Дария Кошка

Дария Кошка

Четвёртое измерение № 8 (428) от 11 марта 2018 года

Местоимения

Он

 

Всякой твари набит живот
звездопадами. Поезда
прочь рассыпались. Вот же, вот:
падает 
и

моя 
звезда.
И не вдруг сойдёшь с места к лон-
но увитой дорогами дали.
Я себе теперь точно клон,
которого не создали.

По нервозности всех поверхностей 
не суди о моей судь_бе-
гу и меняю себя на верность
не тебе, а самой себе.
Коридор из дверей захлопнутых
не твоим зеркалам глотать.
Для меня город – птичий зоб, кнут и
у-прощаний святая гладь.

На ступеньках его собора
мотыльками – на фонари.
Пусть веду себя точно вор, а
за меня теперь – путь, дар, и –
слышишь? – 
музыка! –
Бах.
А стая
возвращается – лишь иной.
Он в раскрылье меня впускает 
и возносит над тишиной.

Он зовёт меня: «Слушай, море
в вещи плещет сонмами нот.
На просторе как во соборе
голосветел небесный свод…»

 

Местоимения

 

Душами грешников вырываются голоса

из глубин наших горл, объятых пламенем;

душат. Из братских могил – в небеса,

поднимаясь над городом каменным,

 

тянутся лентами-именами вверх,

с плеском – в холодное чёрно-лиловое.

Вещим становится слово всех,

кто беспамятно бился за Новое.

 

Зов раздаётся, молитва, мантра –

никому, ни за чем. Но гаснет

медленным снопом искр: антро-

по завтра тому, где нас нет.

 

* * *

 

У меня в зеркалах его – пятеро.

Мерно движутся тени по комнате:

вальс кружит, а во времени – вмятина.

Кань в зрачки мои, двое их… Полно те!

Соль не сон, явь не кровь – блажью слаженность.

Больше некому обессонничить –

под мои потолки невольничьи

приходи, и ключи бумажные

приноси зеркалам скорее.

Скрежет: гладь отмыкается с грохотом.

Разом хлопают сто дверей

пастью: вальс

горьким щерится

хохотом.

Поднимается сыть-верéя.

 

Отказ

 

Двери хлопают: разом – сто

входов щедро за крылий право

пастью щёлкнули. Вопрос в том,

если сыплетесь вниз – куда вы.

 

Семена покатились вскачь,

жемчугам не чета: погаснут.

Засевай полынью́, чудачь!

звезды будут светить без нас? – Нет.

 

Открываю рюкзак: дохнул

холодами, покорен ночи:

Положи в меня хоть бы нуль –

вещий путь тебе напророчу.

 

Но и пальцы дрожат в руке

левой – правые. Зябь застала.

Дверь открою, и налегке

в тишину исхудало талую

выйду.

 

* * *

 

Здесь меня ничего не спасёт –

ни тепло, ни твоя любовь,

что готова на храброе всё:

палец в рот не клади ей, бровь

поцелуям не подставляй.

 

Этот город выел нутро,

и тебе, и ему, и ей

(той, чьё ухо пестро, востро!),

он чуть кожи коснёт – скорей

добирается до сердец.

 

Я боюсь ныне собственных губ;

нас; её; завитой тишины.

По дороге домой – бегу,

и у тени шаги слышны,

настигающий хохот шагов.

 

И осталась одна лишь брешь:

ускользни в её верный зов,

раствори рот как двери. Ешь

своих собственных бой часов,

если голос земли зовёт.

 

Поломка

 

Проглядел и очей цепи,

тихо льну к вечерам; рам-

ы окна поперек целя,

ухожу рано – до ран.

 

Там собор касается неба,

но торжественно тонет в реке.

Полируемое со-нёбо

молю (но жертв – и то нет в глоткé),

 

мол, молитвочка заводная,

хочешь, море тебе отдам?

Коль своих точек не знаю –

запятых не найду там.

 

Слово

 

– Выхожу в тебя колким пламенем.

Вы́ходи меня! Зверем раненым

отлежаться дай. Проливай елей.

Ой, печёт, болит! Пеленай скорей

небывало чёрными небесами.

Там, у нас, себя поджигают сами.

Золотые гривы горят во тьме,

убывает свет на чужой войне.

Взаперти огню не дышать, заснуть;

тлеют угли, мерно наш разостлан путь.

И оттуда вырвался в твой простор… –

поджигает ночь, убегает: вор.

 

Максима Массимиллы


Странно обнаружить себя в темноте и не спешить судорожно к заветной зримости, – это свет тишины изнутри окутывает. На верной земле коренясь стопами, невидимый воздух вдыхай полнее, расправься прямее.

Но глаз слезою не увлажняй, как бы ни было радостно – дыши в темноте, как в лучах полудня, не бойся наткнуться на острие.

В одном сосуде смешались горечь и теплота; обжигает горячий...

иней?..

И трепетно голубке у гнезда, и страшно сбыться первому листу, но знает он: весна всегда приходит.

Так верь и ты, ступая первый шаг.

 

Вечная женственность

 

Кто я? Тень в уголках губ, первая выпрямь листа, лунный диск, напополам разрезанный стеблем травы, молчаливая тайна озер и единство звезды и камня, знаком закономерности отметившее песчинку.

Я – та, зачем вверх и вдаль травы, лучи и пальцы, я – та, за кем ваши дни и ночи.

Я среди вас – музыка среди молчания, трава меж камней, белая кость под одеждами плоти.

Вы ждали – я шла, стояли – рекой оборачивалась, искала – где вы забывались, и пела – где были сомкнуты ваши губы.

Меня ждали – мной насыщались, смешав меня с вьюгой своих несчастливых снов; меня продавали под жалкими именами, смотрели, да сквозь меня.

Меня пели! – но пели не мне, не ждали меня в своих помутнённых шумом песнях.

Меня чтили – меня не звали на жертвенный пир – да к чему пиры той, кто пламень и волны улыбкой смиряет, кто ураганы и смерчи одаривает именами своими?

Сны – ваша слабость, песни – ваш страх.

Теперь говорю – сама за себя.

Дорогою становилась там, где лес окружал непролазною чащею, оборачивался диким зверем в ночи, горьким холодом, чёрным снегом.

Рекою – где пустошь сухая пила, ухмыляясь, кровь человеческую, где она белый день опрокидывала в опаляющий пламень, я студёной водою ступала тихо, и касалась губами холодной стали, не пряча тяжелых кос.

Золотой волосинки с моей головы не коснулось земли, убитой горем, а пыль расступалась в стороны, и платье моё сверкало, точно сотканное из созвездий, на поле сражения; и руки мои белели; и сливался рассвет с закатом, когда проклёвывалось молчание.

Там, где стража ждала – расступились тяжёлые сапоги, ворота изо льда отворились.

Босая, вошла в неприступную крепость, и травы прорезали камни, в саду том среди цветов танцуют невинные дети, они не узнают сражений.

Билась бабочка в окна высокие – опустилась в мою ладонь и сложила доверчиво крылья. Открываю ладони тёплые – выпускаю вестника-махаона.

Лети и радуйся, неси вперед мою весть, невредимый податель музыки!

Пускай обретут позабытую смерть храбрецов во имя моё – в самоотверженности да найдут они свое счастье.

 

Родство душит

 

Станет ли домом тот, что некогда храмом не был?

Старый, покинутый дом (в окна мои – века).

Я остаюсь с тобой – буду тебе петь. Все твои сны и память, каждым окном, стеной, трещиною и дверью, крышей и барельефом в комнату эту впущу – в свой недозрелый уют.

В трещины на фасаде рвётся немолчность краха, рвётся заворожённость прежних твоих петель, выброшенных потерь. Трескалась паутинно белая корка снега, лёд совершенных храмов – хлипкий приют снов.

Всякий мой шрам и глаз, пора и лобная складка, пальцев промеж ущелье – всё истекает краем, грязным от стёкол битых, колким от лжи чернильной, грубым от перьев белых, низким от крыл голодных – в каждую пору рвётся смертозаворожённость, рвётся немолчность края, полых прозрачных призм.

Вот почему петь

я остаюсь – тебе.