* * *
Поверить ангелом гармонию
я захотел, мой друг,
и душу, словно постороннюю,
я выпустил из рук.
И враз прошла моя бессонница,
и в сон я впал,
мне ангел рек: давай знакомиться –
и руку дал.
И я запел посланцу вешнему,
чтоб знал мой гость,
про всё про то, как люду здешнему
жить повелось,
о том, как тут с утра до вечера,
из года в год,
душа как рыба бьётся, вечная,
о жизни лёд.
Как образ, в зеркалах витающий,
бессудный вор,
глазами жизни этой тающей
смущает взор…
Не часто ангел в гости жаловал
на мой чердак,
я гостя песнями побаловал
(ведь я мастак),
земную музыку с небесною
цветками свив...
Но ангел клятвою чудесною
порвал мотив
и от печали, мной навеянной,
земных минут,
стоял он смутный и рассеянный,
и чуждый тут.
А я глядел с тоскою внутренней
во все глаза,
как по щеке его, по утренней,
бежит слеза.
Мой ангел, недослушав песенки,
крылом повёл
и по небесной шаткой лесенке
покинул дол.
1995
* * *
В темноте обнажается только душа.
Вещи, мраком покрывшись, уходят в монахи.
Ты ко мне, после душа, скользнёшь из рубахи,
как ребёнок дыша.
И тогда в море ночи мерещится свет,
возвративший погибшую лодку к причалу,
и тогда мы друг друга найдём одичало
через тысячи лет.
И в сомкнувшемся мраке не станет беды,
ни кричащего яблока в древней траве, и
на песке зацелованной солнцем аллеи
будут влажны следы.
Port Moresby, Papua New Guinea
28.01.2012
Друзьям
Где остыло живое варево
из запутавшихся голов,
из расхристанных душ, из марева
века прошлого в патоке слов –
вы уехали, или умерли,
или просто сошли с ума,
и спустились такие сумерки,
что сбылись и сума, и тюрьма,
где жируют бездушные, подлые,
крохоборы, зануды, скопцы,
змеи явные и подколодные,
дети язвы, позора отцы.
Не страшась уж ни чёрта, ни ладана,
спутав даты календаря,
судят-рядят: рябого ли надобно
иль плешивого им царя?
Ну а те, кто судьбой нелепою
свято место исправно блюдут,
пахнут нефтью и пареной репою,
и в друзья меня всё зовут.
2007
Филяндинские стансы
А зимой там колют дрова и сидят на репе…
И. А. Бродский
1
Прохудав, тканный в листья кафтан
ждёт на воздухе чистки и встряски,
и, как встарь, в сентябре Левитан
подновил ему краски.
Над крещёной горою – раскат
в пропасть неба: две птицы святые
третий век улететь не хотят
за моря золотые.
А над озером ближним, внизу,
гомон чаек, визгливые крики.
Вдруг замрёт, утирая слезу,
воздух чистый и дикий.
2
Был в гостях у Матвеича. Спят
восемь кошек, не спится котёнку.
Свет вечерний, пролившись сквозь сад,
озарил самогонку.
День пустынных причуд и тоски,
а Прокофьевна с клюквой сегодня.
Вас и осенью тут, старики,
греет лето Господне.
Вам одним тут, на мёрзлых дровах,
тешить вьюгу в любви с укоризной,
как Петру и Февронье в снегах,
позабытым отчизной.
3
Выпив тайну песочных часов,
на тенётах стрекозы повисли.
Так душа устаёт от обнов
наигравшейся мысли.
Пустишь под гору велосипед –
не печалься о вечных вопросах,
но Матвеичуставился вслед,
обнимая свой посох.
Избы в ряд заколочены тут.
Домовые, для важности вящей,
в отсыревшие книги внесут
мой звонок дребезжащий.
4
Здесь давно уж не сеют, не жнут.
Славя пастыря, кроткое стадо
топчет брошенный в паданцы кнут
средь дырявого сада.
По колхозу прошлась пастораль.
Пастуху над кустом свищет птица –
безмятежна в запое печаль.
А вот мне всё не спится.
Спутав сутки, надвинется ночь,
срежет свет, как печная заслонка,
утром видишь картину точь-в-точь
прорисованной тонко.
5
Шёпот прошлого, вкравшийся в сон,
притворяется мышьей вознёю –
слышишь звон, да не знаешь где он.
Что со мной? Бог со мною.
В сентябре, милый друг, в сентябре,
словно книга, теряется лето,
стало холодно жить на заре
в ожиданье рассвета.
И бессонницу не обмануть
и с потоком её откровений,
как в пустыне, мерцающий путь
золотой тьмы осенней.
6
Там, в ночи, тонко стелется дым
никогда не отправленных писем,
почтальон же бредёт невредим,
от долгов независим.
Если дождь там –то зонтик забыт,
если волны –то с привкусом соли,
ветер штору окна теребит
или бьётся в подоле.
В чёт и нечет звенят голоса:
и живое, и мёртвое эхо
равносладки, как звук и слеза
влагу съевшего смеха.
7
Убыль сердца и убыль тепла,
и не нужно ни в чём оправданья,
даже ночь, словно поезд, прошла.
Всё пройдёт, до свиданья!
Ветер вьётся, чтоб листьями в срок
выше неба округу захламить,
эту честную слякоть дорог
оставляя на память.
Время будто увязло во рву,
но часы всё наглей и негодней:
не хочу из России в Москву
возвращаться сегодня.
2002
Блондинка
Lesblondessont...
Как мечты –
игрушка бедняка,
так и ты
меня дуришь слегка.
Красоты
твоей сошла река
с высоты
небес –не с потолка
мне на бёдра. Но,
вздымая грудь,
так и знай: мы не в кино,
так будь
умницей –стремись и вверх и вниз,
ибо обоюден наш каприз.
2009, Blenheim, NewZealand
Хлопья снега в окне
Мысли могут, будто вещи, мёрзнуть. Зимы в силах убаюкать сердце. В сонный дом пробраться ищет ветер –
душу застудить.
Фонари не спят в ночном полёте. За окном стремленье хлопьев снежных. Спит Москва, и прошлое уснуло.
Небо на замке.
Свет и мрак переплетают воздух. Время бьётся, осеняясь тайной, в мокрых искрах, в чистоте забвенья.
Путь души впотьмах.
Некому промолвить в ночь: «Декабрь».., –жизнь свою назвав Сенекой снега, и умолкнуть в сумраке тишайшем.
Голос ни к чему.
2006. Москва, Покровка
Солнце Атлантики
Горящий шар вдавился в океан –
не зашипев, не расплескав ни капли,
и провалился в область нижних стран,
где кактусы расставлены. Уж так ли
был нужен свет на ближнем маяке
зажёгшийся с поспешностью? Ведь кстати
рукой дотронувшись (нечаянно) к руке
и твоему бедру в атласной юбке,
став капитаном в капитанской рубке,
я предложил покинуть этот брег:
всё стало чёрным –дюны, сосны, бег
поспешных мыслей (глупо молвить: дум)
и воздух сам, и океана шум.
А годом позже, в дальнемдалеке,
на ярком взморье противоположном,
вдруг вспомнив, как о чём-то невозможном –
да – о тебе, я принял, словно дар,
взошедший в небо наш горящий шар.
1998
* * *
Ах, бабочка сонного рая,
сквозь пламенный зев бытия
впорхни же мне в душу, играя –
я знаю, что ты это я.
Отдай свои крылья. За это
получишь ночные глаза:
сквозь них видишь зиму и лето,
а утром их застит слеза.
Ах, нет! Не спеши! Эти крылья –
да как же они хороши! –
знакомы мне, и не забыл я
их треск на пороге души.
Утренний шёпот
«Ты не бил сам себя молотком по пальцам,
чтоб орать на бел свет: вóт моя Голгофа! –
Ведь таким, как ты, молодцам-скитальцам
и земля в небесах, и в алмазах эпоха».
Так мне Муза моя поутру шептала
в изголовье пахнущей розой постели,
мне на грудь головку склонив устало,
улыбаясь тому, о чём тут не пели.
26 мая 2011.PortMoresby
О вреде курения
Лет в семьдесят начну курить
и в девяносто брошу,
чтоб честных барышень дурить
и завлекать их в рощу;
чтоб в ней расписывать про то,
что мне ужо почти что сто;
и чтоб они, с улыбкой
меня назвавши рыбкой,
шептали: «Выдумщик же ты!" –
и с чувством падали в кусты.
* * *
В полночных думах избеги томленья,
губителен мечтания недуг.
Сегодня тщетны клятвы и моленья,
надтреснут и зеркален стрелок звук.
«Мечтания о будущем преступны», –
вдруг чудится мне шёпот из угла,
но пусто в комнате: мой образ смутный
раздвоен сном оконного стекла.
Что должен превозмочь в судьбе я ныне,
как расквитаться с чёрствостью ночей?
Обкраденные мысли по пустыне
бредут и тьму толкают, плача в ней.
От жалоб их слезливых нет отбою –
ведь с ними заодно и этот дождь.
И снова голос шепчет мне: «С тобою
случится то, чего никак не ждёшь».
Как до утра дожить в ночи бездомной,
когда сломался воздух? Для чего,
свет не включая, в жизни неуёмной
мне пить кривого мрака неродство?
2006
* * *
".... y en la chaqueta una cuchara muerta».*
CésarVallejo
Случилось как-то в поле, где-то в поле
под небом в журавлях, на вольной воле:
картошку извлекая из земли,
с молитвою святой перемежая
мат-перемат, средь клубней урожая
хохочущего воина нашли.
Где времена в дымах сражений веки
смежали гневно, где сбивали вехи,
любой ценой взыскуя срам побед –
всё пристальнее даль, всё ядовитей,
по щучьему велению событий
из прошлого в себя дороги нет.
Но божий дар, и божий вздор –всё шутка,
хохочет череп воина, и щука
дурной улыбки проплывает сквозь века;
зубастая, и лезет всё в бутылку,
и всё невмочь ей обуздать ухмылку,
всё хочется ей корчить дурака
в краю родном, где победивший плачет,
опалы ждёт, следы геройства прячет,
боясь прогневить вставших за спиной:
чтобы, из грязи в князи, в страшной давке
они, отдав команду, вышли в дамки –
любой ценой, любой чужой ценой.
Ещё со школьных лет в глубинах ранца
таился жирный сумрак, и пространство
набухло, как вертящийся синяк.
Погоды бред, подверженный морозу –
одическая дань её склерозу,
и хохот черепа беззвучен, сир и наг.
_____
(исп.) «… а в гимнастёрке нашли мёртвую ложку». Сесар Вальехо
* * *
Ты нев славе и не в величанье:
в синем пламени стыда – в его сиянье
и в отчаянье вдруг запертых небес,
в каждом безвозвратном повороте
и сквозь слёзы молвленной остроте,
там, где тщетный ангел твой исчез.
В красоте твоей отчизны страшной,
кровь –вода, и с ней мешают брашна –
истинные там сквозят черты:
где на проданное слово –упованье
и разодранной завесы где зиянье,
там, где ждут безвинные цветы.
17 января 2002
Элегия
И сон не в сон, когда вокруг весна.
Как мне уснуть, когда в моих потёмках,
в глазах моих, стоит вчерашний день,
поломанные вещи предъявляя?
И вот, рискуя телом и рассудком,
живу, как слесарь, вышедший в наряд,
дневные мысли путаю с ночными.
Цветы роняют лепестки во тьму.
И не поймёшь, где что и что к чему,
пока при свете фар молоковоза
перелетает комната в пространстве,
и в раме, отъезжающей во мрак –
смещение весны в ночное лето.
Я не заметил в этом беспорядке,
когда и как она в окно влетела –
светящаяся золотом, Нагая,
и, просквозив, переиначив воздух,
вдруг обняла меня, как солнце утра,
и вновь пропала. Я не сплю всю ночь,
свечусь и меркну и живу без смысла,
и коротаю время до рассвета.
Как вдруг я вспоминаю этот дом,
где с сыном со своим я прожил лето,
и тех людей, что даже за постой
с меня не взяли, не родные вовсе:
старик, старуха и тридцатилетний,
никак не оженившийся верзила.
И дочь у них была. Но я ее
не знал уже. Она в семнадцать лет
вдруг посчитав себя совсем дурнушкой,
оставив им на будущую память
мечты и слёзы, зеркало в осколках,
взяв кнут пастуший, в бане запершись,
повесилась. Предчувствием томимы,
её родные в этот звёздный вечер
смотрели телевизор (вечный Штирлиц!).
Мать первой всполошилась, да уж поздно,
пока они кричали и нашли,
пока они искали в огороде
там, где она весной цветы сажала.
Она уже обратно не пришла.
Пастушьего томительного лета
опять я вспомнил тишину и сон,
и вспомнил дом и горенку, в которой
боялся спать отдельно сын хозяев.
И как живут хозяева? сидит ли,
как прежде, на крыльце своём старик
затягиваясь горькой папиросой?
кому расскажет, как им доводилось
наесться на войне: чем их кормили
до наступленья или, скажем, после?
жива ль старуха? кто доит корову
женился ли их сын косноязычный?
и как она? летает ли? смеётся?
жива ли там, где, ласково играя,
трепещет свет? какая там погода?
Цветы роняют лепестки, я помню,
пастушья тишина, свеченье лета
и облака, и пыльная дорога,
черёмуха и громкий телевизор,
и голоса сквозь пыльную листву;
увядшие цветы на грядке, блики
на листьях, на тропинке и на брёвнах,
осколки зеркала, и бабочки, и шмель,
и свет звезды, уже творящей утро,
и новый день, сводящий нас с ума.
* * *
О мрак! –это чёрное зеркало
земных сумасшедших квартир:
всё то, что, сверкнув, исковеркало
дневное громоздкое зеркало,
вернулось в бездонный свой мир.
Глядись же в себя ненавидяще,
отчаяньем правды греша,
прозрачное тайное чудище –
о жизни какой-то о будущей
мечтающая душа.
Смотрись, и себя же показывай,
но только забрезжит чуть-чуть
сквозь шторы луч солнца топазовый,
что в зеркале том –не рассказывай,
илучшесамапозабудь.
Бабочка
Remember me, remember me, but ah!
Forgetmyfate.
Dido'slament
В перепутиях сада, в трепетанье дневном и ночном –
там, в назойливой притче страстей, притворявшихся сном,
в мире, путавшем зренье, где шёлковой дурочкой ты
обреталась беспечно, где озером пахли цветы,
той нетленной на вид, хохотавшей при слове всегда,
перепутавшей крылья с душой –изменила звезда.
Той, не доброй среди самых добрых, не умной и не
самой хрупкой среди уцелевших в нещадном огне;
той красавице, чуждой ордам расписных щеголих,
среди всех самых бабочек, бабочек самых из них.
2003. Октябрь
Куда вернулся этот снег
В убранстве козырбацком,
Со ямщиком-нахалом,
На иноходце хватском,
Под белым покрывалом –
Бореева кума,
Катит в санях Зима.
Г. Р. Державин
В светлом завтра не рай –но стерильное снежное поле,
где нет места предметам, где покой спиртуозных пустот –
там всегда хорошо! там новейших времён Геродот
не посмеет напомнить о пролитых кровях (пусть, что ли,
он в монахи уйдёт).
Но, как тушь по щеке (сколько ж водки ты выпила, дева?)
потекли тротуары солёные, тронулся люд,
то ль Европа на Азию чистое что-то надела,
то ли Азия прёт на Европу, как белый верблюд –
время выкрикнуть слово и дело.
На Москве снег не помнит родства, подвизаясь тут между
небом сталинских башен и дырою в ботфорте бомжа.
Чистоплотный, воздушный, он всё же вернулся, дрожа –
шитый белыми нитками снег, убеливший надежду.
Вдруг пропала межа
между прошлым и сущим, запутаны сны и границы –
это время, желая вздремнуть (прочь, языческий грек!)
наплывает, с церковкою древней, на спальню столицы.
Глянь в окно: в головах белый берег, в ногах –белый брег.
Свет мечты и последней больницы.
Что ж, всё будет, ну да, хорошо! –это значит всего лишь,
что всё будет как прежде. Но сегодня особый денёк:
в первый снег, скажем так, по-любому ты не одинок,
ты сегодня себе даже мысли блажные позволишь –
не свались только с ног.
В снежный день на Москве самый главный начальник –гаишник,
и не в небе авария: перебуровив ряды,
две машины всё утро (и в каждой, по виду, опричник)
выясняют кто круче, отбросив причину беды –
мерседесу подмяли наличник.
Легче помнить о будущем. Кончились летние гонки.
Механизм прозрачных часов возмутился, как встарь –
наполняется ватой бетонный неряшливый ларь.
Время вспять провернулось, но сломанный зуб шестерёнки
знает свой календарь.
Если вспомнить про всё, то с ума вдруг сойдут эти люди
и деревья в посконных рубахах, и кошка, и тот
карлик-бомж, раскопавший бутылку в помоечной груде.
Чем он схож с Геродотом? Да тем, чтоб без нужды бредёт
от болячки к любимой простуде.
2003
Арион
Пылал открытый океан.
Весь день жара, и не клевало.
За горизонтом спал обман,
затянутый ремнём Урала.
Скала горячая меня
не понесла в ту даль сквозь дрёму.
Там, где был свет –уж нет огня.
И чёлн разбит, бежавший к дому!
Ах, хоть один бы удалец
вдруг вышел из пучины ярой
с бутылкой водки и гитарой…
Лищь я, таинственный певец,
гляжу в морской простор подолгу,
хоть гимнов прежних не пою
и ризу влажную мою
сменил на потную футболку.
Auckland. 2015
* * *
Где-то теперь моя бедная няня, моя баба Клава,
где-то и днюет она и ночует в песке и траве:
так вот, навроде песочных часов, перевёрнутых кем-то,
перевернулся бел свет, превратившись в своё отраженье.
Я по земле прохожу, дует ветер, и русскою речью
перевернувшейся этой судьбе не перечу.
Так и живу, вспоминая упавшее небо:
воздух, стоящий в воде, и босую, спросонок,
девочку-деву с батоном крошащимся хлеба;
вижу – в неё заплывает корабль, кораблёнок.
Милый кораблик, влюблённый в мелодию вальса,
где ты плутал, в зеркалах поднебесных качался?
Я полюбил отражение неба в крови,
глупо, по-детски стучащей в моё удивленье,
и полюбил отражение боли в любви.
Я полюбил отражение жизни ушедшей
в чистой воде изумрудной, воде сумасшедшей…
1987
© Борис Головин, 1987-2018.
© 45-я параллель, 2018.