дни.

Что мы всё ищем утешенья

В безумстве нежности своей,

Как ищут оправданья дней

В бессильных поздних сновиденьях.

5.

Как хорошо, что снова слово

Свечой затеплит этот дом,

Что восковым карандашом

Мой подоконник изрисован.

А за окошком – чудеса.

Светлеет. Ветер небо моет.

На землю россыпью косою

Росою сходят небеса.

Письма с Белого моря

I.

Дорогая, наконец-то добрался до места.

Трое суток в пути – устал как сволочь.

Ощущаю себя как на чужой свадьбе невестой

Не знаю с чего начать, впору хоть звать на помощь.

Погода прелестна.

Пора обустраивать быт. Развёл костёр.

Достал котелок из кладовки, сажу оттёр.

Сижу, хлебаю свой суп. Из московских припасов.

Смотрю, как лихой мошкодёр на своём баркасе

Тянет травы склизкий ком из морских глубин.

Я здесь один. Представляешь? Совсем один.

К чему и стремился. Дом наш стоит, как стоял.

Слегка покосился. Построили новый причал.

Я ещё не входил в эту дверь, сидел во дворе за столом.

Я пытался с ним вслух говорить, как когда-то, но дом

Молчал.

II.

Мы входим в жизнь, как входят в эту воду:

Зажав в горсти скукожившийся срам,

Глядя по сторонам –

Не видно ли народу?

И опускаясь под воду по плечи.

Напротив – остров. Звать его – Овечий.

Хотя овец там сроду не паслось,

Но были вырубки. Британец деловит –

Всё зрит насквозь.

Теперь там лес стоит.

Да ямы от заброшенных колодцев.

Дёрн шведский, иван-чай да колокольцев

Извечный звон. Как, впрочем, и везде.

Пловец ныряет. Волны по воде

Как кольца.

III.

Ты знаешь, я прожить хотел давно

Остаток дней у северного моря.

С судьбой не споря

Уйти на дно.

Зарыться в ил, как древний полихет,

Течение воды теченью лет

Предпочитать. Замкнуть спираль сезонов

В единый, прожитый уже однажды круг.

Зевать до звона.

И однажды, вдруг

Окрестность оглядев, понять, что одинок.

Один как перст. Что времени поток

Их всех унёс – друзей, подруг, знакомых,

И в тот же миг услышать телефона

Звонок.

IV.

– Привет. Я так и знал, что это ты.

– Ну как дела?

– Молитвами твоими. Как прежде, не у дел.

Вокруг полно воды.

– Ты похудел.

(Воде, водой, вода…)

– Оно не мудрено. Я мало ел.

На жидких общепитовских харчах

Не разлетишься. Правда, не зачах –

Скорей наоборот – окреп. На лодке, что твой боцман,

Хожу на острова. Махаю топором.

Хожу с ведром к колодцу.

Грею дом.

Как видишь, жизнь бурлит (как мы с тобой

Когда-то – помнишь? – этой же тропой

Ходили вдоль реки из Запони в деревню?

Так я сейчас иду – ты слышишь? – и деревья…)

Отбой.

V.

Всё призраки вокруг – стоят сплошной стеною.

Глаза закрою – вижу лица, лица… и слышу их слова.

Открою – море.

В море – острова.

Хожу, держа себя за горло, чтоб не вскрикнуть.

Нет, не дано, похоже, мне привыкнуть

К их появлениям за каждым поворотом:

Свернёшь за угол – там уже стоит

С раскрытым ротом.

«Здрасьте» говорит.

И ты, и ты, вдруг явишься, как странно,

Как прежде – нелюбима, но желанна,

И, сжав гортань искусанной рукой,

Я, подавившись собственной слюной,

Вдруг выдохну: «О, Анна!

Анна… Анна…»

VI.

Ты хочешь, расскажу тебе о них? Об островах?

Вон там, гляди, Шишигин. Самый дальний.

Он копотью пропах – 

Пожар случайный.

За ним, отсюда не видать, есть Сосновец.

А тот, соседний, представляешь? – Еловец.

Фантазия тут, видно, подвела

И грубого помора, и карела.

Хоть флора там одна – 

Не в этом дело.

Вот ближе – тот Кривой. А рядом с ним – Высокий.

Левей – Высоконький (опять полёт убогий

Фантазии у местных моряков). Но что тебе и мне!

Овечий я уже упоминал. В другом письме.

Ей-богу.

VII.

Анастасия, Анна, Ольга, Света, Лиза,

Наталия, Татьяна, дальше – сумрак.

Кто был когда-то близок,

Словно умер.

                   А я остался. Я перебираю их имена, их лица представляю

И их тела. И в памяти моей они как будто оживают,

И говорят со мною. Я хожу взад и вперёд по глинистой грунтовке

И с ними говорю. И их слова мне сосны передают на собственный манер

В своей трактовке.

И на свой размер.

Густеют сумерки. Темнеет лес. По лесу разносится сорочий хай, и эхо

Его приумножает. Меж деревьев становится видна луны прореха.

Бреду через тайгу, словно в бреду. Багульник, сфагнум, заросли черники.

Хрустит валежник. Вашим голосам ночной таёжный шёпот многоликий

Уже едва ль помеха.

VIII.

В столовой нынче благодать — не то что в прошлый

Приезд, сто лет назад. Полно свободных мест.

Народ, который есть, расселся у окошек.

Чего-то ест.

Скучают официантки. Подбегают к вошедшему,

Ведут скорей за стол. Ничто здесь о прошедшем ему

                                 Не говорит. Меню – хоть падай, хоть стой. Супы, закуски,

И выпить есть чего, и в кошельке не пусто. Попса течёт из ящика рекой.

У барышень, как в театре, юбки узки.

Жевачка за щекой.

А за окном у нас – расстрельных ям нарыто по всей тайге, сколько хватает взора.

Гуляя по костям, на них вор вору читает отпущение грехов. За ним вся свора –

Паяцы, стрелочники и марионетки – глумится над скелетами погибших.

Бред заразителен. И на столах салфетки – цветов российского, поди ж ты,

Триколора.

IX.

Сосед зачем-то стал со мной на «ты».

Хоть я не приглашал. На брудершафт не пили.

Да ничего и нет, кроме воды,

В моей бутыли.

По шесть раз за ночь бегая в сортир,

Я думаю о том, что этот мир

Не так уж плох. Удобства во дворе –

Конечно, минус. Но хотя бы ночи

Сейчас светлы, как небо на заре.

Что надо возвращаться (многоточье).

Что вспять отлив не обернёшь, и хватит гнаться

За прошлым, и что надо утешаться

Своей порой глухого листопада,

Что стоило уйти, но всё же надо

И возвращаться.

X.

Мы скоро увидимся. Рада? Ты знаешь, я тоже.

Я сижу на камнях, смотрю на морскую природу.

Пахнет гнилью отлива. Можно в уме умножить

Часы на слова, канувшие в эту воду.

Что получится? Произведение слов на время, на воду, на небо и дым из печки

Ты знаешь, я понял внезапно, что стал ничьим. Не твоим, не временным, а вечным.

На переднем плане я нарисую, пожалуй, лодку.

В лодке – пусто, но капает с вёсел вода.

Почти темно уже, где-то поют про красотку.

Небо синеет. Всходит на небе луна.

Кольца от капель расходятся по воде,

Я сижу над водой, и в сумерках кажется мне,

Что каждая капля летит как будто до дна.

Поверхность воды не видна.

И ещё мне кажется, что нету на свете слова

И времени нет. Вот капнула капля, и снова

Тишина.

Проталинка

Вот и всё – дорога кончилась,

Не оглянешься назад.

Исполати, гость непрошеный!

Град высок, широк посад.

Был ли дом тебе – обочина?

Стыл ли в окнах чёрный лёд?

Под речной булыжник сточенный

Грусть бродяжья не течёт.

В чём пришли – тулупчик, валенки

Мы в котомке схороним.

Сядем, милый, на проталинке,

У ворот повременим.

Не горюнься, друг мой ласковый,

Что искали – то нашли.

Гостю нынче милость барская –

Расписные словари.

Нам сегодня будет пиршество,

Нам вовеки – благодать:

Отглагольные излишества

Чуждой речи поверять.

Родосские стансы

I.

Катит по морю зыбка

Волна,

Волна,

Раскачала мой остров

До дна,

До дна.

Погоняет бог мёртвых

Волну волной,

И ложится к ногам прибой.

Погоняет бог мёртвых

Строку

Строкой,

Взял я дочь у него

На постой,

На постой.

И ложится покорно

К строке строка

Вязью умершего языка.

И ложится поспешно

В руке

Рука,

Пока есть ещё время

Пока,

Пока.

На ничьём берегу,

На краю времён

Тку твоих хоровод имён.

II.

На ничьём берегу

Ничей,

Ничей,

Стал бог пригоршней серых

Камней,

Камней.

В мостовой перетёртой

Его алтарь

Крошкой каменной вбит встарь.

В мостовой перетёртой

Звенит,

Звенит

Отзвук мёртвых шагов и

Копыт,

Копыт.

В каждом камне, как в капельке

Янтаря,

Отразился бог мёртвых. А зря.

В каждом камне видений

Полным

Полно.

Камнем память ныряет

На дно,

На дно.

И таращится рыбой

Из-под воды.

На крутом берегу – ты.

III.

На крутом берегу

Мел

Бел.

Иностранец в руинах

Стал

Смел.

Чужеземцев ряженая

Толпа

Вытанцовывает гопака.

Чужеземцев кружится

Рой,

Рой,

Каждый город себе тянет

Мой,

Мой.

На цветных лоскутах

Иудей и эллин

Держат вместе кабак один.

На цветных лоскутах

Налетай!

Налетай!

Шелестит суета

Птичьих стай,

Птичьих стай.

И в поспешном, ларёшном, лотошном

Переливе торгуется с прошлым.

IV.

В переулке лотошном

И турок,

И грек

Доживают упрямо

Каждый свой

Век.

Оба смуглы, чернявы, гортанны,

И ведут себя, в общем, на равных.

Раньше храм здесь стоял –

Чего нет,

Того нет.

Там, где храм был теперь

Минарет,

Минарет.

Но – наставшего века примета –

Муэдзин не поёт с минарета

В переулке лотошном

Века,

Века.

Стала камня порода

Не та,

Не та.

Выясняешь, свернувши

За угол, —

Мрамор нынче не бел стал, а смугл.

V.

Выясняешь, свернувши,

Что нет

Угла,

Что, куда ни сверни, всё

Вода,

Вода.

И солёной водой

Набухает глаз

От обилия водных масс.

И солёной водой

Волна,

Волна

Город сносит в прибой

Дочиста,

Дочиста.

Крестоносцев, османов, колосса,

Знак ответа и знак вопроса.

Остаюсь я один лишь

С тобой,

С тобой.

Мёртвый бог тает в дымке

Над

Головой. 

И везёт самолёт

За одним другой

Чужеземцев на берег мой.

Светобоязнь

Когда зовёт на выход мой раёк

Никчемных зрителей, не верящих обману,

Притворству моему, корявых строк

Невыразительному хламу,

Моих нарядов фиговый листок

От них не скроет площадного срама,

Хлопки редеют, гаснут облака,

И мечется бездомная строка

От одного виска к другому, отражаясь,

Преображаясь, разбиваясь в пыль,

В слова, в изображенье, в звука завязь,

В шершавой звукозаписи кадриль.

Исписанный винил пропилен насквозь,

И светопись истёртого кино

Безгласна и смешна, но всё равно

Я выхожу.

Я выхожу из света,

Из круга мотылькового – туда

Где ночь туманом праздничным одета,

Где сух рукав, но влажная рука

Ощупывает лица, для портрета

Ища черты, для подвига – слова:

Мой выход на подмостки темноты,

Дождя и перекатной шелествы

Невидимых деревьев гнутых спин,

Как говорил поэт – побег немыслим,

И потому лишь он необходим,

Что света круг всё уже и всё чище.

Подводный осьминог запас чернил

Весь израсходовал, перебираясь вглубь

Своих пещер, и строк, и букв, и губ

Прикосновений.

Прикасанье кожи

К одежде так не отдаётся в боль

Ободранного нерва, как из ложи

Свет по сетчатке, жмуришься неволь-

но, мне, но мне не больно, не помножить

На тьму щедрот твоих моих отсутствий ноль.

Так в обнищавшем княжестве король

Свою казну стремится приумножить

Побором с нищих, суетой станка

Печатного, переставленьем гласных,

Меняя в строчке славу на слова,

Не верь на веру, и насквозь на насквозь,

Но как ни верь – пуста его казна,

Обречена растратчеству софитов,

В сетчатке – отпечаток позабытый

Твоих аплодисментов.

Собираясь

Вам в путь пора – не тратьте сил

На сбор вещей, былого хлама,

Не вместит брюхо чемодана

Всего что видел и прожил.

Езжайте попросту, а там

Обзаведётесь новой жизнью,

Чужбина станет вам отчизной;

Смешна привязанность к вещам.

Не сокрушайтесь ни о чём

Ведь жизнь не стоит сожаленья,

И скоро станет днём рожденья

Что было расставанья днём.

Прощанья – блажь. Бегите прочь

Перонных тягостных объятий.

Во вред стремление некстати

Напрасной слабости помочь.

Не оборачивайтесь, нет!

Ушедшее неповторимо,

И не смотрите на любимых

Как смотрят уходящим вслед.

Забвенье – всё. Всему свой срок.

Вы забывайте – вас забудут

И поминать уже не будут

Когда, ступая за порог,

С судьбой играя в кошки – мышки,

Тайком зажмурите глаза,

Чтобы прощальная слеза

Не пересохла не родившись.

Сон

Мне снятся белые стихи,

Мне снится смысл, но не рифма,

Несовершённые грехи

И непропетая молитва.

Предел мне снится, но не срок,

Мне снится путь, но не прощанье,

Мне снится дом, но не порог,

И встреча, но без ожиданья.

Мне ясен будущего ход,

Я видел прошлого могилы,

Я знаю что произойдёт,

Но я не помню то, что было.

Мне сон предъявит вновь и вновь,

Несказанному слову вторя,

Непережитую любовь

И неслучившееся горе.

Сонеты к портрету маленькой Марии*

I.

Дитя, Мария, нежных скул овал,

Как долго ты, рукой не шелохнувши,

Пока тебя Бронзини рисовал

Сидела, спину выпрямив послушно?

Зелёный зал. Великий Гирландайо

Здесь поусердствовал, судьбу свою творя.

Из окон – свет в лицо, спина прямая.

Волхвы. Младенцы. Нимб. Подобие тебя.

Как скучен путь в бессмертие, Мари!

«Как долго мне сидеть, signor artista?»

Но тот творит с обеда до зари,

Его ждут где-то лавры маньериста,

Но за истекший ход пяти столетий

Тебя никто и строчкой не отметил.

II.

Я буду первым. Есть такое диво –

По галерее пасмурной бродя,

Остановиться вдруг перед картиной

И через пять веков узнать тебя.

Я где-то тебя видел, и не помню,

Где именно. Да и не в этом суть.

Ты вниз глядишь, старательно и томно,

Припухшая ладонь легла на грудь,

Ах, этот бархат, и атлас, и кружев

Столь тщательно написанных шитьё!

Твой взгляд спокоен и слегка недужен,

Предвидя назначение твоё.

Что предназначено? Через века и стены

Зеваку и пажа связать единой темой.

III.

К вопросу о стенах – твой дом неподалёку.

Я только что там был. Приветы передал.

Всё тот же зал. Окно. Приезжих рокот.

Аньоло тот же стены расписал.

Тебя тогда уж не было. Всё те же

Пажи следят, чтоб кто чего не спёр.

Теперь они себя зовут «консьержи».

Всё та же лестница ведёт на тот же двор,

Всё та же башня, площадь и костёр

Посередине. Девичьи забавы,

Пока твой папенька с лица земли не стёр

Своих коллег по цеху домуправов.

Смотри, смотри, моя зеница ока,

Как наш палач accende il fuoco.

IV.

К вопросу о пажах – Мария, право,

С твоей–то образованностью! Мне

Такие слухи – хуже, чем отрава.

Чем заслужила ты, что на земле

Тебя ославили как девку-мокрохвостку?

Я думаю, что было всё не так.

Мне представляется, что ты пажа-подростка

Гнала метлой и в рыло, и в пятак,

Но он был юн и ты была в расцвете,

Он спал под дверью, чах, едва дышал,

Явленье первое: свиданье на рассвете.

Явленье третие: папаша и кинжал.

Добавлю от себя, что паж был тож

Казнён. Хоть люб был и пригож.

V.

Давай на дело глянем по-другому:

Блестящий дискурсант и полиглот,

Была сосватана соседнему дракону,

Ну, в смысле, герцогу, с тем, чтоб продолжить род

И породнить враждующих два клана.

Закончилось известным нам ножом.

Сценарий. Папа, с бодуна иль пьяный:

– Какого чёрта ты снеслась с пажом?

– Какого чёрта ты с пажом связалась?

– Папа, вы не в себе, я вся дрожу,

Хоть не рассудок, то хотя бы жалость…

Я в подражатели себя не запишу,

Хотя и крутится, рифмуя слово «ты»,

«Мари, шотландцы всё-таки скоты».

VI.

Ну, не шотландцы, примем их на веру,

Феррарцы ближе. Кто их разберёт:

Твоя сестра по твоему примеру

Попала в тот же брачный переплёт,

И тем же кончила, чем ты (по наговору

На твоего безвинного отца.

Народная молва не терпит спора,

Причину скоротечного конца

Приписывая яду иль кинжалу.

Де мол, он сам тебя же заколол

Иль отравил). Тебя не провожал он.

Не до того. Шли дрязги за престол.

Но я б не предпочёл отцовской каре

Альфонса, ранний брак и яд в Ферраре.

VII.

Вернёмся же к отцу. Весь этот бред

Про гнев его мы спишем в область слухов.

Пажа оставим. Но за юность лет

Его, конечно же, не тронут. Тот, пронюхав

Что он раскрыт, потребует расчёт.

Уедет в Геную. И заживёт широко.

Умрёт холостяком. Тебя ж отец сошлёт

В портовый город тут неподалёку.

Ливорно. Порт, болота, комарам

Привольный рай. Свободы проблеск краткий.

Корабль пришёл из африканских стран.

Привёз слоновью кость и лихорадку.

Идёт от корабля к причалу ялик,

В нём бивней груз – и маленький комарик.

VIII.

Вот так всё кончилось, расставим по местам:

Тебя на припортовом парапете,

Корабль на рейде. Дома, где-то там,

Отца, врачей что за тебя в ответе,

Меня в музее, в Генуе пажа,

Художника, который возвратился

Спустя пять лет, видение ножа,

Москита, что крови твоей напился,

И вот ещё, я вспомнил, я узнал,

Дай ухо. Я скажу тебе секретик.

Чей отчуждённый взгляд и скул овал

Я вдруг узнал сквозь патину столетий.

Скажу и прочь направлюсь деловито.

Прощай Мари. Addio per la vita.

_______________________

* Мария ди Медичи (1540-1557).

Портрет кисти Аньоло Бронзини

находится в галерее Уффици во Флоренции.

Старение. Простая благодать…

Старение. Простая благодать

Полночной слабости, когда все тихо в доме,

Когда уснули дети, внуки, жёны внуков,

И правнуков приплод, раскинув руки,

Весь милый, беспокойный, долгий род

Спит вперемешку – деды, дети, кроме

Её одной. А ей одной – не спать,

Не спать, не спать, не спится, мочи нету

Сомкнуть глаза, с собой наедине.

О, одиночество, – карету бы, карету!

Да нет, не спится, явью – как во сне

В её барсучьей старческой норе –

Виденья детства, длинной залы, света,

Стоящего в узорчатом окне.

Опять явятся милые живые –

О, наваждение, кошмар, в который раз

Встают из-за предела – вы ли, вы ли?

Как восемьдесят лет тому назад –

Вас позабыли правнуки – вас, вас!

Вас нету больше, вы давно в могиле,

Да в памяти моей, в моих глазах,

В моих глазницах мутных – ваше зренье,

В моих остывших венах – ваша кровь,

И чем слабее глаз, тем память злее,

И прошлые обиды вновь и вновь

Являет мне с настойчивым терпеньем.

Вот фотография. На ней десяток лиц.

Обскура, магний, вспышка, отпечаток.

Так отпечатан в памяти начаток

В печать ещё не вышедших страниц.

Кто помнит вас? И я уже не помню.

Вот дед Семён. Вот дядя Моисей.

Вот некто безымянный, но по сей

Момент живущий в памяти знакомый.

Племянник чьей-то тётки, без затей,

Хоть и впоследствии служил в четвёртой конной

Иль в первой? Кто их, к чёрту, разберёт...

Зелёные, то белые, махновцы,

Красновцы, красные, узнать бы наперёд,

Чей флаг вывешивать... Народ? Народ – что овцы.

Народ безмолвствовал, на то он и народ.

Не рассказать – никто не станет слушать.

Что этим? Тьфу. Одна воткнула в уши

Наушники, другой всегда спешит.

А мы с тобою, милый друг Петруша,

В Ориенбургской крепостной тиши

Готовимся к осаде. Здесь есть Пушкин.

Зашёл однажды да навек остался.

Вот мне б тот век, да мне иной достался:

Бомбёжки, зарево, спасите наши души…

Ах, няня, что ж, сполна наполним кружки,

Пой няня, пой, за упокой души!

Спой, няня, мне, как за морем синица

Тихонько коротала птичий век,

Как с коромыслом поутру девица

Спускалась на речной песчаный брег.

Сейчас сказали б: берег. Повезло ж ей

И с веком, и с рекой. Дай мне напиться

Из решета моих угасших дней –

Напиться ненависти. Дай мне, дай мне, дай мне

Не исчерпать течения её!

Не прорастёт забвения быльё

На пахоте моей обиды давней.

У, ненавистный! Ненависть сильней

Твоей могилы, и мечтать не смей,

Что смерть твоя несёт тебе спасенье!

Что? Вновь ты здесь? Всю душу истоптал...

И сорок лет спустя мне нет покоя,

Но я не сплю, не сплю, и в своём бденьи

Я снисхождением тебя не удостою –

Ни дня, когда ты в этот дом попал,

Ни знак судьбы, ни провиденье злое,

Ни случай, тот, что нас с тобой связал.

Я всем чужая здесь. Мне все здесь равно чужды.

Все ждут моей лишь смерти. Что ж, дождётесь.

Уже недолго. Мне не будет нужды

В цветах, в речах, в слезах, что вы прольёте

Неискренно и наспех, и помчитесь

Скорее накрывать столы, салаты кушать,

Воспоминанья смешивать с вином…

Ну что же, ешьте, пейте, но учтите –

Мне ваша скорбь в говяжьем заливном

Противна и смешна. Не стану слушать

С расчётом не ко времени речей

О том, сколь я была вам всем бесценна,

И сколь вы без меня осиротели.

Я среди вас всегда была ничьей,

Я заживо была взята к вам пленной,

И пленной оставалась в этом теле,

И в этом веке, в этом доме, с этим –

Чьё имя было отзвуком того,

Иного имени, кто предо мной в ответе,

Что на мгновенье подменил его.

Что ждёт меня за гранью бытия?

Старею я – уж тело стало в тягость,

Как в тягость Парке труд её шитья.

Ну что ж, терпи, труда осталось малость,

Я долее не утружу тебя.

Не верю в ад. Не верю в рай, не верю.

Всё врут попы. Видала я всех этих,

Что бьют поклоны, крестятся, целуют

Всё что ни попадя, пьют горькую, звереют,

Рвут глотки, каются, все в праведники метят,

И в рай гуртом пролезть желают всуе.

Беспомощные, злые лицедеи!

Вы зря кривляетесь, слова ваши – что ветер,

Вы сами их талдычите впустую,

И сами им не верите. Не те ли

Бездарные актёры, что на сцене

Вещали о божественной любви,

Переодевшись, грим сняв еле-еле,

С хоругвями громить евреев шли?

Ад – памяти моей набрякший плод.

Ад – горечь неисчерпанной обиды.

А вы, беспамятные, жить так не смогли бы,

Как я живу уже который год.

О, слабость подлая дряхлеющего тела!

Весь на виду приватный обиход.

О, как отгородиться б я хотела

От вас стеной, чтоб больше не зависеть

От вашей памяти, в которой нет мне места,

От ваших ссор, обид, уловок лисьих,

От вашей суеты, от вашей лени,

От вежливости вашей бессловесной,

И если рай ваш есть – он мне не нужен,

И если ад и есть – я в нём давно,

Но мне в воспоминаниях дано

Увидеть рай, что выше, чище, глубже,

Чем всё, что во мне видеть вам дано.

Ведь рай и ад – внутри, а не снаружи:

Вот символ моей веры неуклюжей.

Я вижу детство. Пол. Полоску света

У двери кухни в тёмном коридоре,

Смех взрослых. Голоса. Звук скрипки где-то.

Рояль. Шопен. Мазурка в ре-миноре.

А в кухне кур попался сдуру в ощип.

А в темноте шуршит газетой мышь.

И, по стене ведя рукой, малыш

Идёт на звук, на свет, на жизнь, наощупь.

Малыш тот – я. Мне здесь лет пять иль шесть.

Я не успела людям надоесть,

И люди меня больше привечали,

Должно быть, по неведенью – вначале.

Покой вещей есть памяти мерило.

Тогда, чтоб позвонить в дверной звонок,

Влезать мне приходилось на перила

И, мелкой дрожью неокрепших ног

Дрожание руки уравновесив,

Тянуться к кнопке в крашеной стене,

И пел звонок, трезвоня обо мне,

И восхищался собственным известьем.

Полвека минуло. Случайно я опять

Неволей оказалась в том же доме.

Взялась было ступени сосчитать,

Но сколько быть должно их – нет, не помню.

Не узнаю ни дома, ни людей,

Ни этажа, ни двери, ни квартиры.

Но током – прикасание ногтей

К дряхлеющим, расшатанным перилам.

Прошла вся жизнь – Москва, семья, война,

Работа, дети, радости, печали,

Дом тоже повидал всего сполна:

Его бомбили, жгли, в него стреляли,

Он еле жив, но вот – он сохранил

Иных времён дословную цитату:

Свидетельство расшатанных перил

О росте девочки, что здесь жила когда-то.

И кнопочка в исписанной стене

Хранила память о моей семье.

Должно быть, вот вещей предназначенье –

Лелеять голос давнего мгновенья,

И через много лет – опять, опять

Неповторимость эхом повторять.

Последняя любовь – как отголосок

Заката в бересте седых берёз,

Как отзвук, что над миром эхо носит,

Что ветер мне под старость лет донёс

И положил у моего порога.

Что мнилось и звалось, что не сбылось,

Что чаяла дурёха-недотрога

В подвальной коммуналке, меж пелёнок, –

Любви всесовершенной, разделённой,

Единства душ, родства дыханья, глаз

Соединенья, удвоенья слуха...

Та-та-та-та! Твоих шагов виденье

Дом пробудило в мой закатный час.

Что было не дано, то я, старуха,

Обманом у судьбы взяла добычей;

Что вымолить я не сумела в дар –

То создала сама, создавши внука.

Его черты, повадки, голос птичий,

Улыбку его глаз, ладоней жар –

В нём отразила я свои виденья,

Свою семью, себя саму – иную,

Он наш, ростовский, видно без сомненья:

Вот – Тодины глаза! Вот – пальцы Вени!

Я целовала их, его целуя,

Его любовь себе присвоив – я

Искала повторения себя,

В своей судьбе ища судьбу чужую.

Живых – любите. Мёртвые не имут

Ни срама, ни почёта, ни любви.

Любите недолюбленных – такими,

Как их сейчас и здесь застали вы.

Любите искалеченных – так трудно

Любить невидимое, прошлое, живое

В судьбою пережёванном огрызке.

Любите – любящих. Любить чужих – пустое.

Так трудно быть любимым, нужным, близким,

Так трудно нежным быть... Любовь – ярмо такое...

Сколь многих я обременила им,

Скольких обременила я собою –

Крадя любовь и требуя любви,

Что не была отпущена судьбою,

Но спит младенцем в старческой крови.

Я девочка. Я в коридоре тёмном

Крадусь на цыпочках, держась рукой за стену.

Босые ступни холодит паркет вощёный,

Из кухни пахнет завтрашним бульоном,

Там Эльзочка с него снимает пену.

Я в зал парадный дверь приоткрываю

И – свет в глаза. И время – не беда,

Здесь все – мои. Здесь музыка играет.

И мама у рояля – навсегда.

Чтение двенадцати Евангелий

А. Л.

Мне снился сон. Сгущался небосвод

Гуашевой вечерней синевою.

Издалека, через пространство вод,

Явилась ты, чтоб рядом встать со мною.

Пел звонкий хор. Тянулись облака

За синий горизонт волной рябою.

Я знал и видел – ты была глуха,

Но был мой слух тобой удвоен.

«Беги, беги несытыя души», –

Пел хор высоко. Голоса срывались.

Хор замер. В ослепительной тиши

Мне зрение твоё досталось.

Народ и клир склонялись перед Ним,

Шло чтение о Гефсиманском саде.

Твой шёпот стал дыханием моим

В молении Его о малом стаде.

Я видел в перекрестии окна

Асфальта глянец и воды теченье,

Я видел свет жаровни и Петра

Отчаянное отреченье.

Я видел тех двоих и зал суда.

Твоя душа металась между ними.

Кто ты? И что есть истина? Тогда

Твои сомненья сделались моими.

Был суд свершён. Его ведут на казнь

Во внешний мрак, за городскую стену.

Моя ладонь с твоей рукой слилась,

И кровь твоя в мои проникла вены.

Сон истекал. Разбойник мудрый в рай

Стремился, как стремятся к пробуждению.

И я шептал во сне – не отпускай, –

В твоём лице ища себе спасенья.

За чтением день страшный иссякал,

Стемнело в храме. Мать над телом воет.

Отверзся гроб в проёме тёмных скал

И твой покой субботним стал покоем.

Закончили. Народ под тихий вой

Тянулся к выходу. Я знал, что не успею

Тебя запомнить. Но ты стала мной,

И с памятью слилась моею.

Храм опустел. В приделе ни души.

Ты удалилась. Мир во мраке тонет.

Лишь в бронзе две свечи, как две судьбы,

Зажатые в одной ладони.