Борис
Цукер

* * *

Анатолию Молчанову

А за водой ходили на Фонтанку,

На Карповку, на Мойку, на Неву,

И к прорубям спускались спозаранку,

Пока моторы в небе не ревут.

И, по глаза закутанный молчальник,

(Зима была морозами щедра),

Я приносил домой тяжёлый чайник –

Посильное подобие ведра.

Под Новый год наш дед, увечный воин,

Пока ему ещё хватало сил,

Нарисовал мне ёлку на обоях,

А для игрушек гвоздики прибил.

Мы страхи закупорили на пробку –

Пусть смерть ходила рядом, по пятам, –

И с антресолей вынули коробку

С игрушками заветными. А там

Шары и звёзды, зайцы, кастаньеты,

Солдатики собрались на парад,

И, словно чудо, три больших конфеты

С подвесками из ниточек лежат!

Улыбками разглаживая губы,

Мы разделили поровну наш клад.

Но бабушка придумала про зубы,

А дед сказал: «Бери, я очень рад!»

Три раза отсчитали четверть века,

Не позабыв года блокадных гроз,

И снова постоянный, как аптека,

Приходит добродушный Дед Мороз.

Гремят вокруг хлопушки и ракеты,

И новый год напился новым днём,

И с внуками в коробку мы конфеты,

Как эту память, бережно кладём.

* * *

Апрель валяет дурака,
Капелью брызжет с наслаждением,
И вышла из себя река,
В горячке вызвав наводнение.

А в морозильнике зима
Напрасно думает о бонусе:
Весна весь мир свела с ума,
И даже лёд сегодня тронулся.

* * *

Во дворе, у мусорного бака,
Над сухим, обглоданным коржом,
Встретилась бездомная собака
С грязным, опустившимся бомжом.

Человек взглянул на пса угрюмо:
«Ладно, жуй! Ну что, лохматый, рад?»
Пёс поднял подарок и подумал:
«Ну и сволочь твой хозяин, брат!»

* * *

Откопали и нас… Наконец-то…

Лаэрт Добровольский

Вот уже три четверти столетья

Нам постелью – мгинское болото.

Беспощадной пулемётной плетью

Исхлестало батальон пехотный.

Нас пока ещё не откопали,

Видно, души плохо попросили.

Знаем, что ушёл товарищ Сталин,

Знаем, что лежим теперь в России.

Мы, конечно, верим в светлый случай,

Но неважно, что послужит ложем:

Этих вот, со свастикой паучьей,

Не простили и простить не сможем.

* * *

Его мы звали попросту «Беспалый».

Ходил в котельной, тих и неказист,

Немного странный, непонятный малый,

Зато в делах – большой специалист.

И даже инженер, который главный,

Имел на кочегара свой расчёт,

И знал: на слух любую неисправность

Вот этот мужичок легко найдёт,

Найдёт – и нам: «Вперед! Трудитесь, зайцы!»

Шагнёт к столу, где чай уже налит,

Сомкнёт кольцом оставшиеся пальцы

И «Беломор» привычно засмолит.

На Новый год мы с ним делили смену.

Махнув стакан в кондейке, у трубы,

Он вдруг сказал, негромко и не в тему:

«Да подо Мгою. Собирал грибы.

И от прогулки этой окаянной

Семь лет назад, четвертого числа,

Остались лишь большой и безымянный,

А остальные мина унесла»…

Никто его потом не звал «Беспалый».

В котельной нашей, ловок и плечист,

Работал Жора – безотказный малый,

Когда-то виртуозный пианист.

* * *

Если на завтрак, не думая долго -
Неба кусочек и солнца две дольки,
Если паришь над земной суетою
И обзавёлся душевным покоем,

Облако стало подушкой постельной,
Ветер мотив подарил колыбельный –
Рано варить поминальную пищу:
Это не смерть. Ты влюбился, дружище!

* * *

Исчезли, вроде, провокаторы,
Свободно мыслить хочет каждый,
И в 21 веке атомном
Не дай нам бог придти однажды

Туда, где всё – однопартийное,
И, подустав в идейных драках,
Непримиримые противники
Объединяются в бараках.

* * *

Как хочется великих превозмочь!
Мой стих прекрасен! Правда, кроме шуток!
Табачный дым пережигает ночь,
И рвут химеры на куски рассудок…

Он существует в нас, гипноз имён.
Не зря лежат в палате поднадзорной
На койке у окна – Наполеон,
С ним рядом – Пушкин, ваш слуга покорный.

* * *

Килограммы мяса и костей,
Мозг, набитый множеством идей,
Эластичный кожаный покров,
Сердце по сосудам крутит кровь,

В генах – вся история Земли,
Сотканной в космической пыли…
В пёстром человеческом лесу
Я в себе Вселенную несу.

* * *

Май солнцем победителей встречал,

Убитая война уже остыла.

И распахнул объятия Урал,

Стальной хребет несломленного тыла.

Однако путешествию конец.

На полустанке вышли из теплушки

Увешанный медалями боец

И Найда – вислоухая подружка.

Военный век, безумен и жесток,

Загнал народы в смертную огранку.

Но, видно, уберег собачий бог

Собаку – истребительницу танков.

Сельчане пировали до утра,

Гудёж вокруг стоял – ну чистый улей!

А на заре взревели трактора,

И Найду из избы как будто сдуло.

Раздался лай, потом короткий визг,

Застыли окровавленные траки,

И трясся побелевший тракторист

Под взглядом умирающей собаки.

Солдат ругался в бога душу мать,

Кричал, рыдая: «Найдочка, задрыга!

Ну сколько нужно было повторять

Что больше нет нужды под танки прыгать?!»

И людям боль его была ясна,

И каждый этим горем был затронут,

Хотя в село доставила война

На сто дворов две сотни похоронок.

* * *

На кладбище зимою – тишина,

Гуляют по дорожкам снег да ветер,

И днём фигура редкая видна,

А в темноте души живой не встретишь.

Расцвет застоя. Серые дома,

Безличье окружающего мира.

И кажется порой – сойдёшь с ума,

Но всё-таки: отдельная квартира.

И нету ни театра, ни кино –

Для новостроек вечная издёвка –

Но нам везло. Ведь здесь давным-давно

Уже была деревня Пискарёвка.

И памятная кладбища звезда

Колола зарубцованые раны,

И майским днём шагали мы туда,

Сжимая помертвевшие тюльпаны.

И класса замечательный народ,

Мои сестрички школьные и братцы,

Решил в последний общий новый год

 До кладбища привычно прогуляться.

Пришли – и встали. Вам, средь бела дня,

И не представить даже на мгновенье,

Как в переливах Вечного огня

Ожившие, раскачивались тени.

Нет, позабыть я это не смогу,

Хоть внуков и качаю колыбели:

И наши с Танькой тени на снегу,

И бесконечность траурных постелей.

…На кладбище зимою – тишина,

Да и кого в мороз тут можно встретить…

В тот вечер в сны мои пришла война,

А день Победы ждал тридцатилетья.

* * *

Напоследок рявкнула свирепо

Батарея, и огонь затих.

Плакало растерзанное небо,

Омывая мёртвых и живых.

Отошли, до одури напившись

Круговерти лобовых атак.

Насчитали двести семь погибших

А вот Витьку не нашли никак.

…Он винтовки выронил обломки,

Пошатнулся – и свалился в грязь.

На краю спасительной воронки

Трое немцев щерились, смеясь.

Голову корёжило от звона,

Но толчок прикладом был суров,

И судьба оформилась колонной

Безоружных, раненых бойцов.

Мог бы жить и ждать подмоги свыше –

Ведь не политрук и не еврей –

Только на обочину он вышел

Из толпы сломавшихся людей.

Поднял камень, замахнулся… Пули

Изрубили вставшего с колен,

А другие – те, кого согнули, –

Обречённо зашагали в плен…

Этот случай – да подать красиво,

Только не случился пьедестал.

Лишь ответ военного архива:

Виктор Павлов. Без вести пропал.

* * *

Нет, память не хочет меня отпустить.

Годиною той огневою

Великой и малой и белой Руси

Стояли сыны под Москвою.

Славянское братство, понятно, навек,

Но были во взводе средь прочих

Казахи, армяне, татары, узбек

И даже еврей – пулемётчик.

И в трудные эти осенние дни,

Теряя последние силы,

Вокруг Дубосеково братья мои

Немецкие танки косили.

Над полем осколков носилась пурга,

Смертей куролесила стая.

Наш взвод останавливал танки врага,

И таял, и таял, и таял…

Возможно, беспамятство душу разъест,

Но эти слова не померкнут:

Нас всех наградили за этот разъезд,

И только меня – не посмертно.

* * *

Он ни разу не ругнулся матом,

Даже если смерть была близка.

Рядовой Шовкат Абдусаматов,

Кашевар пехотного полка.

Был улыбчив, незлобив и ловок,

От войны не откосил ни дня,

И черпак нередко на винтовку

Без напоминания менял.

А ещё, когда осколком мины

Выбило обозного коня,

Плов из неожиданной конины

Помогал почище артогня.

В феврале боец был так изранен,

Что искали смертный медальон.

В третьей рукопашной под Любанью

От полка остался батальон.

Выжил. И в далёком Самарканде

Старший внук, уже почти солдат,

Раз спросил за чаем на веранде:

«Он красивый, этот Ленинград?»

Дед коснулся пальцами медали,

На ладони покачал металл:

«Мы ведь просто город защищали,

Я его ни разу не видал».

* * *

Ослепляет глаза верноподданность граждан,
Только возглас мальчишки наважденье сорвал.
От напудренной лжи отряхнулись отважно:
Наш король без одежды. Какой был скандал!

А в Москве государь ходит с рожей весёлой,
Глас народа? Пустое, словно крики ворон.
На Руси королю, даже если он голый,
Полагается слава и наследственный трон.

* * *

Под яблоню Ньютоном я засел,
Ни муз, ни яблок. Проза пилит жилы.
Когда пришёл терпению предел,
Ворона надо мной расположилась.

На мой вопрос: «Что, птица? Я – поэт?»
Упала капля.  Пузырится пенкой.
Довольно неожиданный ответ:
О, боги! И вот это мне – оценка?!

* * *

Даниилу Гранину

Пожары в этот чёрный Новый год

Светили ночью, не тревожа холод.

Наш полк в районе Пулковских высот

Фашисту перекрыл дорогу в город.

Но, проведя сквозь минные поля,

Заставив всех изрядно удивиться,

Насмешливо блокадная земля

Прислала к нам в блиндаж двух пьяных фрицев.

Фельдфебель был угрюм и очень зол,

А лейтенант – весёлый, как синица.

Он всё кричал фельдфебелю: «Осёл!

Пойми, дурак, нам это просто снится!»

Им жизни сохранил передний край,

И мы вели их в тыл, теряя силы.

А по дороге – умерший трамвай,

Который пассажирам стал могилой,

А по дороге – трупы на санях,

И дети, как ожившие скелеты…

И лейтенант шептал, скрывая страх:

«Не может быть! Мне просто снится это…»

И мой напарник фрица меж бровей

Ударил – тут уж было не до шуток.

И закричал: «А ну-ка, комм скорей,

Пока еще не потерял рассудок!

А знаешь, - продолжал негромко он, –

Мы одолеем – в этом нет сомнений.

Но свалят всё они на страшный сон,

Когда поставим гадов на колени!»

* * *

Пора беспамятства настала:

Пророча негу и уют,

На опустевших пьедесталах

Кумиры новые встают.

И кто-то, дёргая за ворот,

Вещает про блокадный ад:

«Париж отдали… Выжил город!

Зачем душили Ленинград?»

И не докажешь индивиду,

Что выплыл европейский дом

Лишь потому, что били гниду

Под Сталинградом и Орлом.

И наша память о потерях

Хранит от смерти шар земной,

Где открывает миру двери

Париж, спасённый под Москвой.

* * *

Природы сонное дыханье
Нарушил гомон птиц в саду.
Проквакал про любви терзанья
Зеленолапый хор в пруду.

Открыло солнце двери рая,
Деля наш мир на свет и тень,
И, росным потом покрываясь,
Земля рожает новый день.

* * *

Прошлое берёт меня на мушку:

Лес осенний, словно Мефистофель,

Вместо идиллических опушек

Развернул окопы в полный профиль.

Ни пехоты не видать, ни танков,

Вместо гильз темнеет стеклотара,

Отмечают три консервных банки

Направленье главного удара…

«Ну уймись» – сознание бормочет,

«Хватит о войне твердить, приятель!»

Только как заправский пулемётчик

Рассыпает дробь по лесу дятел.

И пускай страна сменила знамя,

И давно привычна нам Европа,

Надо, чтобы внуки твёрдо знали,

Почему живут в лесу окопы.

* * *

Пускай вползала в дом вражда,
Но, сколько б ни копилось пара,
Мы не встречались никогда
На расстоянии удара.
И до тех пор, пока года
Не скажут скорбно: «Аллилуйя!»,
Мы будем жить с тобой всегда
На  расстояньи поцелуя.

* * *

Те, кто выжил, помнят и поныне

Бой на высоте Дубовый Стан.

Под Смоленском, около Катыни,

Сутки потерял Гудериан.

Батальон в развалины церквушки

Обороной намертво залез,

А за речкой – егеря и пушки

Из восьмой дивизии СС.

Как ещё выдерживали нервы,

Если от стрельбы тряслась рука?

И в душе, наверно, каждый первый

К чёрту посылал политрука.

Фрески разлетались, словно птицы,

Вот почти и нету их уже,

И святых разбитые глазницы

Заставляли думать о душе.

Старшина со снайперской винтовкой,

Попривыкший к перемене мест,

Вспомнил, как в своей родной Ольховке

Сдернул тросом с колокольни крест.

А когда огонь прямой наводкой

В пыль расколошматил две стены,

Танки появились на высотке

Ангелами гневными войны.

В этой драме спас от смерти многих

Краснозвездный танковый финал…

Ну а политрук потом о боге

Целый месяц не напоминал.

* * *

То лезешь вверх, то – вниз, под горку.
Сравнима наша жизнь с игрой.
Кому – тузом, кому – шестёркой
Быть уготовано судьбой.

Но все мечтают стать тузами:
Дай бог, конечно. А пока
Мы каждый день сдаём экзамен,
Играя с жизнью в дурака.

* * *

У Ксении Егоровны всегда опрятный вид,

Хотя душа Егоровны отчаянно болит

За мужа, что отправился в небесные полки,

За сына, что на Муринский вернулся без руки.

Но Ксения Егоровна не требует покой,

И медсестрой работает с болезными душой.

Ведь до Удельной ходу ей десятка два минут…

А там военнопленные строительство ведут.

Как первый раз увидела – чуть не сошла с ума:

Так ясно вдруг припомнилась блокадная зима!

Но скоро попривыкла к ним и замедляла шаг,

И немцы с ней здоровались: «Гут морген! Гутен таг!»

Ах, до чего отходчива блокадница-вдова!

Шагнула как-то к пленному, коснулась рукава,

И подарила гансику – не дрогнула рука –

Варёную картошину и пачку табака.

Ругался сын отчаянно на следующий день.

Да норов у Егоровны потвёрже, чем кремень.

Приобняла увечного и, закурив «Казбек»,

Сказала: «Полно, Витенька: он тоже человек».

* * *

Хоть я и родственник Мессии,
Карельский дорог мне пейзаж.
Родился и умру в России,
А заграница – турвояж.

История полита кровью,
В ней горе, ненависть и злость...
Еврей! Как много в этом слове
Для уха русского слилось!

* * *

Я бога сам себе избрал,
Ему доверив дни и ночи.
Из сердца сделал пьедестал,
Из мыслей – памятник. Короче –

Забыв другие имена,
Привёл его в свою обитель.
И это – женщина. Она
Моя жена и мой правитель.

* * *

Я зимою замерзну, похоже,
В задубевшем, нетопленном доме.
Печь покроется снежною кожей
И не вздрогнет в горячей истоме.

И причина тут вовсе не в лени:
Есть топор, есть берёза, осина…
Но как быть, если в каждом полене
Я встречаю черты Буратино?