Денис Голубицкий

Денис Голубицкий

Четвёртое измерение № 12 (432) от 21 апреля 2018 года

Пергамент времени

* * *

 

На сегодня назначен торжественный светлый приём ноябрю.

Посмотрите, настолько отчаянно солнце, что холод почти не заметен.

Погодите минутку, подбросьте монетку, я номер дождя наберу:

нужно всё рассказать ему лично, чтоб не было сплетен.

 

На сегодня назначена осень, вернее, её молчаливый таинственный выход второй.

Если пафос излишним покажется вам, приходите попозже, к фуршету.

Может быть, станет ясно вполне к тому времени, кто здесь подлец, кто герой.

И, возможно, нам что-то расскажут ещё неожиданное по сюжету.

 

Не сегодня, когда-нибудь, дней через тридцать, три раза по три-ста,

ещё предстоит дорасти до декабрьской декады хрустящего предвосхищенья.

А пока выбирай угощенья на скатерти жёлтой, на красное ставь, за зелёным смотри.

А пока ноябрю лепят странный ярлык «месяц Ноя» – вот знак бестолкового мщенья.

 

* * *

 

Давай закажем пиццу,

возьмём, словно зверя, в руки.

Давай поймаем птицу

в силки ежедневной скуки.

 

В сетях трудов ежечасных

осенней артели, треста

сольёмся с гурьбой причастных

к тягучей старости теста.

 

Давай закажем пищу,

словечко-колечко замолвим.

Предзимнее пепелище

древесной пургой заполним.

 

Давай попросим птицу

склевать до конца начинку.

Давай закажем пиццу,

попросим судьбу на читку.

 

Давай мы выберем путь свой

заранее, по резерву.

Пока ещё в зале пусто,

по насту пойдём, по нерву.

 

Давай предусмотрим сырость,

неловкость ингредиентов.

И снежность, и хлебосырность,

и зимний диктат диеты.

 

* * *

 

Банку снега на зиму припрячь –

будет чем побаловаться к чаю...

Снег – лукавый маленький палач,

дай тебя утешу-покачаю.

 

Вздрагивай, упрямься и т. д.,

заливай каток зелёным, чёрным,

жёлтым, ну хотя бы, каркаде.

Поживись декабрьским днём перченым.

 

Снег – румяный маленький бутуз,

что с ним безотцовщине тягаться?

Выбирает сам на цвет, на вкус,

по каким сосудам растекаться.

 

Банку света на зиму припрячь –

леденеет кромка, сахарится.

Сладок снег, беспечен и горяч,

он – ваниль, какао и корица.

 

* * *

 

...нравится ссылка, которой вы поделились,

которой вы подавились, поперхнулись,

закашлялись до слез. Посещение цирка,

Хеллоуин, праздник, горе – кому cвежие ссылки?

 

Перемещение времени осуществляет лента.

нравится ссылка и раздражает Лета –

мелкая до щиколоток речушка,

просится в ленту как навязчивая подружка.

 

Спрашивает: ты что? Ты, наверно, сбрендил?

Третьего дня в 3:30 меня отфрендил!

Это кого ещё ты в друзья добавил?

Утром добавил, а в полдень меня забанил!

 

Броситься в ленту, словно кинуться в Лету.

Лента становится полноводнее к лету.

Нравится ссылка, тогда обращайся в личку.

И не заметишь, как это войдёт в привычку.

 

Нравится ещё двум, трём, десяти человекам...

Выбери, по каким судоходным рекам

лучше спускаться, по каким тебе вплавь пуститься.

Завтра в 3:30 ты скажешь: друзья, не спится.

Их у тебя 950, две тыщи, соревнование,

торг несъедобной пищи.

Ссылка не нравится, хроника не вмещает.

Завтра тебя не будет, фейсбук вещает.

Завтра тебе сочувствует, ставит лайки.

Ссылка не нравится, бродят по небу стайки

туч в ноябре. Ссылка настолько бесит...

Где же душа блуждает и сколько весит?

 

* * *

 

Ежедневность твоей ежевики,

еженощность ежового света.

Переполни меня, оживи-ка,

кисло-сладкая музыка лета.

 

Ежечасно, медово и хвойно

я ныряю на дно ежечащья.

Никого близлежащие войны

не накроют ожогом несчастья.

 

А когда ежевики не вижу,

то старательно листья листаю.

Я живу и мгновения нижу,

и ловлю ежевичную стаю.

 

Ежедневность твоей ежевики

и сёстры её названой красной.

Переполни меня, оживи-ка

кисло-сладкой надеждой напрасной.

 

Подражание Борису Пастернаку

 

Зима набрасывает снуд

на шею зябнущей церквушке.

Снуд агрессивен, словно спрут.

Страх дышит в горле, будто в кружке

освобождённый кипяток,

что постепенно остывает.

Ещё один тугой глоток

у неба в нёбе застревает.

 

Зима выигрывает суд

и шепчет снегу: «Адвокатствуй»,

гадая вслух, кого спасут

дни домотканые вакаций.

Снег – одарённый модельер.

И, шерстяной и трикотажный,

мир состоит из новых мер,

уют отвергнувших винтажный.

 

* * *

 

Как я спасу тебя, как я тебя спасу,

девочка спящая, хна из волос бегущая.

Осень – горчащее озеро на весу.

Сахаром снега присыплю слепую гущу я.

 

Как я люблю тебя, как я тебя люблю,

как за тебя боюсь оголенно-лёгочно.

Небо сентябрь избавит от цвета «блю»,

мой фотоаппарат поломает плёночный.

 

Как я тебя спасу? Спит кино окна.

От самого себя уберечь сумею ли?

Девочка вещая, волосы метит хна.

Дерево-вередо ночи парик примерило.

 

* * *

 

Концерт за концертом терпенью учиться у моря.

Как будто на свете нет бед и страданий, и горя.

Как будто никто не погибнет в ближайшие сутки.

Концерт за концертом. Попытка добраться до сути.

 

Восторг за восторгом...

Как будто безмолвствуют «Грады».

А люди, как волны, отчаянной музыке рады.

Учиться у моря, как будто войны не бывало.

Концерт за концертом, как будто бы времени мало.

 

Нельзя ничего отложить. И рассвет за рассветом

звучат, словно Гендель за Бахом и лето за летом.

Как будто на свете не плачет никто и не стонет.

Ты, музыка, знаешь, ты знаешь, чего это стоит:

 

сеть судорог, колик, смятение в левом предплечье.

Как будто всего драгоценнее жизнь человечья.

Концерт за концертом. Пылают закаты-афиши.

Учиться у моря быть громче и чище и тише.

 

Из цикла «Что ты со мною делаешь, безумец-орган?»

 

Микаэл Таривердиев. «Чернобыль»

 

В долгом месяце чернобыльском

натяжение арканное.

Новый день терзает обыском –

ищет золото органное.

 

Колесо эвакуации стонет,

сколько ни верти его.

Воплощенье радиации

в языке Таривердиева.

 

В музыке его музейное,

обострённое, застывшее.

В мудрости его рассеянно,

смирно дремлет слово «бывшее».

 

В полумесяце чернобыльском

полоумном, полумертвенном.

Новый день горячим отблеском

промелькнёт весенним, ветреным.

 

* * *

 

Не устраивай с Богом торг,

Он судьбу не ломает – лепит.

Страх порой похож на восторг,

а восторг так похож на трепет.

 

Не заканчивай с миром спор,

как бы ни был он равнодушен.

Каждый сам себе Кьеркегор,

каждый только себе и нужен.

 

Не устраивай с миром бой.

Каждый носит свои вериги.

Будь собой, просто будь собой.

Жрица-осень сжигает книги.

 

* * *

 

Концлагерь – это место, где репетируют, где играют концерты.

Какая невероятная концентрация музыки.

Исполняют, например, Бетховена.

Подошёл бы любой немецкий композитор,

потому что здесь даже музыка немеет.

 

Скоро премьера, каждый раз премьера, опять премьера.

Но почему не пригласили автора?

Или он не согласился прийти?

Кажется, этот композитор ослеп... или оглох...

Кажется, сюда вчера приходил Бог.

Его не узнали, Он был слишком худ.

Какая невероятная концентрация иуд.

 

Снова премьера.

Слишком часто в оркестре меняется состав.

На станцию, слышите? – прибыл новый состав.

– Помните этого мальчика со скрипкой?

– Да нет, не он.

... ещё один освободили вагон.

– А старик с виолончелью?

– Нет, на том не было очков.

– Но он мог их снять.

В такие минуты что-то происходит со зрением...

А слух и здесь не могут отнять.

А музыка и здесь – пастораль.

В ней могут соседствовать сталь и хрусталь.

Сегодня премьера концерта.

Концлагерь. Концларго. Конец.

 

* * *

 

Это не твоя боль-боль,

ты о ней молчать, не думать изволь.

Зачеркни диез – напиши бемоль.

Бабочки минут и секунд моль.

Это не твой мрак-мрак,

где бледнеет в тучах водяной знак.

Было ли зерно? – но в руках злак.

Сам себе враль, врач, враг.

 

Это не твой свет-свет.

Разбиваешь лёд пролетевших лет.

Усмиряешь пламя слепых бед.

Это не твоя боль, не твой мрак,

твой свет.

 

* * *

 

Разверни опахало флага

и обмахивай зверя громадного.

От гулага и до гулага –

как от чёрного до парадного,

от нечётного вплоть до чётного,

от ничтожного до ночлежного,

караульного, непочётного,

мандельштамова сна кромешного.

 

От безжалостного до строгого,

от безумия до режима.

Вот гулагово злое логово.

Cвет лукавый и мгла-пружина.

Разорви, как рубаху, флаги.

Хлынет кровь, зверь напьётся вдоволь.

Метят воду круги-гулаги.

Пахнет сыростью в гиблом доме.

 

* * *

 

За каждым слогом «ни» угадывать острый «ког», восторженный «да».

Последний из них, с другими слившись, превращается в собственную антитезу.

Но жизнь всё время дробить на слоги – какая игра-нужда?

А ты не спрашивай, не торгуйся, послушно служи ликбезу.

 

За каждым слогом «на» угадывать резкий «всег», убедительный «да»,

последний из них самонадеян, бросаться словами ему легко.

А ты понимаешь: твои основы податливы как вода.

А ты замечаешь в глазах осенних топлёное молоко.

 

За каждым слогом «ни» угадывать близость коды,

которая, может быть, лишь прелюдия произведенья иного.

А жизнь фонетическому разбору не подлежит – у неё свои ритмы, коды.

И только люди всё так же верят в категоричность слова.

 

* * *

 

Меня грызёт упрямый зверь,

а я не ощущаю боли.

Уж лучше оторопь потерь,

чем блажь невыученной роли.

 

Вот так – вслепую, в омут, вброд,

не попрошу иной стези я,

покуда мой не свяжет рот

весна-вина-анестезия.

 

Мой зверь в коросте и в грязи,

он омерзителен и грозен.

Грызи, грызи меня, грызи,

веди к поэзии и прозе.

 

* * *

 

Собери ночи августа спелые

да смотри не растрачивай зря.

А гроза предвещает Успение,

заостряет черты сентября.

 

И пока не раскрыт адрес явочный,

кто ещё будет взят на постой...

А за августом-гостем дым яблочный

по пятам за густым негустой.

 

Что успели, чего не успели мы,

подытожат кларнет и фагот.

Календарный обрывок Успения

за экватором комкает год.

 

* * *

 

Люблю, люблю, но реже говорю об этом...

 

Лучше об этом шепчи, не труби,

ничего не пиши в повести,

которую многие смогут прочесть,

не размещай фотографий в фейсбуке.

Ты спрашиваешь: а как любить, если...

Не спрашивай, иди по заросшей тропе

или по широкой дороге – люби,

как будто ни за спиной, ни за горизонтом

нет ни одной разлуки.

 

Лучше об этом молчать,

ты же знаешь, что написал Шекспир,

это было понятно ещё до Шекспира, до Моисея,

до Христа, до Вергилия, до Гомера.

Нет до тебя дела Бродскому, Пастернаку, Пушкину,

Стусу, Шевченко (по алфавиту)

и ещё сотням твоих учителей,

но благодари целый мир:

он тебя научил тому, что любовь – это субстанция,

к которой ни одна не применима мера.

 

И если о ней вообще стоит писать,

то лучше писать на пергаменте времени,

сгорающем у тебя на глазах,

но когда развеешь пепел,

поймёшь, что нет ничего более прочного,

чем эта пыль полевая.

Ты спрашиваешь, а как любить, если...

Не спрашивай, верти в руках детский калейдоскоп,

только не нужно его поспешно наземь бросать,

потому что если выпадут стёклышки,

ты уже не сможешь вернуться к тому, что было,

сколько бы тысяч лет ни провёл,

этот странный посев поливая.