Он
Всякой твари набит живот
звездопадами. Поезда
прочь рассыпались. Вот же, вот:
падает
и
моя
звезда.
И не вдруг сойдёшь с места к лон-
но увитой дорогами дали.
Я себе теперь точно клон,
которого не создали.
По нервозности всех поверхностей
не суди о моей судь_бе-
гу и меняю себя на верность
не тебе, а самой себе.
Коридор из дверей захлопнутых
не твоим зеркалам глотать.
Для меня город – птичий зоб, кнут и
у-прощаний святая гладь.
На ступеньках его собора
мотыльками – на фонари.
Пусть веду себя точно вор, а
за меня теперь – путь, дар, и –
слышишь? –
музыка! –
Бах.
А стая
возвращается – лишь иной.
Он в раскрылье меня впускает
и возносит над тишиной.
Он зовёт меня: «Слушай, море
в вещи плещет сонмами нот.
На просторе как во соборе
голосветел небесный свод…»
Местоимения
Душами грешников вырываются голоса
из глубин наших горл, объятых пламенем;
душат. Из братских могил – в небеса,
поднимаясь над городом каменным,
тянутся лентами-именами вверх,
с плеском – в холодное чёрно-лиловое.
Вещим становится слово всех,
кто беспамятно бился за Новое.
Зов раздаётся, молитва, мантра –
никому, ни за чем. Но гаснет
медленным снопом искр: антро-
по завтра тому, где нас нет.
* * *
У меня в зеркалах его – пятеро.
Мерно движутся тени по комнате:
вальс кружит, а во времени – вмятина.
Кань в зрачки мои, двое их… Полно те!
Соль не сон, явь не кровь – блажью слаженность.
Больше некому обессонничить –
под мои потолки невольничьи
приходи, и ключи бумажные
приноси зеркалам скорее.
Скрежет: гладь отмыкается с грохотом.
Разом хлопают сто дверей
пастью: вальс
горьким щерится
хохотом.
Поднимается сыть-верéя.
Отказ
Двери хлопают: разом – сто
входов щедро за крылий право
пастью щёлкнули. Вопрос в том,
если сыплетесь вниз – куда вы.
Семена покатились вскачь,
жемчугам не чета: погаснут.
Засевай полынью́, чудачь!
звезды будут светить без нас? – Нет.
Открываю рюкзак: дохнул
холодами, покорен ночи:
Положи в меня хоть бы нуль –
вещий путь тебе напророчу.
Но и пальцы дрожат в руке
левой – правые. Зябь застала.
Дверь открою, и налегке
в тишину исхудало талую
выйду.
* * *
Здесь меня ничего не спасёт –
ни тепло, ни твоя любовь,
что готова на храброе всё:
палец в рот не клади ей, бровь
поцелуям не подставляй.
Этот город выел нутро,
и тебе, и ему, и ей
(той, чьё ухо пестро, востро!),
он чуть кожи коснёт – скорей
добирается до сердец.
Я боюсь ныне собственных губ;
нас; её; завитой тишины.
По дороге домой – бегу,
и у тени шаги слышны,
настигающий хохот шагов.
И осталась одна лишь брешь:
ускользни в её верный зов,
раствори рот как двери. Ешь
своих собственных бой часов,
если голос земли зовёт.
Поломка
Проглядел и очей цепи,
тихо льну к вечерам; рам-
ы окна поперек целя,
ухожу рано – до ран.
Там собор касается неба,
но торжественно тонет в реке.
Полируемое со-нёбо
молю (но жертв – и то нет в глоткé),
мол, молитвочка заводная,
хочешь, море тебе отдам?
Коль своих точек не знаю –
запятых не найду там.
Слово
– Выхожу в тебя колким пламенем.
Вы́ходи меня! Зверем раненым
отлежаться дай. Проливай елей.
Ой, печёт, болит! Пеленай скорей
небывало чёрными небесами.
Там, у нас, себя поджигают сами.
Золотые гривы горят во тьме,
убывает свет на чужой войне.
Взаперти огню не дышать, заснуть;
тлеют угли, мерно наш разостлан путь.
И оттуда вырвался в твой простор… –
поджигает ночь, убегает: вор.
Максима Массимиллы
Странно обнаружить себя в темноте и не спешить судорожно к заветной зримости, – это свет тишины изнутри окутывает. На верной земле коренясь стопами, невидимый воздух вдыхай полнее, расправься прямее.
Но глаз слезою не увлажняй, как бы ни было радостно – дыши в темноте, как в лучах полудня, не бойся наткнуться на острие.
В одном сосуде смешались горечь и теплота; обжигает горячий...
иней?..
И трепетно голубке у гнезда, и страшно сбыться первому листу, но знает он: весна всегда приходит.
Так верь и ты, ступая первый шаг.
Вечная женственность
Кто я? Тень в уголках губ, первая выпрямь листа, лунный диск, напополам разрезанный стеблем травы, молчаливая тайна озер и единство звезды и камня, знаком закономерности отметившее песчинку.
Я – та, зачем вверх и вдаль травы, лучи и пальцы, я – та, за кем ваши дни и ночи.
Я среди вас – музыка среди молчания, трава меж камней, белая кость под одеждами плоти.
Вы ждали – я шла, стояли – рекой оборачивалась, искала – где вы забывались, и пела – где были сомкнуты ваши губы.
Меня ждали – мной насыщались, смешав меня с вьюгой своих несчастливых снов; меня продавали под жалкими именами, смотрели, да сквозь меня.
Меня пели! – но пели не мне, не ждали меня в своих помутнённых шумом песнях.
Меня чтили – меня не звали на жертвенный пир – да к чему пиры той, кто пламень и волны улыбкой смиряет, кто ураганы и смерчи одаривает именами своими?
Сны – ваша слабость, песни – ваш страх.
Теперь говорю – сама за себя.
Дорогою становилась там, где лес окружал непролазною чащею, оборачивался диким зверем в ночи, горьким холодом, чёрным снегом.
Рекою – где пустошь сухая пила, ухмыляясь, кровь человеческую, где она белый день опрокидывала в опаляющий пламень, я студёной водою ступала тихо, и касалась губами холодной стали, не пряча тяжелых кос.
Золотой волосинки с моей головы не коснулось земли, убитой горем, а пыль расступалась в стороны, и платье моё сверкало, точно сотканное из созвездий, на поле сражения; и руки мои белели; и сливался рассвет с закатом, когда проклёвывалось молчание.
Там, где стража ждала – расступились тяжёлые сапоги, ворота изо льда отворились.
Босая, вошла в неприступную крепость, и травы прорезали камни, в саду том среди цветов танцуют невинные дети, они не узнают сражений.
Билась бабочка в окна высокие – опустилась в мою ладонь и сложила доверчиво крылья. Открываю ладони тёплые – выпускаю вестника-махаона.
Лети и радуйся, неси вперед мою весть, невредимый податель музыки!
Пускай обретут позабытую смерть храбрецов во имя моё – в самоотверженности да найдут они свое счастье.
Родство душит
Станет ли домом тот, что некогда храмом не был?
Старый, покинутый дом (в окна мои – века).
Я остаюсь с тобой – буду тебе петь. Все твои сны и память, каждым окном, стеной, трещиною и дверью, крышей и барельефом в комнату эту впущу – в свой недозрелый уют.
В трещины на фасаде рвётся немолчность краха, рвётся заворожённость прежних твоих петель, выброшенных потерь. Трескалась паутинно белая корка снега, лёд совершенных храмов – хлипкий приют снов.
Всякий мой шрам и глаз, пора и лобная складка, пальцев промеж ущелье – всё истекает краем, грязным от стёкол битых, колким от лжи чернильной, грубым от перьев белых, низким от крыл голодных – в каждую пору рвётся смертозаворожённость, рвётся немолчность края, полых прозрачных призм.
Вот почему петь
я остаюсь – тебе.
© Дария Кошка (Селищева Дария), 2018.
© 45-я параллель, 2018.