Борис
Пастернак

Фульский король

Король жил в Фуле дальной,

И кубок золотой

Хранил он, дар прощальный

Возлюбленной одной.

Когда он пил из кубка,

Оглядывая зал,

Он вспоминал голубку

И слёзы утирал.

И в смертный час тяжёлый

Он роздал княжеств тьму

И всё, вплоть до престола,

А кубок – никому.

Со свитой в полном сборе

Он у прибрежных скал

В своём дворце у моря

Прощальный пир давал.

И кубок свой червонный,

Осушенный до дна,

Он бросил вниз с балкона,

Где выла глубина.

В тот миг, когда пучиной

Был кубок поглощён,

Пришла ему кончина,

И больше не пил он.

Из «Фауста» (Часть 1. Посвящение)

Вы снова здесь, изменчивые тени,

Меня тревожившие с давних пор,

Найдётся ль наконец вам воплощенье,

Или остыл мой молодой задор?

Но вы, как дым, надвинулись, виденья,

Туманом мне застлавши кругозор.

Ловлю дыханье ваше грудью всею

И возле вас душою молодею.

Вы воскресили прошлого картины,

Былые дни, былые вечера.

Вдали всплывает сказкою старинной

Любви и дружбы первая пора.

Пронизанный до самой сердцевины

Тоской тех лет и жаждою добра,

Я всех, кто жил в тот полдень лучезарный

Опять припоминаю благодарно.

Им, не услышать следующих песен,

Кому я предыдущие читал.

Распался круг, который был так тесен,

Шум первых одобрений отзвучал.

Непосвященных голос легковесен,

И, признаюсь, мне страшно их похвал,

А прежние ценители и судьи

Рассеялись, кто где, среди безлюдья.

И я прикован силой небывалой

К тем образам, нахлынувшим извне.

Эоловою арфой прорыдало

Начало строф, родившихся вчерне.

Я в трепете, томленье миновало,

Я слёзы лью, и тает лёд во мне.

Насущное отходит вдаль, а давность,

Приблизившись, приобретает явность.

Стансы к Августе

Когда время моё миновало

И звезда закатилась моя,

Недочётов лишь ты не искала

И ошибкам моим не судья.

Не пугают тебя передряги,

И любовью, которой черты

Столько раз доверял я бумаге,

Остаёшься мне в жизни лишь ты.

Оттого-то, когда мне в дорогу

Шлёт природа улыбку свою,

Я в привете не чаю подлога

И в улыбке тебя узнаю.

Когда ж вихри с пучиной воюют,

Точно души в изгнанье скорбя,

Тем-то волны меня и волнуют,

Что несут меня прочь от тебя.

И хоть рухнула счастья твердыня

И обломки надежды на дне,

Всё равно, и в тоске и в унынье,

Не бывать их невольником мне.

Сколько б бед ни нашло отовсюду,

Растеряюсь – найдусь через миг,

Истомлюсь – но себя не забуду,

Потому что я твой, а не их.

Ты из смертных, и ты не лукава,

Ты из женщин, но им не чета,

Ты любовь не считаешь забавой,

И тебя не страшит клевета.

Ты от слова не ступишь ни шагу,

Ты в отъезде – разлуки как нет,

Ты на страже, но дружбе во благо,

Ты беспечна, но свету во вред.

Я ничуть его низко не ставлю,

Но в борьбе одного против всех

Навлекать на себя его травлю

Так же глупо, как верить в успех.

Слишком поздно узнав ему цену,

Излечился я от слепоты:

Мало даже утраты вселенной,

Если в горе наградою – ты.

Гибель прошлого, всё уничтожа,

Кое в чём принесла торжество:

То, что было всего мне дороже,

По заслугам дороже всего.

Есть в пустыне родник, чтоб напиться,

Деревцо есть на лысом горбе,

В одиночестве певчая птица

Целый день мне поёт о тебе.

К…

Опошлено слово одно

И стало рутиной.

Над искренностью давно

Смеются в гостиной.

Надежда и самообман –

Два сходных недуга.

Единственный мир без румян –

Участие друга.

Любви я в ответ не прошу,

Но тем беззаветней

По-прежнему произношу

Обет долголетний.

Так бабочку тянет в костёр

И полночь – к рассвету,

И так заставляет простор

Кружиться планету.

Строки

Разобьётся лампада,

Не затеплится луч.

Гаснут радуг аркады

В ясных проблесках туч.

Поломавшейся лютни

Кратковременный шум.

Верность слову минутней

Наших клятв наобум.

Как непрочны созвучья

И пыланье лампад,

Так в сердцах неживучи

Единенье и лад.

Рознь любивших бездонна,

Как у стен маяка

Звон валов похоронный

Над душой моряка.

Минут первые ласки,

И любовь – из гнезда.

Горе жертвам развязки.

Слабый терпит всегда.

Что ж ты плачешь и ноешь,

Что ты, сердце, в тоске?

Не само ли ты строишь

Свой покой на песке?

Ты – добыча блужданий,

Как над глушью болот

Долгой ночью, в тумане,

Птичьей стаи полёт.

Будет время, запомни,

На осенней заре

Ты проснёшься бездомней

Голых нив в ноябре.

Ода к осени

Пора плодоношенья и дождей!

Ты вместе с солнцем огибаешь мызу,

Советуясь, во сколько штук гроздей

Одеть лозу, обвившую карнизы;

Как яблоками отягчённый ствол

У входа к дому опереть на колья,

И вспучить тыкву, и напыжить шейки

Лесных орехов, и как можно доле

Растить последние цветы для пчёл,

Чтоб думали, что час их не прошёл

И ломится в их клейкие ячейки.

Кто не видал тебя в воротах риг?

Забравшись на задворки экономий,

На сквозняке, раскинув воротник,

Ты, сидя, отдыхаешь на соломе;

Или, лицом упавши наперёд

И бросив серп средь маков недожатых,

На полосе храпишь, подобно жнице,

Иль со снопом одоньев от богатых,

Подняв охапку, переходишь брод;

Или тисков подвертываешь гнёт

И смотришь, как из яблок сидр сочится.

Где песни дней весенних, где они?

Не вспоминай, твои ничуть не хуже,

Когда зарёю облака в тени

И пламенеет жнивий полукружье,

Звеня, роятся мошки у прудов,

Вытягиваясь в воздухе бессонном

То веретёнами, то вереницей;

Как вдруг заблеют овцы по загонам;

Засвиристит кузнечик; из садов

Ударит крупной трелью реполов

И ласточка с чириканьем промчится.

Мое завещание

С вами жил я, и плакал, и мучился с вами.
Равнодушным не помню себя ни к кому.
А теперь, перед смертью, как в тёмном предхрамье,
Головы опечаленной не подниму.

Никакого наследства я не оставляю
Ни для лиры умолкнувшей, ни для семьи.
Бледной молнией имя моё озаряя,
Догорят средь потомства творенья мои.

Вы же, знавшие близко меня, расскажите,
Как любил я корабль натерпевшийся наш,
И до этой минуты стоял на бушприте,
Но тону, потому что погиб экипаж.

И когда-нибудь, в думах о старых утратах,
Согласитесь, что плащ был на мне без пятна.
Не из милости выпрошенный у богатых,
А завещанный дедом на все времена.

Пусть друзья моё сердце на ветках алоэ
Сообща как-нибудь зимней ночью сожгут
И родной моей матери урну с золою,
Давшей сердце мне это, назад отнесут.

А потом за столом пусть наполнят бокалы
И запьют своё горе и нашу беду.
Я приду к ним и тенью привижусь средь зала,
Если узником только не буду в аду.

В заключенье – живите, служите народу,
Не теряйте надежды, чтоб ночь побороть.
А придётся, каменьями падайте в воду
В светлой вере: те камни кидает господь.

Я прощаюсь со считанною молодёжью,
С горстью близких, которым я чем-либо мил.
За суровую долгую выслугу божью
Неоплаканный гроб я с трудом заслужил.

У какого другого хватило б порыва
Одиноко, без всякой подмоги чужой,
Неуклонно, как кормчие и водоливы,
Править доверху душами полной баржой.

И как раз глубина моего сумасбродства,
От которой таких навидался я бед,
Скоро даст вам почувствовать ваше сиротство
И забросит в грядущее издали свет.

* * *

Что странного, что я пишу стихи?

Ведь в них и чувства не в обычном роде.

Я б солнцем быть хотел, чтоб на восходе

Увенчивать лучами гор верхи;

Чтоб мой приход сопровождали птицы

Безумным ликованьем вдалеке;

Чтоб ты была росой, моя царица,

И падала на розы в цветнике;

Чтобы тянулось, как жених к невесте,

К прохладе свежей светлое тепло;

Чтобы существованьем нашим вместе

Кругом всё зеленело и цвело.

Любви не понимаю я иначе,

А если ты нашла, что я не прост,

Пусть будет жизнь избитой и ходячей –

Без солнца, без цветов, без птиц и звёзд.

Но с этим ты сама в противоречье,

И далеко не так уже проста

Твоя растущая от встречи к встрече

Нечеловеческая красота.

* * *

Глаза с туманной поволокою,
Полузакрытые истомой,
Как ваша сила мне жестокая
Под стрелами ресниц знакома!

Руками белыми, как лилии,
Нас страсть заковывает в цепи.
Уже нас не спасут усилия.
Мы пленники великолепья.

О взгляды, острые, как ножницы!
Мы славим вашу бессердечность
И жизнь вам отдаём в заложницы,
Чтоб выкупом нам стала вечность.

* * *

Цвет небесный, синий цвет

Полюбил я с малых лет.

В детстве он мне означал

Синеву иных начал.

И теперь, когда достиг

Я вершины дней своих,

В жертву остальным цветам

Голубого не отдам.

Он прекрасен без прикрас.

Это цвет любимых глаз.

Это взгляд бездонный твой,

Напоённый синевой.

Это цвет моей мечты.

Это краска высоты.

В этот голубой раствор

Погружён земной простор.

Это лёгкий переход

В неизвестность от забот

И от плачущих родных

На похоронах моих.

Это синий негустой

Иней над моей плитой.

Это сизый зимний дым

Мглы над именем моим.

Моя любовь

Моя любовь не соловьиный скит,

Где с пеньем пробуждаются от сна,

Пока земля наполовину спит,

От поцелуев солнечных красна.

Моя любовь не тихий пруд лесной,

Где плещут отраженья лебедей

И, выгибая шеи пред луной,

Проходят вплавь, раскланиваясь с ней.

Моя любовь не сладость старшинства

В укромном доме средь густых ракит,

Где безмятежность, дому голова,

По-матерински радость-дочь растит.

Моя любовь – дремучий тёмный лес,

Где проходимцем ревность залегла

И безнадёжность, как головорез,

С кинжалом караулит у ствола.

Хандра

И в сердце растрава,

И дождик с утра.

Откуда бы, право,

Такая хандра?

О дождик желанный,

Твой шорох – предлог

Душе бесталанной

Всплакнуть под шумок.

Откуда ж кручина

И сердца вдовство?

Хандра без причины

И ни от чего.

Хандра ниоткуда,

На то и хандра,

Когда не от худа

И не от добра.

Искусство поэзии

За музыкою только дело.

Итак, не размеряй пути.

Почти бесплотность предпочти

Всему, что слишком плоть и тело.

Не церемонься с языком

И торной не ходи дорожкой.

Всех лучше песни, где немножко

И точность точно под хмельком.

Так смотрят из-за покрывала,

Так зыблет полдни южный зной.

Так осень небосвод ночной

Вызвезживает как попало.

Всего милее полутон.

Не полный тон, но лишь полтона.

Лишь он венчает по закону

Мечту с мечтою, альт, басон.

Нет ничего острот коварней

И смеха ради шутовства:

Слезами плачет синева

От чесноку такой поварни.

Хребет риторике сверни.

О, если б в бунте против правил

Ты рифмам совести прибавил!

Не ты, – куда зайдут они?

Кто смерит вред от их подрыва?

Какой глухой или дикарь

Всучил нам побрякушек ларь

И весь их пустозвон фальшивый?

Так музыки же вновь и вновь.

Пускай в твоём стихе с разгону

Блеснут в дали преображённой

Другое небо и любовь.

Пускай он выболтает сдуру

Всё, что впотьмах, чудотворя,

Наворожит ему заря...

Всё прочее – литература.

Томление

Я – римский мир периода упадка,

Когда, встречая варваров рои,

Акростихи слагают в забытьи

Уже, как вечер, сдавшего порядка.

Душе со скуки нестерпимо гадко.

А говорят, на рубежах бои.

О, не уметь сломить лета свои!

О, не хотеть прожечь их без остатка!

О, не хотеть, о, не уметь уйти!

Всё выпито! Что тут, Батилл, смешного?

Всё выпито, всё съедено! Ни слова!

Лишь стих смешной, уже в огне почти,

Лишь раб дрянной, уже почти без дела,

Лишь грусть без объясненья и предела.

За книгой

Я зачитался. Я читал давно.

С тех пор, как дождь пошёл хлестать в окно.

Весь с головою в чтение уйдя,

Не слышал я дождя.

Я вглядывался в строки, как в морщины

Задумчивости, и часы подряд

Стояло время или шло назад.

Как вдруг я вижу: краскою карминной

В них набрано: закат, закат, закат.

Как нитки ожерелья, строки рвутся

И буквы катятся куда хотят.

Я знаю, солнце, покидая сад,

Должно ещё раз было оглянуться

Из-за охваченных зарёй оград.

А вот как будто ночь по всем приметам.

Деревья жмутся по краям дорог,

И люди собираются в кружок

И тихо рассуждают, каждый слог

Дороже золота ценя при этом.

И если я от книги подниму

Глаза и за окно уставлюсь взглядом,

Как будет близко всё, как станет рядом,

Сродни и впору сердцу моему!

Но надо глубже вжиться в полутьму

И глаз приноровить к ночным громадам,

И я увижу, что земле мала

Околица, она переросла

Себя и стала больше небосвода,

И крайняя звезда в конце села –

Как свет в последнем домике прихода.

Созерцание

Деревья складками коры

Мне говорят об ураганах,

И я их сообщений странных

Не в силах слышать средь нежданных

Невзгод, в скитаньях постоянных,

Один, без друга и сестры.

Сквозь рощу рвётся непогода,

Сквозь изгороди и дома,

И вновь без возраста природа,

И дни и вещи обихода,

И даль пространств – как стих псалма.

Как мелки с жизнью наши споры,

Как крупно то, что против нас.

Когда б мы поддались напору

Стихии, ищущей простора,

Мы выросли бы во сто раз.

Всё, что мы побеждаем, – малость,

Нас унижает наш успех.

Необычайность, небывалость

Зовёт борцов совсем не тех.

Так ангел Ветхого завета

Нашёл соперника под стать,

Как арфу он сжимал атлета,

Которого любая жила

Струною ангелу служила,

Чтоб схваткой гимн на нём сыграть.

Кого тот ангел победил,

Тот правым, не гордясь собою,

Выходит из такого боя

В сознанье и расцвете сил.

Не станет он искать побед.

Он ждёт, чтоб высшее начало

Его всё чаще побеждало,

Чтобы расти ему в ответ.

* * *

Не я пишу стихи. Они, как повесть, пишут

Меня, и жизни ход сопровождает их.

Что стих? Обвал снегов. Дохнёт – и с места сдышит,

И заживо схоронит. Вот что стих.

Под ливнем лепестков родился я в апреле.

Дождями в дождь, белея, яблони цвели.

Как слёзы, лепестки дождями в дождь горели.

Как слёзы глаз моих они мне издали.

В них знак, что я умру. Но если взоры чьи-то

Случайно нападут на строчек этих след,

Замолвят без меня они в мою защиту,

А будет то поэт – так подтвердит поэт.

Да, скажет, был у нас такой несчастный малый,

Орпирских берегов большой оригинал.

Он припасал стихи, как сухари и сало,

И их, как провиант, с собой в дорогу брал.

И до того он был до самой смерти мучим

Красой грузинской речи и грузинским днём,

Что верностью обоим, самым лучшим,

Заграждена дорога к счастью в нём.

Не я пишу стихи. Они, как повесть, пишут

Меня, и жизни ход сопровождает их.

Что стих? Обвал снегов. Дохнёт – и с места сдышит,

И заживо схоронит. Вот что стих.

Работа

Настоящий поэт осторожен и скуп.

Дверь к нему изнутри заперта.

Он слететь не позволит безделице с губ,

Не откроет не вовремя рта.

Как блаженствует он, когда час молчалив!

Как ему тишина дорога!

Избалованной лиры прилив и отлив

Он умеет вводить в берега.

Я сдержать налетевшего чувства не мог,

Дал сорваться словам с языка,

И, как вылитый в блюдце яичный белок,

Торопливая строчка зыбка.

И, как раньше, в часы недовольства собой –

Образ Важа Пшавелы при мне.

Вот он сам, вот и дом, вот и крыша с трубой,

Вот и купы чинар в стороне.

И, как к старшему младший, застенчив и нем,

Подхожу я к его очагу

И ещё окончательнее, чем пред тем,

Должных слов подыскать не могу.

Я ищу их, однако, и шелест листа

Пробуждает под утро жену.

Мы читаем сомнительные места.

Завтра я их совсем зачеркну.

И начальная мысль не оставит следа,

Как бывало и раньше раз сто.

Так проклятая рифма толкает всегда

Говорить совершенно не то.