Дмитрий Бобышев

Дмитрий Бобышев

Вольтеровское кресло № 24 (336) от 21 августа 2015 года

Петербургские небожители

 

Анатолию Генриховичу Найману

  

1. Престолы

 

Этот город, ныне старый

над не новою Невой

стал какой–то лишней тарой,

слишком пышной для него.

 

Крест и крепость без победы,

и дворец, где нет царя,

всадник злой, Евгений бедный,

броневик – всё было зря…

 

Ста чужих языков гомон,

крик приказов у казарм –

стихло всё. Как вымер город.

А о людях что сказать?

 

…Изначально заболочен

и заклят Авдотьей… Пусть

под имперской оболочкой

люди есть, а город пуст.

 

В эту выпитую чашу

кто Истории дольёт?

Ангел, вечно влево мчащий?

– Не летает ангел тот.

 

А когда–то заповедно

небо метя парой крыл,

Ангел Западного ветра

этот город золотил.

                                  

Он, креща в святую веру

всё – от моря до земли,

позлащал собой и ветер.

Вниз его теперь свели.

 

Был красой, грозой и силой,

шпиль – его былой престол, –

низведён, утрачен символ,

обезангелел простор.

 

Обескрылел и заветрел…

И топча петровский торф,

кто живые, те не верьте:

люди есть, а город мёртв.

 

Был он весь, как весть о чуде,

списком каменных цитат

был… Но что с той книгой будет,

и кому её читать?

 

За последнюю страницу

кто заглянет в пустоту,

на конце споткнув зигзицу?

– Ветер лищет книгу ту.

 

В эту цель конечну вперясь,

разлетелся ветер Вест.

Горизонт уж очень перист –

где он, гений этих мест?

 

Гений – города Летатлин –

ангел, был на луч воздет.

Но и он, как обитатель:

нет любви, и дома нет.

 

На последний – не посетуй,

то есть: гроб, гранит, металл.

Много красного по свету

Вест не даром разметал.

 

Человек сгорел? – Горами

свай людских, телесных дров

там огромно догорает

клятый век, петровский торф.

 

январь 1994

 

2. Силы

 

Людей полно. Конечно тех, кто выжил,

но у толпы я ни лица не вижу.

Где, например, тот смертный, как Патрокл,

кто жил пером, кто даже душу впрок

 

в заветной лире прятал, сочинитель?

Вон у Сатурна кровь на бороде,

опять он жрал детей. Теперь ищите…

Теперь не спрашивайте, где.

 

Страна–Сатурн с раззявленным болотом:

четвёртый век в нём будет поперёк

мой вертикальный город недоглотан.

А гения и ангел не сберёг.

 

Где сердце, мозг – всё враз? Где эпилептик,

кому влепили вышку за ништяк,              

сказали бы теперь. Но, сдав билеты,

вы эшафотом с ним переболейте,

а после спрашивайте, где и как.

 

У дамбы – лужа. В ней кармин и охра.

Как ярко хохотал комедиограф,

луж осмеятель востроносый,

который написал… Который сжёг…

Где ж он? Он там. Где там? Что за вопросы!

Закат испепелённый – жёлт.

                                  

Закат – как сотни зорь пылал. И розу

слал незнакомке полубог, жених, –

ей, а не Деве радужной на ризу…

Но Русь, как будто чушка – чад своих,

похавала его, красавца, в луже.

А нам? А вам, оставшимся, тем хуже…

 

И строгой царскосёлки вам не жаль?

При звуках омерзительного бала

сползла наплечь поруганная шаль,

и – некому… Кто мог, того не стало.

 

Вот ангел (то есть – песня!) отлетел,

Поблескивает близким устьем Лета,

для рвенья всякого предел:

удел речей и рек, словес и дел, и тел,

и лысин умственных – властителя? поэта?

кто вековечья слишком восхотел.

 

И Силы – с ног на голову всё это…

 

май 1994

           

3. Души 

 

Стали собственною одой –

воздух, золото, гранит…

И в воде – подобный вид:

опрокинутый, а гордый,

хоть и порчен, трачен, бит

сей порфирородный город.

 

Город–нищий, город–принц,

где имперски мыслят камни

в преломленьи невских призм.

Держит череп город–Гамлет

 

(кто из них – по правде – мёртв?),

и горит отцовский торф

под ногами у актёра.

– Где душа твоя? – Котора..?

 

– Я их выводок найду

в полуциркульном пруду,

там, где и моя белела

болью, что не с нею – тело…

                                  

Но утешен – двух – союз

там, где так стройна ограда,

так слышны подсказы муз,

что на волю б и не надо.

 

И найдутся – души две

в водоёме полукруглом.

лебедь с лебедем–супругом

здесь брачуются в воде.

 

Эти выгнутые выи

(шея – к шее двойника)

пишут буквы беловые

в чёрной глади, меловые –

мирового языка.

 

Клювы в самый миг сближенья

замыкают сердца знак

обоюдный. Неужели

счастье – вечно? Пусть бы так!

 

Так, но гордых горл излуки

лирой стали, Лаллой Рук,

И из струн исторгся звук:

– Счастью – миг, а век – разлуке.

 

Пишет лиры и сердца

дважды сдвоенная птица:

– Миг, он может вечно длиться,

век, он тоже ждёт конца.

 

– Город – улицы и лица…

Не без моего лица.

 

июль 1994

 

4. Kрылья

 

Когда Ульянов, как из брюк,

из букв у города повыпал,

и потаённый Петербург

взял из Невы и выплыл.

 

И ангел, возглавлявший небосклон

был тоже снят, – в ремонт, а не на слом:

паять, лудить, (пожухла позолота)…

Тогда я взялся за его пяту,

ту золотую запятую,

что небо отделяла от болота.

 

(Его изъеденный доспех

и створок симметрические братья

в часовне висли на виду у всех.

 

Да мог ли и воображать я,

что он так спешится?

                А ведь крылат.

Я дико возжелал рукопожатья,

но дотянулся лишь до пят).

 

Довольно и того… Спастись!

Перенестись –  в иное, –

равно-лазурны одиночество и высь,

но позолота – внове.

 

И – вековечить. Но уже вдвоём

с огромным новым братом,

и окормлять с ним о–плеч окоём,

и делать кормчество крылатым.

 

Чудовищны и Ариост, и Тассо.

И даже я – представь и удивись –

я в Боинг сел и – ввысь.

А он остался.

 

сентябрь 1995

 

5. Паруса

 

Отплавал по волнам Невы и гавани

добротный бот… Смолистый барк?

Теперь весь этот воздух, им возглавленный,

летит во мрак.

 

И не подвёл, а сдюжил, дело выполнил.

Но, снаряжаясь в новый век,

он золотит ветрила, руль и вымпелы,

и: – Все наверх!

 

Иль это галиот? Летит прославленный

скрипучий бриг… Или – корвет?

Да это же – для будущих послание,

и – вскрыт конверт.

 

А из него – листки… Не детям этим ли,

депешу развернув, прочесть

«Курс – Вест?..» И в молодом тысячелетии

ответить: – Есть!

 

И эта высь, и ангелы плечистые,

что город сверху берегут,

его к себе, крылатого, причислили

вдруг, на бегу…

 

И, – так держать, чтоб, главное, от берега!

В даль, за таможенный буян,

в те глуби, где галактика, Америка,

вновь – океан.

 

Я правду корабля не только выстоял,

я вылетал её, и вот

гляжу: летит и он, как ангел истинный,

ввысь и вперёд.

 

сентябрь 1995

 

6. Столпники

 

«Niki's looking at hussars»

алмазом по стеклу Зимнего дворца

 

Над кровельной и жёсткой жестью

воздеты жесты:

то бронзой указует перст

туда, где крест,

то камнем воздымается десница,

грозя всему окрест

от верха и до низа.

 

И ветра празелень,

и облачная накипь

на тех руках вознесена.

Се – город, мыслящий инако,

чем целая страна.

 

Смотрители его и озиратели

закатных рун, рассветных сутр –

два столпника, всё видевших заранее…

И знали, что несут.

 

Екатерининский, Александрийский

на куполе и на столпе

держали крест – дать вестью озариться –

один царям, другой толпе.

 

А Ники из окна дворцового

залюбовался на гусар,

очнулся лишь, когда ему доцокало

(подковами да по торцам):

– Ты царь!

 

– Не царь я…

– Царь!

И – точка трибунала.

Тем, из толпы, – им отреченья мало,

а, иродам, и род весь – извести.

Царина готская, царевны, цесаревич

посмертно – в негашёной извести…

Что, этот стыд – молчанием заречь?

 

Пусть мути будущего непроглядны, –

сил не убудет у эмблем:

крест выдрали, остался жест проклятья

всему и всем.

 

Но ангел без креста,

он – сразу – демон,

И, облетевший ликом, тёмный телом,

он – нераскаянный, нависший груз,

блокадный мор, и глад, и трус,

и пытки,

и разрушения и наложенье уз,

и беды (ещё неведомые!) – в избытке.

Не слишком ли грозит крылатый камень,

даст ли надежду бронзовая кисть?

 

Где гибель ангел–нехристь предрекает,

там крестоносец – каждому:

– Окстись!

 

июль 1996

 

7. Славы

 

Сколок солнца, пернатый соскок

вниз и вперёд,

а тут и колонна,

чтобы следок

о неё оперев,

мах – и в полёт…

Окрылённо

 

ей бронзоветь.

Слава – это и венчик, и ветвь:

лавр – услада герою,

и пальмой – овеивать…

Иль поэта приветить.

Он ведь

славой второю

 

мечен в преврат-

ном понятии прочих.

Пернат.

Им обеим не чуждый.

Чести не рад.

Так ославлен собратом,

что плюнешь: – Вот чушь–то!

 

Вот, в лучах они – две,

 двое слав,

двое бронзовых славок.

Как удачен колонный отвес:

оттолкнулись, и – нет в синеве…

Ты – и высь! Ты – и свет этих слов:

– Обе славы – для слабых.

 

август 1996

 

8. Шары

 

Если карта есть, где как-то

город-возглас нанесён,

значит (вывернув Декарта), –

существуя, мыслит он.

 

То его бросает в холод

и знобит, то – в зябкий жар.

Если мыслит этот город,

мозг его – прозрачный шар.

 

Даже два… И выкрик: – Эка,

ну и век! И верно – зверь.

Квадратура человека –

исчисленье этих сфер.

 

То его кидает в голод,

то его бросает в бунт.

Если мыслит этот город,

думы голову скребут.

 

Измышляют кубо–сферы

план зело разумных мер.

– А в рацеях нет химеры?

Жизнь – прямой тому пример.

 

И едва Минерва мысли

скинет каменный шелом,

вот когда мы изумимся,

сколько бредов будет в нём.

 

На Неве ты ставишь опыт,

чтоб не стало чёрных дней,

ночи белые утопий

утопляешь, город, в ней.

 

Сердце ль в горсти соберётся?

Или ты и вправду пуст?

Не хватает лишь уродца,

заспиртованного в кунст…

 

Вот и сделал нас такими…

Потому-то я не твой,

что и сам ты – ностальгия

по культуре мировой.

 

И крылом гореть гораздый,

застревал в моём окне

в комнате на Петроградской

золотой твой знак – акмэ.

 

И великия поэмы, –

пар твоих реторт и колб, –

плыли, воздухом поимы,

под двойной хрустальный лоб.

 

октябрь 1996

Шампейн, Иллинойс