Дольше года идёт.
Был отправлен весной
Тот конверт. Недолёт.
Почтальон, дорогой.
Приходи, посидим,
Над спокойной рекой
Лишь останусь один.
Чтоб дорогу ко мне
Ты потом не искал.
Я твержу о письме,
Что никто не видал…
И что сказано там?
Вместо сна моего –
Фиолетовый штамп.
Чья-то подпись грешит
Разорвать беловик.
Перед датой размыт,
Вижу почерк, язык…
Не могу разобрать,
Различить, дочитать…
Как подходит зима.
В лицах чувствует глаз
Очертанья письма.
Точно чьё-то прости
В полутьме, в полусне,
В тупике на пути
Травмайчик
Заблудшею овечкой
Без времени отчалил
Трамвайчик до конечной.
Не будет контролёров,
Вожатых и ведомых.
Надолго и так скоро
Он выехал из дома.
Ни дождика, ни снега,
Ни листьев, ни прохожих...
Вдвоём под ручку с небом,
Чем дальше, тем моложе.
Чем искренней, тем выше,
Как солнечный тот зайчик,
Над фонарём, над крышей
Звенит, звенит трамвайчик.
Я только первый встречный,
Попутчик твой случайный,
Трамвайчик до конечной
По улице печальной.
* * *
Ночи, маятником к стене
Припав, тело – всего лишь часть
От целого Языка во мне.
Звук вылетает в форточку, двор,
Заставая врасплох, наугад…
Так, зачеркнув героя, смывая с лица свой хор,
Трагедия сходит со сцены
В первый ряд.
Рассекает ночной перелесок.
Ветер взбивает пену из занавесок.
Как мотыль о стекло
Ледяного плацкарта,
Бьётся разбуженный дождь
Из прошлогоднего марта.
С той стороны окна
Смотрит цыганка-равнина:
Сколько осталось пути?
Вечность? Сон? Половина?
* * *
Метро-жерновам, проспектом-давильней
Не сбить, не погнуть, не сломать, не стреножить
Слоновий хребет под китовою кожей.
Я должен быть чутким и вечно на стрёме,
Приучен, натаскан, заочно настроен.
Наш выход отсюда затоптан усердно.
Шестимиллиардным стотысячным смертным
Я должен, я должен скрести по бумаге,
Когда все молчат и приспущены флаги.
И многое скрыто за пульсом немногих.
Мне следует вбить два гвоздя в эпилоге,
Что всё это стоило, значило, было
Работой костей, капилляров, прожилок...
Грузчик Осман, продавщица мясного отдела,
Пьяница Ваня, сонное рыхлое тело
Местной Венеры, вдохнув нашатыря –
Все за Отцом Александром твердят:
Бог есть Любовь, где её нет, там ад.
Протянутых рук леса, безрукий солдат.
Свихнувшийся в ночь поэт.
Убивец, смотрящий кому-то вслед.
Бродяга в скобках и он же вор.
Отборный последнего сброда хор.
В утренний душный московский смог
Стонет, ревет, хрипит:
Любовь есть Бог.
Я иду домой, дом – это там, где тебе простили.
И у входа воспоминанья, как сторожевые псы.
И у выхода – трафарет
Будущего,
Эти продавленные часы
из Бергмана…
Подошел к двери,
И не слышно псов.
Через стенку тикает
Бесстрелочный циферблат.
На дверях с бедой пополам – засов.
То ли нет живых, то ли крепко спят…
Марионетка на нитках воспоминаний.
Разбавленное вино
В чужом стакане.
Недописанный натюрморт с больной геранью.
Недосказанное словцо
В момент прощанья,
Незапомненное лицо…
Этот аптекарь, брезгливый до мелочи,
Отвергающий напрочь календари…
Отдыхай – беспокоиться не о чем.
Прими душ, опрокинь чаю и закури.
Он уже никогда не придёт,
Не выбьет тебя из седла.
Две тыщи какой-то год,
Какого-то там числа…
И что век-ростовщик повышает проценты
На бесцельные мысли, безликие дни...
Что уходишь со сцены от аплодисментов.
Даже если услышишь два жалких хлопка –
Это твой Режиссер и Надсмотрщик строгий,
Повелел разойтись, видя наверняка
Той пиесы провал, слыша фальшь в монологе.
Закругляться пора! По домам, по домам...
Острие тупика и размытый снаружи
Макияж января, где портвейна сто грамм
Только штору задвинут и сделают хуже.
По домам, по домам... Это бред сквозняка:
Хуже некуда нам! Щеголяем героем
В тусклом зеркале, ищем себе двойника.
И находим того, кто во всём нас устроит.
Наш сюжет – в черно-белом кино, где лишь снег
Узнаваемо чист, когда всё, что под снегом
Словно умерло вдруг, и не ляжет плач-смех
Неизведанным черным на белое – следом!
В схватке избранных тем с кровью черновиков,
Всех бесплотных разлук и ночей многотомных...
Где виски забинтует крещенский покров,
И лица сам Господь не узнает, не вспомнит.
Ртуть скачет бешено в окошке.
В заиндевевшее стекло
Глядится мысль о неотложке.
А той всё нет и нет… но вой
Непрекращающейся бури,
В сон опрокинув с головой,
Сознанье наше не зажмурит.
И мы, от холода трясясь
Или от страха перед худшим,
Еще нащупываем связь
С благоразумьем, ибо тут же
И речь, и трапеза простая
Да полусвет в полутепле…
Где кисть герани зацветает,
Чуть отогревшись на столе.
* * *
Время воздеть на крюк
Твое полинялое платье,
Поношенный мой сюртук.
Чьи литеры перетлели,
Сыпется под руками
Сургуч впечатлений...
Бабочка мысли в ночь
Смотрится как руина
В озеро. Превозмочь,
Тем более отвратить,
Будущее – нельзя.
Сумраку взаперти
Бабочкою грозя…
выпорхнувшего из Подола.
Жест-волна от запястья к плечу.
Булыжник пристально и подолгу
Смотрит вдаль
сквозь каштановую парчу.
Это единственный выход
к набережной, к точной
своей копии
на смятом рябью холсте.
И река с переулком,
избрав тебя точкой
Пересеченья,
Воспоминаний чрез год иль два.
Когда отсутствие твое там
Подвигает к письму слова,
Что взгляд с высоты к шагам.