Анатолию Генриховичу Найману
1. Престолы
Этот город, ныне старый
над не новою Невой
стал какой–то лишней тарой,
слишком пышной для него.
Крест и крепость без победы,
и дворец, где нет царя,
всадник злой, Евгений бедный,
броневик – всё было зря…
Ста чужих языков гомон,
крик приказов у казарм –
стихло всё. Как вымер город.
А о людях что сказать?
…Изначально заболочен
и заклят Авдотьей… Пусть
под имперской оболочкой
люди есть, а город пуст.
В эту выпитую чашу
кто Истории дольёт?
Ангел, вечно влево мчащий?
– Не летает ангел тот.
А когда–то заповедно
небо метя парой крыл,
Ангел Западного ветра
этот город золотил.
Он, креща в святую веру
всё – от моря до земли,
позлащал собой и ветер.
Вниз его теперь свели.
Был красой, грозой и силой,
шпиль – его былой престол, –
низведён, утрачен символ,
обезангелел простор.
Обескрылел и заветрел…
И топча петровский торф,
кто живые, те не верьте:
люди есть, а город мёртв.
Был он весь, как весть о чуде,
списком каменных цитат
был… Но что с той книгой будет,
и кому её читать?
За последнюю страницу
кто заглянет в пустоту,
на конце споткнув зигзицу?
– Ветер лищет книгу ту.
В эту цель конечну вперясь,
разлетелся ветер Вест.
Горизонт уж очень перист –
где он, гений этих мест?
Гений – города Летатлин –
ангел, был на луч воздет.
Но и он, как обитатель:
нет любви, и дома нет.
На последний – не посетуй,
то есть: гроб, гранит, металл.
Много красного по свету
Вест не даром разметал.
Человек сгорел? – Горами
свай людских, телесных дров
там огромно догорает
клятый век, петровский торф.
январь 1994
2. Силы
Людей полно. Конечно тех, кто выжил,
но у толпы я ни лица не вижу.
Где, например, тот смертный, как Патрокл,
кто жил пером, кто даже душу впрок
в заветной лире прятал, сочинитель?
Вон у Сатурна кровь на бороде,
опять он жрал детей. Теперь ищите…
Теперь не спрашивайте, где.
Страна–Сатурн с раззявленным болотом:
четвёртый век в нём будет поперёк
мой вертикальный город недоглотан.
А гения и ангел не сберёг.
Где сердце, мозг – всё враз? Где эпилептик,
кому влепили вышку за ништяк,
сказали бы теперь. Но, сдав билеты,
вы эшафотом с ним переболейте,
а после спрашивайте, где и как.
У дамбы – лужа. В ней кармин и охра.
Как ярко хохотал комедиограф,
луж осмеятель востроносый,
который написал… Который сжёг…
Где ж он? Он там. Где там? Что за вопросы!
Закат испепелённый – жёлт.
Закат – как сотни зорь пылал. И розу
слал незнакомке полубог, жених, –
ей, а не Деве радужной на ризу…
Но Русь, как будто чушка – чад своих,
похавала его, красавца, в луже.
А нам? А вам, оставшимся, тем хуже…
И строгой царскосёлки вам не жаль?
При звуках омерзительного бала
сползла наплечь поруганная шаль,
и – некому… Кто мог, того не стало.
Вот ангел (то есть – песня!) отлетел,
Поблескивает близким устьем Лета,
для рвенья всякого предел:
удел речей и рек, словес и дел, и тел,
и лысин умственных – властителя? поэта?
кто вековечья слишком восхотел.
И Силы – с ног на голову всё это…
май 1994
3. Души
Стали собственною одой –
воздух, золото, гранит…
И в воде – подобный вид:
опрокинутый, а гордый,
хоть и порчен, трачен, бит
сей порфирородный город.
Город–нищий, город–принц,
где имперски мыслят камни
в преломленьи невских призм.
Держит череп город–Гамлет
(кто из них – по правде – мёртв?),
и горит отцовский торф
под ногами у актёра.
– Где душа твоя? – Котора..?
– Я их выводок найду
в полуциркульном пруду,
там, где и моя белела
болью, что не с нею – тело…
Но утешен – двух – союз
там, где так стройна ограда,
так слышны подсказы муз,
что на волю б и не надо.
И найдутся – души две
в водоёме полукруглом.
лебедь с лебедем–супругом
здесь брачуются в воде.
Эти выгнутые выи
(шея – к шее двойника)
пишут буквы беловые
в чёрной глади, меловые –
мирового языка.
Клювы в самый миг сближенья
замыкают сердца знак
обоюдный. Неужели
счастье – вечно? Пусть бы так!
Так, но гордых горл излуки
лирой стали, Лаллой Рук,
И из струн исторгся звук:
– Счастью – миг, а век – разлуке.
Пишет лиры и сердца
дважды сдвоенная птица:
– Миг, он может вечно длиться,
век, он тоже ждёт конца.
– Город – улицы и лица…
Не без моего лица.
июль 1994
4. Kрылья
Когда Ульянов, как из брюк,
из букв у города повыпал,
и потаённый Петербург
взял из Невы и выплыл.
И ангел, возглавлявший небосклон
был тоже снят, – в ремонт, а не на слом:
паять, лудить, (пожухла позолота)…
Тогда я взялся за его пяту,
ту золотую запятую,
что небо отделяла от болота.
(Его изъеденный доспех
и створок симметрические братья
в часовне висли на виду у всех.
Да мог ли и воображать я,
что он так спешится?
А ведь крылат.
Я дико возжелал рукопожатья,
но дотянулся лишь до пят).
Довольно и того… Спастись!
Перенестись – в иное, –
равно-лазурны одиночество и высь,
но позолота – внове.
И – вековечить. Но уже вдвоём
с огромным новым братом,
и окормлять с ним о–плеч окоём,
и делать кормчество крылатым.
Чудовищны и Ариост, и Тассо.
И даже я – представь и удивись –
я в Боинг сел и – ввысь.
А он остался.
сентябрь 1995
5. Паруса
Отплавал по волнам Невы и гавани
добротный бот… Смолистый барк?
Теперь весь этот воздух, им возглавленный,
летит во мрак.
И не подвёл, а сдюжил, дело выполнил.
Но, снаряжаясь в новый век,
он золотит ветрила, руль и вымпелы,
и: – Все наверх!
Иль это галиот? Летит прославленный
скрипучий бриг… Или – корвет?
Да это же – для будущих послание,
и – вскрыт конверт.
А из него – листки… Не детям этим ли,
депешу развернув, прочесть
«Курс – Вест?..» И в молодом тысячелетии
ответить: – Есть!
И эта высь, и ангелы плечистые,
что город сверху берегут,
его к себе, крылатого, причислили
вдруг, на бегу…
И, – так держать, чтоб, главное, от берега!
В даль, за таможенный буян,
в те глуби, где галактика, Америка,
вновь – океан.
Я правду корабля не только выстоял,
я вылетал её, и вот
гляжу: летит и он, как ангел истинный,
ввысь и вперёд.
сентябрь 1995
6. Столпники
«Niki's looking at hussars»
алмазом по стеклу Зимнего дворца
Над кровельной и жёсткой жестью
воздеты жесты:
то бронзой указует перст
туда, где крест,
то камнем воздымается десница,
грозя всему окрест
от верха и до низа.
И ветра празелень,
и облачная накипь
на тех руках вознесена.
Се – город, мыслящий инако,
чем целая страна.
Смотрители его и озиратели
закатных рун, рассветных сутр –
два столпника, всё видевших заранее…
И знали, что несут.
Екатерининский, Александрийский
на куполе и на столпе
держали крест – дать вестью озариться –
один царям, другой толпе.
А Ники из окна дворцового
залюбовался на гусар,
очнулся лишь, когда ему доцокало
(подковами да по торцам):
– Ты царь!
– Не царь я…
– Царь!
И – точка трибунала.
Тем, из толпы, – им отреченья мало,
а, иродам, и род весь – извести.
Царина готская, царевны, цесаревич
посмертно – в негашёной извести…
Что, этот стыд – молчанием заречь?
Пусть мути будущего непроглядны, –
сил не убудет у эмблем:
крест выдрали, остался жест проклятья
всему и всем.
Но ангел без креста,
он – сразу – демон,
И, облетевший ликом, тёмный телом,
он – нераскаянный, нависший груз,
блокадный мор, и глад, и трус,
и пытки,
и разрушения и наложенье уз,
и беды (ещё неведомые!) – в избытке.
Не слишком ли грозит крылатый камень,
даст ли надежду бронзовая кисть?
Где гибель ангел–нехристь предрекает,
там крестоносец – каждому:
– Окстись!
июль 1996
7. Славы
Сколок солнца, пернатый соскок
вниз и вперёд,
а тут и колонна,
чтобы следок
о неё оперев,
мах – и в полёт…
Окрылённо
ей бронзоветь.
Слава – это и венчик, и ветвь:
лавр – услада герою,
и пальмой – овеивать…
Иль поэта приветить.
Он ведь
славой второю
мечен в преврат-
ном понятии прочих.
Пернат.
Им обеим не чуждый.
Чести не рад.
Так ославлен собратом,
что плюнешь: – Вот чушь–то!
Вот, в лучах они – две,
двое слав,
двое бронзовых славок.
Как удачен колонный отвес:
оттолкнулись, и – нет в синеве…
Ты – и высь! Ты – и свет этих слов:
– Обе славы – для слабых.
август 1996
8. Шары
Если карта есть, где как-то
город-возглас нанесён,
значит (вывернув Декарта), –
существуя, мыслит он.
То его бросает в холод
и знобит, то – в зябкий жар.
Если мыслит этот город,
мозг его – прозрачный шар.
Даже два… И выкрик: – Эка,
ну и век! И верно – зверь.
Квадратура человека –
исчисленье этих сфер.
То его кидает в голод,
то его бросает в бунт.
Если мыслит этот город,
думы голову скребут.
Измышляют кубо–сферы
план зело разумных мер.
– А в рацеях нет химеры?
Жизнь – прямой тому пример.
И едва Минерва мысли
скинет каменный шелом,
вот когда мы изумимся,
сколько бредов будет в нём.
На Неве ты ставишь опыт,
чтоб не стало чёрных дней,
ночи белые утопий
утопляешь, город, в ней.
Сердце ль в горсти соберётся?
Или ты и вправду пуст?
Не хватает лишь уродца,
заспиртованного в кунст…
Вот и сделал нас такими…
Потому-то я не твой,
что и сам ты – ностальгия
по культуре мировой.
И крылом гореть гораздый,
застревал в моём окне
в комнате на Петроградской
золотой твой знак – акмэ.
И великия поэмы, –
пар твоих реторт и колб, –
плыли, воздухом поимы,
под двойной хрустальный лоб.
октябрь 1996
Шампейн, Иллинойс
© Дмитрий Бобышев, 1994 – 2015.
© 45 параллель, 2015.