По Матфею
Не я ли это, Господи!
Это я, мне должно каяться!
Х. Ф. Хенрици
Вам истинно реку – вздохнула даль –
один из вас предаст меня!
...и ропот…
как пад воды, – о, Господи, не я ль?!
…нея …нея… шарахнувшийся топот.
Метнулось стадо, вспенив водопой,
метнулось от чужого отраженья,
как будто некто, тёмный и незлой,
но страшный от избытка выраженья,
гримасу муки в водах отразил,
и каждому то страшное сказало,
и дальше мирно пить не стало сил,
и всяк унёс раскаяния жало.
Даль отошла, поникнув на кресте
обрезанной лозою винограда,
а мы сменяемся, – всё те… да всё не те, –
овечки разбежавшегося стада.
И пьем тревожно… и косимся вдаль…
не даст ли нам грядущее ответа –
кто был тот страшный поглотитель света,
и кто виновен, что стряслось всё это, –
О, Господи… о, Господи – не я ль?
* * *
Плыву куда-нибудь
неправда – все зароки
мне дальнее от века суждено
Чуть гуще крови ртуть
чуть-чуть короче сроки
и мысли чуть крупнее чем пшено
Весенний благовест
весенней птахи пенье
скамья моя – несменный пьедестал
От этих самых мест
надежде и терпенью
завещано всё то чем я не стал
А я не стал ничем
я только был намёком
на образ человеческий в свету
Игрой постыдных тем
комическим упрёком
молчанию и наказаньем рту
Так долго пропадал
в тени чужого вздора
и плыл куда-нибудь куда-нибудь
И наблюдал
как розово Аврора
свой ежедневный обновляет путь
* * *
Мечтает мир с пониклой головой
о царстве Божием.
Подрастают дети,
и каждою весной полуживой
нам кажется, что всё ещё на свете
поправить можно.
Шепчет мурава,
чернеет дрозд на фонаре, как прежде...
А я устал...
устал вверять надежде
никем не подтверждённые права.
* * *
Всё меньше дней, всё больше строчек...
Я жизнь меняю на стихи,
круг маяний и проволочек –
на бормотанье чепухи.
На горечь стиснутой молитвы
о вас, которым невдомёк...
на лезвие опасной бритвы,
на заиканья шаткий слог.
На преданность листу бумаги,
на лупоглазый взгляд совы,
на одиночества овраги,
на тьму, в которой спите вы.
* * *
измечтать свой век короткий
прах сковав на дне души
как угорь на сковородке
молча корчиться в глуши
пить бездействия отраву
жрать ненужности покой
зарабатывая право
вдруг подёрнуться травой
вдруг захлопнуть ларь колодный
развязать удавку дней
спеть хвалу земле холодной
и навек остаться в ней
* * *
Ни строчки не собрать из мартовского бреда!
Так и живи, расшибленный кувшин!
Пускай одержит над тобой победу
жизнь без вершин... жизнь без вершин...
Пусть долгим чаяньем отравленные ветви
тебя не замечают и не ждут.
Пусть в этом новом вымышленном детстве
не твой приют... не твой приют...
Пусть из расколотого неземного тела
сочит слезу германская весна!
Не тем была больна и не того хотела
душа без сна... твоя душа без сна...
* * *
Так блики дрожат,
отражая стекло,
так ветер разрезало
чайки крыло,
так солнце ударило
в колокол стен
и он разорвался
рыданьем сирен.
То хрупкость воды –
вечноюный обман,
то девственный жар
нестареющих ран,
то боль от согбения
хрустких колен,
то сердца безжалостный
сладостный плен.
Шуберт
(«Зимний путь»)
Отчего же слёз горячих
мне не тягостен привет?
Что душе моей бродячей
этих звуков тайный свет?
Всхлипы, муки выдыханья,
тьма, германская тоска –
вновь дорога утром ранним,
вновь разлука у виска.
Чехов
Сама себя разрезав на слова,
речь выдыхается, седлая расстоянья,
отвоевав у времени названья
и у молчанья отобрав права.
Мы говорим так долго... так вотще,
спрягая взоры, напрягая слухи,
и сыплется листва, и дохнут мухи
в осеннем дне, как в стынущем борще.
* * *
Страшные маски
шуточной сказки –
вам я не верю,
всё впереди!
Стылая нежность
встретит безбрежность,
вечность коснётся
слабой груди.
Кто-то осудит,
кто-то забудет,
честно, как злобу,
плеснув приговор.
Но не об этом
думать поэтам
и покидать
святожитие гор.
Страстотерпение,
благотворение,
тихая схима
и тайный пожар...
Просто молчание,
просто прощание
и расставание
в облаке чар.
* * *
Как самого себя прощает небо
и синевой замалчивает ночь,
так наша безысходная потреба
пытается сама себе помочь.
В груди сжимая осень и прощанье,
негаснущие сполохи огня,
мы ищем просинь, просим обещанья
у немоты сегодняшнего дня.
* * *
Солнце выльет на гниющие поля
благодать невянущего смысла,
и увидим мы, старея и боля,
что над смертью радуга повисла.
Отжили своё... не процвели,
только зря надеждами дышали.
Знали немоту сырой земли
и удушье повседневной шали.
Но теперь – в прощанья светлый час –
видим из сомкнувшегося плена:
что-то всё-таки избегло тлена
и, сверкая, покидает нас.
* * *
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полёт...
День синий, точно синяя слеза,
упал на удивлённые глаза,
и ясен стал, теченью вопреки,
первоначальный замысел реки:
и зрячих вод прозрачная волна,
и прозябанье илистого дна,
и собственной моей печали суть,
и кем-то предуказанный мне путь,
и зайчик нетерпенья на щеке,
и голоса в бессвязном далеке,
и долгой неизбежности печать,
и невозможность смыслу помешать.
* * *
Рассветёт
расцветёт
угаснет
и закроет мечте глаза
как мораль безысходной басни
утро – вечер
лазурь – гроза
и обрушится
и воскреснет
но уже не узнает вновь
песен новых – былая песня
былей старых – слепая новь
Из книги «Строфы греховной лирики»
* * *
Я не хотел расстаться с этим днём!
В нём оба мы незрячим упованьем –
одним единственным, ещё слепым касаньем –
повенчаны, как таинства огнём.
И вся ты там – в заботах и тоске – ...
И весь я тут – в горячечном испуге – ...
Преступники, мы плачем друг о друге
и таем, словно надпись на песке.
Флорентийский экстаз
И вдруг как солнце молодое
Любви признанье золотое
Исторглось из груди ея,
И новый мир увидел я!..
Рассыпана, разобрана, смешна
всех невозможных прелестей обитель!
Ты не жилец её!
Теперь ты только зритель –
голодный зверь, очнувшийся от сна.
Тристановым туманом от низин
невозмутимо дремлющей берлоги
ты встал,
как хищник страшен,
глух, как боги,
своей несытой доли властелин.
И жизнь – искательница невозбранных воль –
рабынею поверглась благодарно.
И Арно всхлипывал, и причащался Арно,
а женственность счастливо и угарно
тебе вручала участь, смысл и боль.
* * *
Ты волшебной моей была –
незабвенной и невозвратной!
Я придумал тебе крыла,
отпусил... долго ждал обратно.
Я с тобою прожил весну
(даже если в воображеньи!),
я тобой отходил ко сну
и рассвет обращал в служенье.
Я сто раз говорил себе
(не такой уж я вовсе глупый!) –
ничего не сломать в судьбе
и не взвесть дворца из халупы.
Но сильнее меня была
губ твоих незапретных сила,
и наивность моя носила
два подобных твоим крыла.
Так убийцею стал Дедал,
подаривший Икару крылья,
даже если своими в бессильи
домахал до прибрежных скал.
За спиной моей страшный штиль –
море памяти, что поглотило
губ твоих незапретных силу
и ресниц мотыльковых пыль.
Я виновен! Я крылья дал!
Я – художник – придумлал песню!
Что ж... прости меня и воскресни
ветерком среди голых скал.
* * *
О, милая прозрачного пути!..
С ума свести или с ума сойти?..
Предчувствий роковое обаянье...
Я не хочу предвидеть окончанье
желаньем о тебе пропетых строк!
Или обоим нам в печальный срок
заплакать о возможном-невозможном?
Ты сохранишь в шептанье осторожном
поминовенье ртов, ласкавших грусть,
и к поцелуям, плакавшим разлуку,
ещё протянешь алчущую руку...
разлука
грусть
рука – загадки?
Пусть!
Нас будущее знает наизусть.
© Борис Левит-Броун, 1990–2013.
© 45-я параллель, 2013.