Борис Юдин

Борис Юдин

Четвёртое измерение № 14 (254) от 11 мая 2013 года

Следы

 

Песенка

 

Разведу беду свою

Водкой на меду

И добавлю мяты

Для прохлады.

Песенку неспетую

Подержу во рту

И отправлю в ночь

Гулять по саду.

 

Пусть парит над росами

Русская тоска –

Рыжая да ражая

Рожа.

Пусть потешит грозами

Лес и облака.

Что ж ты так наряжена,

Что же?

 

Что же ты, красивая,

Не поёшь?

Покачнулась на ходу

Лодка.

И с лица беду мою

Не сотрёшь.

Даже если на меду

Водка.

 

Послевоенный вальс

 

Сгорала музыка дотла,

Дышала страстью и пороком.

И подменяли зеркала

Пространства потемневших окон.

 

И поиск эрогенных зон

Шёл интенсивней под сурдинку,

И хрип от страсти патефон,

Иглою щекоча пластинку.

 

И всё потом, потом, потом…

И пахло потом, шипром, ваксой,

Чтоб не грустить о прожитом

В плену пластиночного вальса.

 

Как нежен за окошком снег!

Ночь. И луна висит нагая,

Чтоб охнул двадцать первый век,

Себя в объятиях сжимая.

 

Марш

 

Барабан задрожит: «Просто срам!»

Следом рявкнет большой: «Бах, бах, бах!»,

Чтобы легче шагалось ветрам

С алой песней на бледных губах.

 

Значит, флейте от боли стонать,

Значит, вскрикнет простудно труба:

«Встать! Готовится ворог и тать

Удобрять яровые хлеба».

 

Ах, поплачь мне, валторна, навзрыд!

Шепелявь, саксофон, о былом!

Пусть дорога от стука копыт

Окровавленным взмашет крылом.

 

А тарелки – безумное: «Дзынь!»

Геликон перепуганно: «Ах!»

И седеет небесная синь,

Оседая на куполах.

 

Сиринга

 

Так хочется сиреней торжество

Вдыхать, вздыхать и, отыскав на счастье

Чуть горьковатый вкус деепричастий,

Забыть своё юродство и родство.

 

Сирень и парк. Российская глубинка.

Сирень и май, и шмель, и птичья трель…

И нимфа, быстроногая Сиринга,

Прилюдно превращается в свирель,

 

Чтобы очнуться в прелестях сонат,

Цветасто разукрасив щёки полдня.

И знать, что Пан сиреневил и полнил

Любовным ароматом майский сад.

 

Сиринга (лат. Syrínga) – сирень, а также нимфа,
превратившаяся в тростник, из которого Пан сделал флейту.

 

Штабс-капитан

 

…мело по всей земле...

Б. Пастернак

 

Метёт, метёт, и мерзко на душе,

Хоть редок русский снег в таких широтах.

Подрагивает в блюдце бланманже

И граммофон заходится в фокстротах.

 

Налить вина, поставить про пажей

Вертинского. Чтоб по душе со всхлипом!

Какая гадость это бланманже.

Куда ни глянь – повсюду гадость, ибо

 

Метель, как конь, несётся во всю прыть,

И не услышать боле посвист шашек.

И страшно понимать, что не дожить

До дня, когда их всех Господь накажет.

 

Питер

 

Выходя из гнилого болота

По упругому месиву тел,

Как жена неразумная Лота,

Этот город окаменел.

 

Монархическая игрушка

Над холодным заливом парит.

И палит в Петропавловке пушка.

В белый свет, как в копейку, палит.

 

Летний вечер

 

Мерцают светлячки над травостоем,

Спел перепел в хлебах про «Спать-пора».

Играет свет от дальнего костра

И пахнет вечерницей и левкоем.

 

Осколки звёзд летят в речную студь,

Течёт в лесок заросшая дорога.

И ощутить, что ты – частица Бога,

Как в детстве в глубь колодца заглянуть.

 

Парад Победы

 

И хотя в преддверии атак

На восток тянулись эшелоны,

Так парад в тот день печатал шаг,

Что звенели звёзды на погонах.

 

Как хмельной, качался материк,

Повседневной славы вожделея,

И промокший под дождём старик

Страшно улыбался с мавзолея.

 

Сидя под портретами вождей,

Там, где Пётр святой гремит ключами,

Пожирал Сатурн своих детей,

Чтоб не страшно было спать ночами.

 

Коррида

 

Арена. Трибуны. Всё будет в ажуре:

Ведь смерть, как любовь, горяча и интимна.

Я бык, а не центнер говядины в шкуре!

Я мачо, бретёр, настоящий мужчина.

 

Рога, словно шпаги, стальны и упрямы,

У губ моих – пена разгневанной плоти.

Я – сэр Ланцелот, защищающий даму,

Я – раненый Пушкин, стреляющий с локтя.

 

Я бык. Гладиатор. Трещат кастаньеты,

И бомбардировщики над городами

Глядят, как убийца, отбросив мулету,

Несёт моё ухо скучающей даме.

 

Следы

 

Следы – это не слепок со ступни,

Не параллельность ниточек лыжни,

Не патина на туше монумента,

Не дактилоскопия прошлых дней,

И не кресты кладбищ и росстаней,

И не тугие пряди перманента.

 

А удивленье позднего звонка.

И хорошо, что след от каблучка,

Как отпечаток утра, не обрамить.

И ночь лежит в пред/ложном падеже,

И в зеркале фигурка в неглиже

Бледнеет фотографией на память.