День Театра
или
От «Четвертака» до «Маскарада»
Из цикла «Телеграмки»
12 апреля
Из разлохмаченного мятого конверта выпала купюра в двадцать пять рублей. «Четвертак» советских времён, моя повышенная стипендия. Разглаживаю бумажку цвета прелой вишни – бесполезно вспоминать, когда и зачем припрятала.
Точно сойка: приткнёт куда-нибудь жёлудь, зимой забудет про него, а по весне из схрона во мху потянется упругий завиток будущего дуба.
Кто только в семье не смеялся над моей слабостью к ветхой мелочи, старым вещам, сложенным в шкатулочки, коробочки, пакеты. Что ж здесь смешного? Я не вещеман, я кинестетик. При трогании, перебирании, разглаживании внутри меня выбрасывает стрелки моё прошлое, бренчат слезливым романсом «воспоминанья о былом». И это не к старости проявилось, ещё двадцать пять лет назад: «Ты прогноз, а я ретроспектива», – говорила я Падре печально.
– А ещё фантастику любишь! – поражался мне Игорь. – Ты ж – как грешники у Данте, со свёрнутой шеей, что идут вперёд, а смотрят на пятки.
Вот и сейчас я отступаю, возвращаюсь и пячусь. Разбираю черновики, слушаю по «Культуре» выступления поэтов в Лужниках. Тянется, словно бы привставая на цыпочки, Ахмадулина с глазами оленёнка, корпусом назад откидывается при чтении Вознесенский, поёт-говорит Окуджава. И зрительские лица. Лица людей того времени, я такие глаза даже у детей не всегда теперь вижу.
«Як щось вшныпиться в одне», – сухой бисквитный голос бабули. Два месяца «вшныпилась» в архивные театральные постановки. Чехов и Островский. Каждый вечер на телефоне версии разных театров одной какой-нибудь пьесы. Всей душою прикипела к Малому театру. Сколько же спектаклей я пересмотрела? Около двадцати, наверное. И после каждого – благодарное похмелье, жар и ностальгия. Великие Величества.
Последним в театральном марафоне стал спектакль «Без вины виноватые» с Элиной Быстрицкой. Её ещё маленькой расцеловала Мельпомена от темноволосой макушки, короткого носа, до пяточек.
В этом спектакле Быстрицкая была много больше сцены, выше таланта, выше мастерства, лучше Игры. «Я её глаза вынести не могу...»
Мне казалось, финальная сцена «От радости не умирают» – это объятие матери и сына. Кручинина Быстрицкой лишь протягивает руку, гладит воздух над головой Незнамова и, сжав ладонь, прижимает её к груди.
У меня чуть сердце не выпрыгнуло. Уже и титры пошли, а я всё переводила дыхание.
Милые руины, родные голоса, знакомые лица. Их нет уже давно, только я всё пытаюсь оплатить их возвращение двадцатипятирублёвой бумажкой.
15 апреля
С Фейсбуком у меня роман по Апдайку. Беги, Кролик, беги. Нажимаю на морковку, кролик скачет то в Лондон, то во Франкфурт, на несколько минут открывается несколько постов, не успею облокотиться о стойку, как вышибала випиэн без всякой жалости вышвыривает из салуна.
Испытываю ощущения зеваки, что стоит перед освещёнными окнами бальной залы. Фигурки-тени движутся за шторами (мазурка? менуэт?), раскланиваются, сходятся, расходятся. Только откашляюсь, влезу на «тубареточку: школа? / «слепое пятно» /, Горбачёв? / у меня своей свободы было, хоть залейся /, только дёргаться начну, как заика Калаид – ан кролик окочурился уже.
«И когда в наступившей тишине заика Калаид уже совершенно непроизвольно разразился, наконец, заветным: ”Н-надавать по сопатке!”, все посмотрели на него с неудовольствием».
Вот так и День Театра пропустила.
Спектакль «Маскарад» в Ставропольском драматическом театре имени Лермонтова ставил Юрий Ерёмин. Начиталась о нём в интернете. Весь вечер, пока собиралась, слышала внутри себя вальс Хачатуряна.
«Дудки!» – сказал нам Ерёмин и щедро окропил лермонтовскую драму восточными мелодиями, французским аккордеоном и аргентинским танго. Была ещё сквозная, до боли знакомая мелодия, но мы так и не вспомнили, из какого она современного фильма.
Впрочем, вальс Хачатуряна тоже прозвучал – переделанный в Нинин романс.
Корпулентная баронесса в атласных шароварах и топике подала сомлевшей публике арабо-индийский танец живота, бёдер, груди и предплечий.
Балахоны с бубнами, пиками и трефами поверх сюртуков и панталон мы восприняли с энтузиазмом. Пытались понять символизм трёх огромных антрацитово-синих колонн (трубы Северного потока как тщета капитальных усилий?), мне пришло в голову, что это гигантские цилиндры фокусника великана. Цилиндр – вверх, на подсвеченной цирковой тумбе чудом взявшийся кролик: персонаж со своим монологом. Звездич, Арбенин, Неизвестный.
«Все мы здесь кролики», – так, кажется, Хардинг ответил МакМёрфи.
Казалось бы, гениально: жизнь – игра, балаган, маскарад. И дурдом понарошку. Беги, кролик, беги.
Но что же поделать с финалом? Финал драмы стал для нас причиной фрустрации и поводом для шпилек. Скомкав сцену с умирающей Ниной (ни инженю, ни ангел), опустив монологи Арбенина (где ты, Мордвинов!?), режиссёр счёл, что сумасшествие главного героя слишком мягкое для него наказание (дурдом отменяется), и в конце спектакля тот стреляется на супружеском ложе. Дрыгнув ножкой в прощальной конвульсии.
Пришла домой, включила вальс Хачатуряна.