Борис Пастернак

Борис Пастернак

Вольтеровское кресло № 27 (375) от 21 сентября 2016 года

И дольше века длится день

* * *

 

Февраль. Достать чернил и плакать!

Писать о феврале навзрыд,

Пока грохочущая слякоть

Весною чёрною горит.

 

Достать пролётку. За шесть гривен,

Чрез благовест, чрез клик колёс,

Перенестись туда, где ливень

Ещё шумней чернил и слёз.

 

Где, как обугленные груши,

С деревьев тысячи грачей

Сорвутся в лужи и обрушат

Сухую грусть на дно очей.

 

Под ней проталины чернеют,

И ветер криками изрыт,

И чем случайней, тем вернее

Слагаются стихи навзрыд.

 

1912

 

Вокзал

 

Вoкзaл, нeсгopaeмый ящик

Разлук моих, встреч и разлук,

Испытанный друг и указчик,

Начать – не исчислить заслуг.

 

Бывало, вся жизнь моя – в шарфе,

Лишь подан к посадке состав,

И пышут намордники гарпий,

Парами глаза нам застлав.

 

Бывало, лишь рядом усядусь –

И крышка. Приник и отник.

Прощай же, пора, моя радость!

Я спрыгну сейчас, проводник.

 

Бывало, раздвинется запад

В манёврах ненастий и шпал

И примется хлопьями цапать,

Чтоб под буфера не попал.

И глохнет свисток повторённый,

 

А издали вторит другой,

И поезд метёт по перронам

Глухой многогорбой пургой.

 

И вот уже сумеркам невтерпь,

И вот уж, за дымом вослед,

Срываются поле и ветер,–

О, быть бы и мне в их числе!

 

1913, 1928

 

Пиры

 

Пью горечь тубероз, небес осенних горечь

И в них твоих измен горящую струю.

Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ,

Рыдающей строфы сырую горечь пью.

 

Исчадья мастерских, мы трезвости не терпим.

Надёжному куску объявлена вражда.

Тревожный ветр ночей – тех здравиц виночерпьем,

Которым, может быть, не сбыться никогда.

 

Наследственность и смерть – застольцы наших трапез.

И тихой зарёй, – верхи дерев горят –

В сухарнице, как мышь, копается анапест,

И Золушка, спеша, меняет свой наряд.

 

Полы подметены, на скатерти – ни крошки,

Как детский поцелуй, спокойно дышит стих,

И Золушка бежит – во дни удач на дрожках,

А сдан последний грош, – и на своих двоих.

 

1913, 1928

 

Импровизация

 

Я клавишей стаю кормил с руки

Под хлопанье крыльев, плеск и клёкот.

Я вытянул руки, я встал на носки,

Рукав завернулся, ночь тёрлась о локоть.

 

И было темно. И это был пруд

И волны.– И птиц из породы люблю вас,

Казалось, скорей умертвят, чем умрут

Крикливые, чёрные, крепкие клювы.

 

И это был пруд. И было темно.

Пылали кубышки с полуночным дёгтем.

И было волною обглодано дно

У лодки. И грызлися птицы у локтя.

 

И ночь полоскалась в гортанях запруд,

Казалось, покамест птенец не накормлен,

И самки скорей умертвят, чем умрут

Рулады в крикливом, искривлённом горле.

 

1915

 

* * *

 

Это мои, это мои,

Это мои непогоды

Пни и ручьи, блеск колеи,

Мокрые стёкла и броды,

 

Ветер в степи, фыркай, храпи,

Наотмашь брызжи и фыркай!

Что тебе сплин, ропот крапив,

Лепет холстины по стирке.

 

Платья, кипя, лижут до пят,

Станы гусей и полотнищ,

Рвутся, летят, клонят канат,

Плещут в ладони работниц.

 

Ты и тоску порешь в лоскут,

Порешь, не знаешь покрою,

Вот они там, вот они тут,

Клочьями кочки покроют.

 

1916

 

Марбург

 

Я вздрагивал. Я загорался и гас.

Я трясся. Я сделал сейчас предложенье, –

Но поздно, я сдрейфил, и вот мне – отказ.

Как жаль её слез! Я святого блаженней.

 

Я вышел на площадь. Я мог быть сочтён

Вторично родившимся. Каждая малость

Жила и, не ставя меня ни во что,

B прощальном значенье своём подымалась.

 

Плитняк раскалялся, и улицы лоб

Был смугл, и на небо глядел исподлобья

Булыжник, и ветер, как лодочник, грёб

По липам. И всё это были подобья.

 

Но, как бы то ни было, я избегал

Их взглядов. Я не замечал их приветствий.

Я знать ничего не хотел из богатств.

Я вон вырывался, чтоб не разреветься.

 

Инстинкт прирождённый, старик-подхалим,

Был невыносим мне. Он крался бок о бок

И думал: «Ребячья зазноба. За ним,

К несчастью, придётся присматривать в оба».

 

«Шагни, и ещё раз», – твердил мне инстинкт,

И вёл меня мудро, как старый схоластик,

Чрез девственный, непроходимый тростник

Нагретых деревьев, сирени и страсти.

 

«Научишься шагом, а после хоть в бег», –

Твердил он, и новое солнце с зенита

Смотрело, как сызнова учат ходьбе

Туземца планеты на новой планиде.

 

Одних это всё ослепляло. Другим –

Той тьмою казалось, что глаз хоть выколи.

Копались цыплята в кустах георгин,

Сверчки и стрекозы, как часики, тикали.

 

Плыла черепица, и полдень смотрел,

Не смаргивая, на кровли. А в Марбурге

Кто, громко свища, мастерил самострел,

Кто молча готовился к Троицкой ярмарке.

 

Желтел, облака пожирая, песок.

Предгрозье играло бровями кустарника.

И небо спекалось, упав на кусок

Кровоостанавливающей арники.

 

В тот день всю тебя, от гребёнок до ног,

Как трагик в провинции драму Шекспирову,

Носил я с собою и знал назубок,

Шатался по городу и репетировал.

 

Когда я упал пред тобой, охватив

Туман этот, лёд этот, эту поверхность

(Как ты хороша!) – этот вихрь духоты…

О чём ты? Опомнись! Пропало. Отвергнут.

 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

Тут жил Мартин Лютер. Там – братья Гримм.

Когтистые крыши. Деревья. Надгробья.

И всё это помнит и тянется к ним.

Всё – живо. И всё это тоже – подобья.

 

Нет, я не пойду туда завтра. Отказ –

Полнее прощанья. Bсе ясно. Мы квиты.

Вокзальная сутолока не про нас.

Что будет со мною, старинные плиты?

 

Повсюду портпледы разложит туман,

И в обе оконницы вставят по месяцу.

Тоска пассажиркой скользнёт по томам

И с книжкою на оттоманке поместится.

 

Чего же я трушу? Bедь я, как грамматику,

Бессонницу знаю. У нас с ней союз.

Зачем же я, словно прихода лунатика,

Явления мыслей привычных боюсь?

 

Ведь ночи играть садятся в шахматы

Со мной на лунном паркетном полу,

Акацией пахнет, и окна распахнуты,

И страсть, как свидетель, седеет в углу.

 

И тополь – король. Я играю с бессонницей.

И ферзь – соловей. Я тянусь к соловью.

И ночь побеждает, фигуры сторонятся,

Я белое утро в лицо узнаю.

 

1916, 1928

 

Про эти стихи

 

На тротуарах истолку

С стеклом и солнцем пополам,

Зимой открою потолку

И дам читать сырым углам.

 

Задекламирует чердак

С поклоном рамам и зиме,

К карнизам прянет чехарда

Чудачеств, бедствий и замет.

 

Буран не месяц будет месть,

Концы, начала заметёт.

Внезапно вспомню: солнце есть;

Увижу: свет давно не тот.

 

Галчонком глянет Рождество,

И разгулявшийся денёк

Прояснит много из того,

Что мне и милой невдомЁк.

 

В кашне, ладонью заслонясь,

Сквозь фортку крикну детворе:

Какое, милые, у нас

Тысячелетье на дворе?

 

Кто тропку к двери проторил,

К дыре, засыпанной крупой,

Пока я с Байроном курил,

Пока я пил с Эдгаром По?

 

Пока в Дарьял, как к другу, вхож,

Как в ад, в цейхгауз и в арсенал,

Я жизнь, как Лермонтова дрожь,

Как губы в вермут окунал.

 

1917

 

Определение поэзии

 

Это – круто налившийся свист,

Это – щёлканье сдавленных льдинок.

Это – ночь, леденящая лист,

Это – двух соловьёв поединок.

 

Это – сладкий заглохший горох,

Это – слёзы вселенной в лопатках,

Это – с пультов и с флейт – Figaro

Низвергается градом на грядку.

 

Всё, что ночи так важно сыскать

На глубоких купаленных доньях,

И звезду донести до садка

На трепещущих мокрых ладонях.

 

Площе досок в воде – духота.

Небосвод завалился ольхою,

Этим звёздам к лицу б хохотать,

Ан вселенная – место глухое.

 

1917

 

Степь

 

Как были те выходы в тишь хороши!

Безбрежная степь, как марина,

Вздыхает ковыль, шуршат мураши,

И плавает плач комариный.

 

Стога с облаками построились в цепь

И гаснут, вулкан на вулкане.

Примолкла и взмокла безбрежная степь,

Колеблет, относит, толкает.

 

Туман отовсюду нас морем обстиг,

В волчцах волочась за чулками,

И чудно нам степью, как взморьем, брести –

Колеблет, относит, толкает.

 

Не стог ли в тумане? Кто поймёт?

Не наш ли омёт? Доходим.– Он.

– Нашли! Он самый и есть.– Омёт,

Туман и степь с четырёх сторон.

 

И Млечный Путь стороной ведёт

На Керчь, как шлях, скотом пропылён.

Зайти за хаты, и дух займёт:

Открыт, открыт с четырех сторон.

 

Туман снотворен, ковыль как мёд.

Ковыль всем Млечным Путём рассорён.

Туман разойдётся, и ночь обоймёт

Омёт и степь с четырёх сторон.

 

Тенистая полночь стоит у пути,

На шлях навалилась звездами,

И через дорогу за тын перейти

Нельзя, не топча мирозданья.

 

Когда ещё звёзды так низко росли

И полночь в бурьян окунало,

Пылал и пугался намокший муслин,

Льнул, жался и жаждал финала?

 

Пусть степь нас рассудит и ночь разрешит.

Когда, когда не: – В Начале

Плыл Плач Комариный, Ползли Мураши,

Волчцы по Чулкам Торчали?

 

Закрой их, любимая! Запорошит!

Вся степь как до грехопаденья:

Вся – миром объята, вся – как парашют,

Вся – дыбящееся виденье!

 

1917

 

Встреча

 

Вода рвалась из труб, из луночек,

Из луж, с заборов, с ветра, с кровель

С шестого часа пополуночи,

С четвёртого и со второго.

 

На тротуарах было скользко,

И ветер воду рвал, как вретище,

И можно было до Подольска

Добраться, никого не встретивши.

 

В шестом часу, куском ландшафта

С внезапно подсыревшей лестницы,

Как рухнет в воду, да как треснется

Усталое: «Итак, до завтра!»

 

Автоматического блока

Терзанья дальше начинались,

Где в предвкушеньи водостоков

Восток шаманил машинально.

 

Дремала даль, рядясь неряшливо

Над ледяной окрошкой в иней,

И вскрикивала и покашливала

За пьяной мартовской ботвиньей.

 

И мартовская ночь и автор

Шли рядом, и обоих спорящих

Холодная рука ландшафта

Вела домой, вела со сборища.

 

И мартовская ночь и автор

Шли шибко, вглядываясь изредка

В мелькавшего как бы взаправду

И вдруг скрывавшегося призрака.

 

То был рассвет. И амфитеатром,

Явившимся на зов предвестницы,

Неслось к обоим это завтра,

Произнесённое на лестнице.

 

Оно с багетом шло, как рамошник.

Деревья, здания и храмы

Нездешними казались, тамошними,

В провале недоступной рамы.

 

Они трехъярусным гекзаметром

Смещались вправо по квадрату.

Смещённых выносили замертво,

Никто не замечал утраты.

 

1921

 

Шекспир

 

Извозчичий двор и встающий из вод

В уступах – преступный и пасмурный Тауэр,

И звонкость подков, и простуженный звон

Вестминстера, глыбы, закутанной в траур.

 

И тесные улицы; стены, как хмель,

Копящие сырость в разросшихся брёвнах,

Угрюмых, как копоть, и бражных, как эль,

Как Лондон, холодных, как поступь, неровных.

 

Спиралями, мешкотно падает снег.

Уже запирали, когда он, обрюзгший,

Как сползший набрюшник, пошёл в полусне

Валить, засыпая уснувшую пустошь.

 

Оконце и зёрна лиловой слюды

В свинцовых ободьях. – «Смотря по погоде.

А впрочем… А впрочем, соснём на свободе.

А впрочем – на бочку! Цирюльник, воды!»

 

И, бреясь, гогочет, держась за бока,

Словам остряка, не уставшего с пира

Цедить сквозь приросший мундштук чубука

Убийственный вздор.

 

                                А меж тем у Шекспира

Острить пропадает охота. Сонет,

Написанный ночью с огнём, без помарок,

За дальним столом, где подкисший ранет

Ныряет, обнявшись с клешнёю омара,

Сонет говорит ему:

                                «Я признаю

Способности ваши, но, гений и мастер,

Сдаётся ль, как вам, и тому, на краю

Бочонка, с намыленной мордой, что мастью

Весь в молнию я, то есть выше по касте,

Чем люди, – короче, что я обдаю

Огнём, как, на нюх мой, зловоньем ваш кнастер?

 

Простите, отец мой, за мой скептицизм

Сыновний, но, сэр, но милорд, мы – в трактире.

Что мне в вашем круге? Что ваши птенцы

Пред плещущей чернью? Мне хочется шири!

 

Прочтите вот этому. Сэр, почему ж?

Во имя всех гильдий и биллей! Пять ярдов –

И вы с ним в бильярдной, и там – не пойму,

Чем вам не успех популярность в бильярдной?»

 

– Ему?! Ты сбесился? – И кличет слугу,

И, нервно играя малаговой веткой,

Считает: полпинты, французский рагу –

И в дверь, запустя в привиденье салфеткой.

 

1919

 

* * *

 

Так начинают. Года в два

От мамки рвутся в тьму мелодий,

Щебечут, свищут, – а слова

Являются о третьем годе.

 

Так начинают понимать.

И в шуме пущенной турбины

Мерещится, что мать – не мать,

Что ты – не ты, что дом – чужбина.

 

Что делать страшной красоте

Присевшей на скамью сирени,

Когда и впрямь не красть детей?

Так возникают подозренья.

 

Так зреют страхи. Как он даст

Звезде превысить досяганье,

Когда он – Фауст, когда – фантаст?

Так начинаются цыгане.

 

Так открываются, паря

Поверх плетней, где быть домам бы,

Внезапные, как вздох, моря.

Так будут начинаться ямбы.

 

Так ночи летние, ничком

Упав в овсы с мольбой: исполнься,

Грозят заре твоим зрачком.

Так затевают ссоры с солнцем.

 

Так начинают жить стихом.

 

1921

 

* * *

 

Весна, я с улицы, где тополь удивлён,

Где даль пугается, где дом упасть боится,

Где воздух синь, как узелок с бельём

У выписавшегося из больницы.

 

Где вечер пуст, как прерванный рассказ,

Оставленный звездой без продолженья

К недоуменью тысяч шумных глаз,

Бездонных и лишённых выраженья.

 

1918

 

* * *

 

Здесь прошёлся загадки таинственный ноготь.

– Поздно, высплюсь, чем свет перечту и пойму.

А пока не разбудят, любимую трогать

Так, как мне, не дано никому.

 

Как я трогал тебя! Даже губ моих медью

Трогал так, как трагедией трогают зал.

Поцелуй был как лето. Он медлил и медлил,

Лишь потом разражалась гроза.

 

Пил, как птицы. Тянул до потери сознанья.

Звёзды долго горлом текут в пищевод,

Соловьи же заводят глаза с содроганьем,

Осушая по капле ночной небосвод.

 

1918

 

Брюсову

 

Я поздравляю вас, как я отца

Поздравил бы при той же обстановке.

Жаль, что в Большом театре под сердца

Не станут стлать, как под ноги, циновки.

 

Жаль, что на свете принято скрести

У входа в жизнь одни подошвы: жалко,

Что прошлое смеётся и грустит,

А злоба дня размахивает палкой.

 

Вас чествуют. Чуть-чуть страшит обряд,

Где вас, как вещь, со всех сторон покажут

И золото судьбы посеребрят,

И, может, серебрить в ответ обяжут.

 

Что мне сказать? Что Брюсова горька

Широко разбежавшаяся участь?

Что ум черствеет в царстве дурака?

Что не безделка – улыбаться, мучась?

 

Что сонному гражданскому стиху

Вы первый настежь в город дверь открыли?

Что ветер смёл с гражданства шелуху

И мы на перья разодрали крылья?

 

Что вы дисциплинировали взмах

Взбешённых рифм, тянувшихся за глиной,

И были домовым у нас в домах

И дьяволом недетской дисциплины?

 

Что я затем, быть может, не умру,

Что, до смерти теперь устав от гили,

Вы сами, было время, поутру

Линейкой нас не умирать учили?

 

Ломиться в двери пошлых аксиом,

Где лгут слова и красноречье храмлет?..

О! весь Шекспир, быть может, только в том,

Что запросто болтает с тенью Гамлет.

 

Так запросто же! Дни рожденья есть.

Скажи мне, тень, что ты к нему желала б?

Так легче жить. А то почти не снесть

Пережитого слышащихся жалоб.

 

1923

 

* * *

 

Борису Пильняку

 

Иль я не знаю, что, в потёмки тычась,

Вовек не вышла б к свету темнота,

И я – урод, и счастье сотен тысяч

Не ближе мне пустого счастья ста?

 

И разве я не мерюсь пятилеткой,

Не падаю, не подымаюсь с ней?

Но как мне быть с моей грудною клеткой

И с тем, что всякой косности косней?

 

Напрасно в дни великого совета,

Где высшей страсти отданы места,

Оставлена вакансия поэта:

Она опасна, если не пуста.

 

1931

 

Баллада

 

Дрожат гаражи автобазы,

Нет-нет, как кость, взблеснёт костёл.

Над парком падают топазы,

Слепых зарниц бурлит котёл.

В саду табак, – на тротуаре –

Толпа, в толпе гуденье пчёл.

Разрывы туч, обрывки арий,

Недвижный Днепр, ночной Подол.

 

«Пришёл», – летит от вяза к вязу,

И вдруг становится тяжёл

Как бы достигший высшей фазы

Бессонный запах матиол.

«Пришёл», – летит от пары к паре,

«Пришёл», – стволу лепечет ствол.

Потоп зарниц, гроза в разгаре,

Недвижный Днепр, ночной Подол.

 

Удар, другой, пассаж, – и сразу

В шаров молочный ореол

Шопена траурная фраза

Вплывает, как больной орёл.

Под ним – угар араукарий,

Но глух, как будто что обрёл,

Обрывы донизу обшаря,

Недвижный Днепр, ночной Подол.

 

Полёт орла, как ход рассказа.

B нём все соблазны южных смол

И все молитвы и экстазы

За сильный и за слабый пол.

Полёт – сказанье об Икаре.

Но тихо с круч ползёт подзол,

И глух, как каторжник на Каре,

Недвижный Днепр, ночной Подол.

 

Вам в дар баллада эта, Гарри.

Bоображенья произвол

Не тронул строк о вашем даре:

Я видел всё, что в них привёл.

Запомню и не разбазарю:

Метель полночных матиол.

Концерт и парк на крутояре.

Недвижный Днепр, ночной Подол.

 

1930

 

Вторая баллада

 

На даче спят. B саду, до пят

Подветренном, кипят лохмотья.

Как флот в трехъярусном полёте,

Деревьев паруса кипят.

Лопатами, как в листопад,

Гребут берёзы и осины.

На даче спят, укрывши спину,

Как только в раннем детстве спят.

 

Ревёт фагот, гудит набат.

На даче спят под шум без плоти,

Под ровный шум на ровной ноте,

Под ветра яростный надсад.

Льёт дождь, он хлынул с час назад.

Кипит деревьев парусина.

Льёт дождь. На даче спят два сына,

Как только в раннем детстве спят.

 

Я просыпаюсь. Я объят

Открывшимся. Я на учёте.

Я на земле, где вы живёте,

И ваши тополя кипят.

Льёт дождь. Да будет так же свят,

Как их невинная лавина…

Но я уж сплю наполовину,

Как только в раннем детстве спят.

 

Льёт дождь. Я вижу сон: я взят

Обратно в ад, где всё в комплоте,

И женщин в детстве мучат тёти,

А в браке дети теребят.

Льёт дождь. Мне снится: из ребят

Я взят в науку к исполину,

И сплю под шум, месящий глину,

Как только в раннем детстве спят.

 

Светает. Мглистый банный чад.

Балкон плывёт, как на плашкоте.

Как на плотах, – кустов щепоти

И в каплях потный тёс оград.

(Я видел вас раз пять подряд.)

 

Спи, быль. Спи жизни ночью длинной.

Усни, баллада, спи, былина,

Как только в раннем детстве спят.

 

1930

 

Смерть поэта

 

Не верили, считали – бредни,

Но узнавали от двоих,

Троих, от всех. Равнялись в строку

Остановившегося срока

Дома чиновниц и купчих,

Дворы, деревья, и на них

Грачи, в чаду от солнцепёка

Разгорячённо на грачих

Кричавшие, чтоб дуры впредь не

Совались в грех, да будь он лих.

Лишь бы на лицах влажный сдвиг,

Как в складках порванного бредня.

 

Был день, безвредный день, безвредней

Десятка прежних дней твоих.

Толпились, выстроясь в передней,

Как выстрел выстроил бы их.

 

Как, сплющив, выплёснул из стока б

Лещей и щуку минный вспых

Шутих, заложенных в осоку,

Как вздох пластов нехолостых.

 

Ты спал, постлав постель на сплетне,

Спал и, оттрепетав, был тих,–

Красивый, двадцатидвухлетний.

Как предсказал твой тетраптих.

 

Ты спал, прижав к подушке щёку,

Спал,– со всех ног, со всех лодыг

Врезаясь вновь и вновь с наскоку

В разряд преданий молодых.

Ты в них врезался тем заметней,

Что их одним прыжком достиг.

Твой выстрел был подобен Этне

В предгорье трусов и трусих.

 

1930

 

* * *

 

Никого не будет в доме,

Кроме сумерек. Один

Зимний день в сквозном проёме

Незадёрнутых гардин.

 

Только белых мокрых комьев

Быстрый промельк моховой,

Только крыши, снег, и, кроме

Крыш и снега, никого.

 

И опять зачертит иней,

И опять завертит мной

Прошлогоднее унынье

И дела зимы иной.

 

И опять кольнут доныне

Неотпущенной виной,

И окно по крестовине

Сдавит голод дровяной.

 

Но нежданно по портьере

Пробежит сомненья дрожь,–

Тишину шагами меря.

Ты, как будущность, войдёшь.

 

Ты появишься из двери

В чем-то белом, без причуд,

В чем-то, впрямь из тех материй,

Из которых хлопья шьют.

 

1931

 

* * *

 

Опять Шопен не ищет выгод,

Но, окрыляясь на лету,

Один прокладывает выход

Из вероятья в правоту.

 

Задворки с выломанным лазом,

Хибарки с паклей по бортам.

Два клёна в ряд, за третьим, разом –

Соседней Рейтарской квартал.

 

Весь день внимают клены детям,

Когда ж мы ночью лампу жжём

И листья, как салфетки, метим,

Крошатся огненным дождём.

 

Тогда, насквозь проколобродив

Штыками белых пирамид,

В шатрах каштановых напротив

Из окон музыка гремит.

 

Гремит Шопен, из окон грянув,

А снизу, под его эффект

Прямя подсвечники каштанов,

На звёзды смотрит прошлый век.

 

Как бьют тогда в его сонате,

Качая маятник громад,

Часы разъездов и занятий,

И снов без смерти, и фермат!

 

Итак, опять из-под акаций

Под экипажи парижан?

Опять бежать и спотыкаться,

Как жизни тряский дилижанс?

 

Опять трубить, и гнать, и звякать,

И, мякоть в кровь поря, – опять

Рождать рыданье, но не плакать,

Не умирать, не умирать?

 

Опять в сырую ночь в мальпосте

Проездом в гости из гостей

Подслушать пенье на погосте

Колёс, и листьев, и костей?

 

В конце ж, как женщина, отпрянув

И чудом сдерживая прыть

Впотьмах приставших горлопанов,

Распятьем фортепьян застыть?

 

А век спустя, в самозащите

Задев за белые цветы,

Разбить о плиты общежитий

Плиту крылатой правоты.

 

Опять? И, посвятив соцветьям

Рояля гулкий ритуал,

Всем девятнадцатым столетьем

Упасть на старый тротуар.

 

1931

 

* * *

 

О, знал бы я, что так бывает,

Когда пускался на дебют,

Что строчки с кровью – убивают,

Нахлынут горлом и убьют!

 

От шуток с этой подоплёкой

Я б отказался наотрез.

Начало было так далёко,

Так робок первый интерес.

 

Но старость – это Рим, который

Взамен турусов и колёс

Не читки требует с актёра,

А полной гибели всерьёз.

 

Когда строку диктует чувство,

Оно на сцену шлёт раба,

И тут кончается искусство,

И дышат почва и судьба.

 

1932

 

* * *

 

Во всём мне хочется дойти

До самой сути.

В работе, в поисках пути,

В сердечной смуте.

 

До сущности протекших дней,

До их причины,

До оснований, до корней,

До сердцевины.

 

Всё время схватывая нить

Судеб, событий,

Жить, думать, чувствовать, любить,

Свершать открытья.

 

О, если бы я только мог

Хотя отчасти,

Я написал бы восемь строк

О свойствах страсти.

 

О беззаконьях, о грехах,

Бегах, погонях,

Нечаянностях впопыхах,

Локтях, ладонях.

 

Я вывел бы её закон,

Её начало,

И повторял её имён

Инициалы.

 

Я б разбивал стихи, как сад.

Всей дрожью жилок

Цвели бы липы в них подряд,

Гуськом, в затылок.

 

В стихи б я внёс дыханье роз,

Дыханье мяты,

Луга, осоку, сенокос,

Грозы раскаты.

 

Так некогда Шопен вложил

Живое чудо

Фольварков, парков, рощ, могил

В свои этюды.

 

Достигнутого торжества

Игра и мука –

Натянутая тетива

Тугого лука.

 

1956

 

Ночь

 

Идёт без проволочек

И тает ночь, пока

Над спящим миром лётчик

Уходит в облака.

 

Он потонул в тумане,

Исчез в его струе,

Став крестиком на ткани

И меткой на белье.

 

Под ним ночные бары,

Чужие города,

Казармы, кочегары,

Вокзалы, поезда.

 

Всем корпусом на тучу

Ложится тень крыла.

Блуждают, сбившись в кучу,

Небесные тела.

 

И страшным, страшным креном

К другим каким-нибудь

Неведомым вселенным

Повёрнут Млечный путь.

 

В пространствах беспредельных

Горят материки.

В подвалах и котельных

Не спят истопники.

 

В Париже из-под крыши

Венера или Марс

Глядят, какой в афише

Объявлен новый фарс.

 

Кому-нибудь не спится

В прекрасном далеке

На крытом черепицей

Старинном чердаке.

 

Он смотрит на планету,

Как будто небосвод

Относится к предмету

Его ночных забот.

 

Не спи, не спи, работай,

Не прерывай труда,

Не спи, борись с дремотой,

Как лётчик, как звезда.

 

Не спи, не спи, художник,

Не предавайся сну.

Ты – вечности заложник

У времени в плену.

 

1956

 

В больнице

 

Стояли как перед витриной,

Почти запрудив тротуар.

Носилки втолкнули в машину.

В кабину вскочил санитар.

 

И скорая помощь, минуя

Панели, подъезды, зевак,

Сумятицу улиц ночную,

Нырнула огнями во мрак.

 

Милиция, улицы, лица

Мелькали в свету фонаря.

Покачивалась фельдшерица

Со склянкою нашатыря.

 

Шёл дождь, и в приёмном покое

Уныло шумел водосток,

Меж тем как строка за строкою

Марали опросный листок.

 

Его положили у входа.

Всё в корпусе было полно.

Разило парами иода,

И с улицы дуло в окно.

 

Окно обнимало квадратом

Часть сада и неба клочок.

К палатам, полам и халатам

Присматривался новичок.

 

Как вдруг из расспросов сиделки,

Покачивавшей головой,

Он понял, что из переделки

Едва ли он выйдет живой.

 

Тогда он взглянул благодарно

В окно, за которым стена

Была точно искрой пожарной

Из города озарена.

 

Там в зареве рдела застава,

И, в отсвете города, клён

Отвешивал веткой корявой

Больному прощальный поклон.

 

«О господи, как совершенны

Дела твои, – думал больной, –

Постели, и люди, и стены,

Ночь смерти и город ночной.

 

Я принял снотворного дозу

И плачу, платок теребя.

О боже, волнения слезы

Мешают мне видеть тебя.

 

Мне сладко при свете неярком,

Чуть падающем на кровать,

Себя и свой жребий подарком

Бесценным твоим сознавать.

 

Кончаясь в больничной постели,

Я чувствую рук твоих жар.

Ты держишь меня, как изделье,

И прячешь, как перстень, в футляр».

 

1956

 

Снег идёт

 

Снег идёт, снег идёт.

К белым звёздочкам в буране

Тянутся цветы герани

За оконный переплёт.

 

Снег идёт, и всё в смятеньи,

Всё пускается в полет,–

Чёрной лестницы ступени,

Перекрёстка поворот.

 

Снег идёт, снег идёт,

Словно падают не хлопья,

А в заплатанном салопе

Сходит наземь небосвод.

 

Словно с видом чудака,

С верхней лестничной площадки,

Крадучись, играя в прятки,

Сходит небо с чердака.

 

Потому что жизнь не ждёт.

Не оглянешься – и святки.

Только промежуток краткий,

Смотришь, там и новый год.

 

Снег идёт, густой-густой.

В ногу с ним, стопами теми,

В том же темпе, с ленью той

Или с той же быстротой,

Может быть, проходит время?

 

Может быть, за годом год

Следуют, как снег идёт,

Или как слова в поэме?

 

Снег идёт, снег идёт,

Снег идёт, и всё в смятеньи:

Убелённый пешеход,

Удивлённые растенья,

Перекрёстка поворот.

 

1957

 

Единственные дни

 

На протяженье многих зим

Я помню дни солнцеворота,

И каждый был неповторим

И повторялся вновь без счёта.

 

И целая их череда

Составилась мало-помалу –

Тех дней единственных, когда

Нам кажется, что время стало.

 

Я помню их наперечёт:

Зима подходит к середине,

Дороги мокнут, с крыш течёт

И солнце греется на льдине.

 

И любящие, как во сне,

Друг к другу тянутся поспешней,

И на деревьях в вышине

Потеют от тепла скворешни.

 

И полусонным стрелкам лень

Ворочаться на циферблате,

И дольше века длится день,

И не кончается объятье.

 

1959