Там, во тьме – справедливость Твоих судов:
плач и скрежет зубов.
Так скрежещут зубами в детстве, во сне,
Там, во тьме, ни одна звезда не горит,
тем более – не говорит.
Молчит Вселенная, знаешь, она
Так молча стоят на углу, на ветру,
особенно – поутру.
Так дышат в ладони, троллейбуса ждут,
в зубах сигаретку жгут.
в кресле или лицом к стене на кровати под
ужасающей копией Шишкина в раме. Провал
был глубок и черен. Кататония. Год
его лечили. Сначала в больнице, потом
сам раз в неделю ходил на Канатную в диспансер.
Теперь диспансер разрушен – там строят высотный дом
для психнормальных граждан бывшего СССР.
Не жаль коридоров и кабинетов, справок «не состоит
на учете» для получения водительских прав, или еще чего.
Но кататоник приходит к старому месту, столбом стоит,
чувствует как проходит новая жизнь сквозь него.
Раньше хоть были виденья и голоса,
теперь и это пропало – мельканье, неясный гул,
пустота вместо мыслей – вот и все чудеса.
Закроешь глаза – как будто в бездну взглянул.
Скорей на троллейбус девять, домой, лечь на кровать,
ждать, когда дочь придет и приведет внучат.
Пусть звонят, зовут и стучат – не открывать,
зубы сцепить, не открывать, пусть зовут и стучат.
любовной гимнастикой. Августовская жара
портила дело. Обычно мог три раза подряд,
а тут всего-ничего. Отговорился тем, что скоро ему пора.
Душ. Потом она варила кофе, а он курил беломор-канал,
набитый известно чем, на балконе. Соседи учуяли дух.
Хрен его знает, что именно он напевал.
У него отсутствовал голос. У нее отсутствовал слух.
У обоих не было будущего. Как у той страны.
Квартирку снимали три парня вскладчину. Каждый имел
свои два дня в неделю по графику. Диван стоял у стены,
украшенной ковриком, словно в детстве. Он не умел
с ней говорить, и о чем вообще говорить?
Ей семнадцать лет, пэтэушница, третий год из села.
Ни трахаться не умеет, ни кофе толком сварить.
Вот, стоит на кухне, как суслик, в чем мать родила.
Той ночью она пошла купаться на море одна,
и море светилось. И тело теряло вес
согласно школьной программе. И звезды сияли, чьи имена
она никогда не знала. Да и какой интерес?
с иконами и хоругвями
под колокольный звон
с перекошенными угрюмыми лицами
каких еще поискать – не найти
с антиамериканскими лозунгами
и пластиковыми бутылочками колы
в сумках произведенных в китае
по благословению высокопреосвященнейшего
блаженнейшего святейшего
кто мы такие откуда
куда мы идем куда мы идем
говорю полузабытыми словами о полузабытых
вещах тарелках и судьбах треснутых и надбитых
орденоносных примусах выброшенных на свалку
жизнь идет уходит ни шатко ни валко опираясь на палку
добытую в австрии в сорок пятом в эмалевых медальонах
названьях альпийских курортов предсмертных стонах
разрухе трудовой дисциплине во всей красе крива и горбата
в кино имени фрунзе фильм про шпионов сходим ребята
ряды коммунальных счетчиков со счетами
где-то рядом с амфорами копьями и щитами
статуя сталина баба каменная на кургане
помойка в душе в квартире бардак водка в стакане
и чего-ты стал как вкопанный коснея старея
нам не сюда в грядущее да покраше да поскорее
как говорится спасибо этому веку этому дому
крепкому развеселому седому граду содому
еще существует, хотя и забыло давно
о тебе и о городе на берегу.
Раз в год выбираться к морю, как в детстве ходят в кино,
как в игре понарошку сдаются врагу.
Сдаюсь, ничего не могу.
Пляж совершенно пуст, не считая тебя самого, чаек и голубей
первые ищут в песке вторые у кромки. Дней
через десять похолодает. Пока
можно ходить без пальто. С каждым часом небо все голубей.
Ветерок подует, и стягивает рука
лацканы пиджака.
В парке торговля свернута. Вертится лишь карусель одна
с единственным малышом. Вот и мама. Она
в зеленом плаще, на плече ремешок
черной лаковой сумочки, знавшей лучшие времена.
Все для ребенка. Карусель, лучший кусок,
апельсиновый сок.
Мама одна. По Аллее Славы ветер метет листву по прямой
от обелиска к больнице. Нужно справляться самой.
Остановить вращение, пока не продрог
ребенок, не оберешься хлопот, как прошлой осенью и зимой.
Скорей домой, по осенней Одессе, которую Бог
берег, да не уберег.
парковая скульптура типа спортсмен с ракеткой
прогнулся откинулся лицо исхлестано веткой
ближайшей березки мячик летает над сеткой
или садовница в белом платочке с гипсовой лейкой
вечно стоит за осторожно крашено синей скамейкой
на скамейке граждане отдых бутылка с наклейкой
семь-семь-семь апокалипсис нашего времени крепость
градусов двадцать пять порождает свирепость
в душе осознавшей существание есть нелепость
типа игрушка случая вроде цветной пирамидки
на штырьке колечки бесконечность древние свитки
вольфрамовая спираль на асбесте электроплитки
жизнь форма существования белков жиров углеводов
гипса мрамора чугуна вселенских военных заводов
выходов здесь на порядок меньше чем входов
парковая скульптура типа отбитые руки
стопы носы деталь обычной разрухи
эпоха плетется походкой развратной старухи
обелиск фаллос рядом пламя из дырки в граните
мы всех и вся а нас никто и ничто извините
такие уж мы как есть звонко рвутся памяти нити
бросающий в землю, распаханную сохой.
Борода и поддевка как полагается, но
Холмы заросли кустарником, вызверившееся село
давно уже пригород, где заводская труба
единственная вертикаль, а дома повело,
Еще бывают столбы и гудящие провода
на фарфоровых рюмках, перевернутых, потому
столбы и не пьют, идешь, не зная куда,
Пословицы начинаются с если бы да кабы,
романы, к примеру, с «Федор молча сидел в углу,
не глядя на Варю», и звук предвечной трубы
подымает солдат из гроба и уводит во мглу.
с лампового радио на старое фоно,
тоном выше, тоном ниже, но схватив
сущность понимаешь: вот оно!
Вот она, мелодия, рваный ритм,
«тряпочный тигр» на короткой волне.
Вот глазок зеленый пульсирует – горит:
громче-шире, тише – уже, изнутри – вовне.
Вот златая юность под колпаком
абажура, космоса, жизнь взахлеб,
вот он путь, что кончится тупиком,
вот она, стена, куда упрется лоб.
явился не запылился видали таких как ты
перевидали родились не вчера глядишь
умрем не завтра укатали сивку круты
горки теперь уже не катают какая тишь
в предутреннем холоде между оконных рам
зимняя вата заклеены щели полосками из
газет середины прошлого века к иным мирам
искусственный спутник тренога взирает вниз
как в телефонной трубке занято писк позывных
белое ухо воронка воскового цветка вонми
сгибаешься будто удар кулаком под дых
мало ли что случается между людьми
дирижабли и птицы вырезанные из фольги
сияющие шары работы страны гедеер бока
из картонных ячеек что комната смеха полки
в боевой готовности год еще тот пока
еще тот дроссельмейстер мари мышиный король
щелкунчик с подвязанной челюстью эскадрон
деревянных раскрашенных не знаешь какая боль
почем фунт лиха семь золотых корон
на шпаге героя семь усатых мышиных голов
лежат рядком на паркете и дело к свадьбе ура
мама читает сказку народ сидит у столов
голубой огонек и елка торчит из ведра
детства, юности, старости, не понимаешь когда
сворачиваешь за угол, смотришь под ноги, вдруг
найдешь свое счастье, тот же замкнутый круг,
Шары-зеркалки, на нитке – орехи в фольге.
Шоколад «Аленка», монетка, запеченная в пироге,
Наткрекер-щелкунчик, Мэсайя-Мессия, хор
«Аллилуйя!», волосы, расчесанные на пробор,
Так бугорок на диске отбрасывает назад
звукосниматель, опять прогулка, промерзший сад,
Из рупора песни, слышанные столько раз,
на балконе – хлам, выставленный напоказ,
Небо имеет глаза, стены – уши, хорошо, что они
слепнут и глохнут в эти зимние дни,
делай что хочешь, кому ты нужен, рискни.
вот сказали умер и мощной рукой вознесен
на высоты теперь поди докажи ему что ты не масон
не агент мосада ответ затихающий стон
летит бородатый старик с разинутым ртом
руки раскинул ноги на ширину неважно что будет потом
лучше так чем в глубине кротом на земле скотом
вот господь говорит я вселенную в кулаке держу
ты от страха дрожишь а я от гнева дрожу
за три вины погублю и за четыре не пощажу
вот господь сожмет тебя в ком и бросит тебя далеко
в чужую землю где в черном хором поют сулико
где русский танк грузинскому танку брат где не дышать легко
где ущелье поток мелеет гремя испаряясь меж валунов
где на самом краю держит спасает ангел детей шалунов
где разрушенный храм напоминает что мир не нов
раскинув руки раскрыв объятья летит бородатый старик
с кем-то спорит так тараторит сбиваясь на крик
цитирует молитвослов писание сказание патерик
поет акафист канон псалом видит напрягшегося вола
влекущего плуг оратая сеятеля и дела
совершенные ими слышит многоголосие колокола
канонаду возгласы бранные растопыренные пальцы рук
поднятых к небу взмах порождает звук
горестней чем безмолвие осуждения
продолжительней вечных мук
все равно хребет мертвеца или кавказский хребет
все равно облака сахарная вата вязкий шербет
масоны сгорбясь над книжкой твердят свою алеф бет
все равно святая земля или где православный брат
бьет православного брата из установки град
грудь бойца широка поместится много наград
господь говорит раз уж умер лети воспаряя ввысь
раскинув ладони лети на колени не становись
не на что опереться не хочешь молиться так не молись
вот говорит восхищу тебя сожму тебя в ком
а снизу глядят на тебя грозят тебе кулаком
и праведность белизна растекается молоком
Вода возвращается вверх по руслу к истокам.
Вслед за ней с пением рыбы идут на хвостах по сухому дну,
раки высвистывают: Боже, не будь жестоким!
Иван говорит: налей-ка еще одну.
И ему наливают в мутный стакан граненый,
на газетке селедочку режут и репчатый лук,
вольному воля, сидит в раю за столом спасенный,
ни смерти ему второй, ни вечных мук.
Только струганный стол, да газетка позапрошлого века,
расчлененная рыбка, да лука лиловые кольца, да
деревянный костыль – в прошлой жизни он был калека,
инвалид войны, ветеран труда,
кто-то там еще, но всего не упомнишь, а список
прикноплен к обоям под бумажной иконкой в углу.
На блюдечке у самовара – горстка тягучих ирисок.
Вот и внук покойный явился и садится к столу.
Если и вправду смотрит сверху – что видит? Извилистые берега
с желтой кромкой, сине-зеленую воду, вкрапления островков.
Там, где теряешь друга, обычно находишь врага.
Там где теряешь Бога, сам исчезаешь – и был таков во веки веков.
Если и вправду приснятся сны, то воды будут светлеть в желтизну
на отмели, и уходить в темную зелень, на глубину, от низкорослых гор
тени лягут к востоку, постепенно вытягивяась во всю длину,
если и вправду смотрит сверху – то смотрит долго, в упор.
Воды, возвеселитесь, радуйтесь, многочисленные острова,
радуйся, боль, задыхание, «роковое в груди колотье»,
В Адама вставили речь, как пружинку, – и он говорит имена, слова,
а вослед именам, словам, глядишь, и мир войдет в бытие
дай обет молчания кому хоть бронированной двери
чем тебе не икона стой на крыльце кури
хоть прИму прежних времен из красного коробка
подпевая радиоточке вроде броня крепка
танки быстры сверкая блеском жизнь коротка
вы не знаете этих людей это такой народ
дело дойдет до ножей дворник скребет у ворот
метлой по асфальту тоска за душу берет
вы не знаете этого города здесь под прямым углом
сходятся улицы домики гномики обречены на слом
гамлет прав легче смириться с привычным злом
вы не знаете этого мира не любИте того что в нем
говорил иисус а сам был любовь свет за окном
не позволяйте детям играть с вечным огнем
пусть долбят на пианино гаммы и просто так
пусть на углу продают родину за пятак
красный петух потух поет иду на пятах
иду на пятах несу косу на плечах хочу лису посечи
а лиса краса как лежала лежмя лежит на печи
подвязана челюсть в скрещенных лапках восковой стебелек свечи