Дмитрий Билько

Дмитрий Билько

Сим-Сим № 10 (214) от 1 апреля 2012 года

неуловима как антинейтрино

  

* * *
 

Б. Н.

 
Скрип половиц, как скрип костей;
Здесь ветхий человек не жил, но помер,
Угаснув тихо, без борьбы, он понял,
Что грянет век в сообществе теней.
Круговорот, жужжание под лампой
Дневного света ночью в полутьме:
Ему казалась спившимся атлантом
Та горстка мух, повисших в пустоте
Больной квартиры с острою экземой,
Привыкшей выть, как водится волкам,
В период стойкого употребленья темы,
Отчётливо бегущей по строкам.
Он приготовился, он ждал, он верил,
Сверяя стрелки поминутно по часам,
Он ждал шагов у приоткрытой двери
Последней для себя загадочной la femme.
Лучи, выглядывающие у туч из-под подола,
Под потолком венецианская гондола,
За стенкой хрип литовской магнитолы –
Так с пряток возвращаешься домой,
                                                а тот всё водит...
 
Керкинитида
 
потрёпанный тюль с голубой заплатой
и чёрными нитями высоковольтных линий
спит на карнизе
в ослепительно белой осьмой палате,
где в шахматы играют Плиний и Плиний –
битва под Пизой.
 
на полу бирюзовая махровая простынь
с сотнями снежногривых бегущих оленей,
с пятном от вина;
на доске фигуры соревнуются в росте,
у некоторых из них дрожат колени –
это не их вина.
 
на отшибе ютится коробов стайка,
оставаясь приютом для скопища чёрных
блох с аурой;
волны в тоненькой белой майке
слизывают пеструю парочку томных
Блох-Бауэр.
 
пыльная призма выпускает зелёный
огуречный поток на свидание с ветром
подле берега,
где бродили смуглые эллины-фантазёры,
постоянно влекомые сиянием света,
волей дерева.
 
Капель
 
тупая ноющая боль
капелью точит разум
всепоглощающая моль
в два горла хлещет сразу
 
блуждает мысль кроток взор
лишь пальчики белее
впиваются мой кругозор
памфлет на бармалея
 
сорвало пробки пересвет
возносится от челубея
к отцу голубкою на свет
передозировав морфея
 
самопожертвование
спиралью кружит танец
потомок жерновов безье
алтарь кинжал и агнец
 
* * *
 

Б. Н.

 
Копчёная сковорода стенает на плите,
чей газ, бродяга, шествует по свету
в лазоревом манто с недель прет-а-порте
одной из тех столиц, что, задыхаясь к лету,
 
выплескивают людей в подержанных авто
с клеймом союза тройственного, всуе
не поминай людей в подержанных авто,
как кипарис не поминает тую,
 
почившую взамен него на рубеже
младых вершин, что тройственной грядою
спускаются ко мне куэстой неглиже,
покуда газ растлён сковородою.
 
Июльский воздух
 

Бог богов Господь.

Бог богов Господь.

Нав. 22:22

 
I
 
Восход – предвестник бетонными столпами
стояния без влаги и самого естества
его. В глазах размытыми парчами
портрет, как памятник безумия Клио.
 
Работа скучная, но механизм запущен;
его не спрашивали, просто подошли
давно. С тех пор янтарный взгляд опущен,
и не вода подтачивает – дно.
 
II
 
Металл никак не доберётся до волос –
конвойный – он не поспел за пассажиром
поезда, как следствие: под перестук колёс
за безучастьем дерзость кроется.
 
У рта приподнят бледный уголок,
ресницы – ливингстоны – тонут в джунглях
чёлки, колосьями убит приспущенный носок,
и кошки, чуть дыша, скрываются в потёмках.
 
III
 
Упругость каждого движения страшит.
Он – идеальная система сложения
частиц, мечтатель, любовник гесперид,
причина состояния падающих ниц.
 
Закат – разоблачитель, бессовестный Мелькиадес,
в край честолюбия принесши терпкость,
волю, вослед роняет: «Книги здесь,
библиотекарь молится у моря».
 
Три + 1
 

О. Л.

 
Замлев, конечность разбухает
белёсой пальмой где-то
в провинциальном гетто,
и запах свёклы; тает
февральский снег под лютью
коротышки, в масштабах
дымящегося ада,
и звуков лютни.
 
И свет не в силах зацепиться –
так гладок склон, так нежен;
глаза к утру не смежив,
оперившейся птицей
сознание у края
водоёма трепещет,
стыдясь пороков вещи,
изнемогая.
 
У девы блеск, у девы радость,
минутная возможно:
парит, мерцает кожный
покров, как самовар. Ось
не то что бы от немцев,
но шёпот их под дверью
из нас (я в это верю)
изгнал пришельцев.
 
Прохожий
 
Одиночество
стало отчеством,
ветхой вечностью
в злом отечестве.
 
Ночь порочная,
дуги лунные,
знать, не прочный я,
знать, не умный я.
 
Не воротишься:
плёнка с плесенью,
клёны с ясенем,
как захочется –
так объявится.
 
Чай да бублики,
блажь под пудрою;
чай, по рублику
дашь, подруга, мне?
 
С вас – по ниточке,
с вас – ботиночки,
так и ходим мы
проходимцами.
* * *
 

Б. Н.

 
Аид, как автор бакалеи,
не гнёт колени пасмурным вестям;
покуда чист мундир, покуда цела портупея
босые ноги презирают хлам.
Суров, мятежен в душной буре
(эпитет кормится душой),
вороны, твари бесовы, понурым
прихвостнем следят за ним толпой
отчаявшейся и бессловесной –
ведь карканье лишь звук, звериный вой;
замажьте глотки известью одесской:
понять что рой, что моря есть пчелиный рой.
Он есть огонь, он часть его, искра!
и кабы не камчатская икра,
то кожаные мельницы о двух ногах
молились бы за прометеев прах
почаще. Сминая наст, лесник по чаще
бредёт, придерживая голову стеклом
с чуть замутнённой жидкостью, и в том
ему до нас, таких же как и он, пропащих,
закрытый, стылый перелом
консервы с надписью «Тушонка»;
остынь, постыдная влекомая душонка,
тут место поклонения семнадцати стихий –
отсюда звук «уиу-иу-ий»!
Здесь точка обособленная, константа,
что голос твой? лишь хрип? куранты?
Аид, взяв плодороднейшую из всех,
ответил братьям, что есть человек.