Борис Фабрикант

Борис Фабрикант

Все стихи Бориса Фабриканта

* * *

 

А в городе весна,

Веселье и гульба.

По улице одна

Идёт моя судьба.

 

А улица полна

И ветра и вина,

И солнца и тепла,

Блестящего стекла.

 

Здесь свист и карусель.

Из окон сверху вниз:

Как здорово, что все

Сегодня собрались.

 

И музыка окрест.

И цокот каблучков,

И взор наперекрёст,

И взгляд наискосок.

 

Одежды юных дам

Короче по весне,

Так землю тут и там

Нам открывает снег.

 

Последний слой зимы

И прошлогодний сор

Весне прощаем мы,

О чём тут разговор.

 

А в городе весна

И ветра и вина

Как здорово, что все

И взгляд наискосок

Одежды юных дам

И прошлогодний сор

 

Батискаф

 

Прибой в отливе толстою чертой

обводит край земли, начало моря,

и пенный сброс, казалось бы пустой,

плывёт промокшим флагом в мелком соре.

Пузырчатые пятна над песком –

картинки из невиданных, но сущих,

на них гадают утром босиком,

а вечером, как на кофейной гуще.

 

А приглядишься, и себя найдёшь,

изменчиво-волнистого от ветра,

и память-ветер, или память-дождь

здесь можно измерять в словах и метрах.

Игра с прибоем, карты раздаёт,

на ломберный песок тузы смывая,

но я неловок или неглубок

и правила опять не понимаю.

 

О, этот край! Начало и конец,

раздел, граница – два различных мира!

Я только по поверхности пловец,

не быть нам вместе, холодно и сыро.

Нам не читать прозрачных ваших книг,

язык не узнавать, ни слов, ни жеста.

Ваш мир и населён и многолик,

но общего нам не построить места.

 

В железе опускаемся на дно,

взяв своего пространства часть объёма,

мы смотрим ваше дивное кино,

незваные, как вестники погрома.

Прибой мечом меж нами вдоль волны,

запретом на слиянье подселённых.

Мы тонкою плевой разделены,

два хрупких дома и незащищённых

 

 

* * *

 

Быть может, жизнь лишь выход боковой,

От площадей окраинная зона,

Родная улица с разбитой мостовой,

Знакомая походка почтальона.

 

Счастливей всех троллейбусный билет,

Июньский запах липовой аллеи.

Отец ушёл, не выключая свет.

Воронья стая с криком: мать болеет!

 

А после продолжение стихов

И слов, летящих азбукою Морзе.

Туман ушёл, как запахи духов,

А проводок строки в ночи не мёрзнет.

 

Стихи всегда простое средство связи,

И бесконечно мы передаём,

Проходят сроки, строки, в каждой фразе:

«Любимые! Приём! Приём! Приём!»

 

* * *

 

В Лофотены ушло много гор и воды,

Их скрепили извилистым скотчем дорог.

Плюс немного дерев для созданья среды

Обитанья людей и зверей, и ветров.

В водах рыбы, их много и разных везде,

Если дождь очень сильный, возможно, в дожде.

Из расщелин в горе прорастают снега.

Сильный ветер возносит орлов. К берегам

Мощно движутся волны, как бицепс борца.

Рыбы снизу довольны, на нас нет лица.

Если солнце в четверг, ни дождя, ни беды –

Это лучшие дни лофотенской среды!

Как живут эти люди среди красоты,

До рожденья душой прорастая сюда?

Неужели, как все – посреди суеты,

Как простое стекло, где сверкала слюда?

Вот суровый обрыв, водопад, острова,

Выход солнца, как оперный тенор, навзрыд...

Не забудьте воткнуть дерева, где трава.

Божий мир, серый скотч. Потрясающий вид!

 

*Лофотены – острова на северо-западе Норвегии, 68 град. с.ш.

 


Поэтическая викторина

* * *

 

В природе жизнь и смерть лишь стороны

одной монеты неразменной.

И хриплой стаей вьются вороны,

как школьники вечерней смены,

 

и белый снег, изнанка грязная,

в снежок забавы детской вырос,

похожий на шары заразные,

какими нам рисуют вирус.

 

И катится монета аверсом

ко мне и реверсом к чащобе.

А жизнь и смерть живут по адресу

по обе стороны, по обе.

 

* * *

 

В процессе подрастания, пока

важнее хмель, чем вкус, легки прицелы,

глаз не поймёт про взгляд издалека,

желания сильны и чувства целы.

 

Мальчишеский не разберёт задор –

количество ценней, чем пониманье.

И где-то впереди такой простор,

что путь к нему не требует вниманья.

 

Пока приходит всё само собой,

реестр возрастной переполняя,

мы скачем в парке детскою гурьбой,

не зная слов «люблю, тебя, родная».

 

Но нам потом покажут их в кино,

и мы привыкнем к этому размену,

когда – люблю – за слово за одно

приносят жизнь, не называя цену.

 

* * *

 

В разбитом трамвае

задев куртизанку в халате

и не обернувшись

на тихое

слышишь касатик

в немытые окна

не глядя и звуков не слыша

средь криков и скрипа

и стонов и вони и гула

спит римский солдатик

сменивший три дня караула

почётного там

наверху у распятий

с просохшим копьём сладким сном

про недавнюю Ривку

домой на побывку

где к небу пологий подъём

и долго живёшь на закате

 

* * *

 

В стакане виски колышется лес,

Пока я его не допью.

И с каждым глотком этот лес все чудес-

Ней похожий на жизнь на мою.

 

А ранней весной разноцветней листва,

И каждый оттенок, как цвет.

С паркОм изо рта вылетают слова,

И вот уже слов больше нет.

 

Кукушка на выдохе песню поёт,

И лад её – цеп на току.

Но ныне про цеп никого не проймёт,

Понять можно только ку-ку!

 

А запахи ранней весною и свет

Ложатся, как ноты на стан,

И сердце по ним отбивает ответ

Кукушке, листве и цветам.

 

И всю эту жизнь, или весь этот джаз,

И запах, и цвет, и туман,

И снова: ку-ку! (не считал, сколько раз)

Колышет виски стакан

 

* * *

 

Вдруг возникает странный миг,

Как будто заново сложилось

Всё то, к чему давно привык.

О, Господи, скажи на милость,

 

Что это брызнуло вдали,

В небесной тверди, где окошко?

И расстояние от земли

До неба сдвинулось немножко.

 

Как будто этот странный день

С разбитым утром необычен,

И сводит створки набекрень,

Из счёта вычтен.

 

Вернулись новые слова,

И звёзды – словно сквозь дерюгу.

Но жизнь идёт, как жернова,

Всегда по кругу

 

 

* * *

 

Восход, с листвы смахнуть стихи,

Лишь протяни – полна рука.

С вечерней жизни снять грехи –

Пройди весь путь издалека.

 

Смирись, что памятную боль

Распяли все столбы окрест.

Зачем ты принял этот крест,

Теперь несёшь его с собой?

 

В грехи зачтут и пот, и кровь,

И счастье битвы за любовь.

Победа громкая тиха.

Не знает за собой греха.

 

Тебе смириться и простить –

Судьбу свою переломать.

И будешь ты её кормить,

Как сына одиночка мать.

 

Возденешь руки к небесам,

Распялишь рот и замолчишь.

А Бог узнает по глазам,

Простит. И ты его простишь.

 

* * *

 

Вот оселок, которым правят речь –

Осколки слов из вымаранных мыслей.

Любое слово трудно уберечь,

Мысль изречённая, а буквы скисли.

 

И как протухших в речи отличать?

Наш слух обманут и не абсолютен.

И лишь строка сумеет передать

Подобие, как звёздам блеск в салюте.

 

Порядок слов – невидимая ткань,

За нею и объятья, и проклятья.

Так робкая в изгибах держит скань

Простой стакан и брошь на бальном платье

 

Греция

 

В Ионическом море прозрачна вода.

Штиль и призрачный свет, и разлито тепло.

Под покровом воды накопились года,

Древний дагерротип – паспарту под стеклом.

 

Там подводное царство прошедшей земли,

Волны смыли дворцы и сады замели.

Позабыты богами, забыли Олимп,

За колоннами в храме окурок прилип.

 

Стая рыб, шевелит плавниками слегка

В тусклом отсвете их золотой чешуи,

Заплыла за года и смешала века,

Крутобокие мечет икринки свои.

 

В их кривых зеркалах, как в игре детвора,

Рыбаки отразятся, пираты, цари.

Тихо лопнут от смеха сегодня с утра

В газировке прибоя его пузыри.

 

Позабыв о земной бесконечности войн,

Об оливах, плодах и любови земной,

И поэт и жрецы, проститутка и воин,

Во всё горло поют в допотопной пивной.

 

Их плавучие души пасут в глубине

Стаи рыбок, а видится – стадо овец.

В этой вечной свободной подводной стране

Дозревает олива, и лету конец.

 

Декорации

 

Уходят тени, на земле светло,

Встал под берёзой осторожный гриб,

И облако ложится на крыло,

Стараясь сохранить его изгиб.

И в этих декорациях... Не так!

В их смене – мы свою играем роль.

Ты думал, репетиция? Чудак!

Ты думал, ты король?

Да, кто тебя оценит, брат актёр?

Они же – драматург и режиссёр,

И зритель, критик – не начнут оваций.

Важнее установщик декораций.

Ещё важнее – осветитель светом,

Чтоб на свету, на свете быть.

На этом.

 

* * *

 

Жизнь. Облупился засаленный дом,

Пять этажей, можно даже без лифта,

Первый этаж – детский сад, гастроном,

И без проекта, и Джека, и литра.

 

Где-то под вечер играет рояль,

Кто-то солить собирался капусту.

Ноты, как птицы, срываются вдаль,

Скрипки светлее, а трубы так пусто.

 

Жизнь. Как сумеешь, завяжешь шнурок,

Чтобы хватило дойти до вокзала,

Едешь и едешь, твой добрый сурок

День выбирает, он старый кидала.

 

Хочешь подняться на верхний этаж,

Или спуститься в подвал за картошкой,

Всё, как обычно, лишь новый пейзаж –

Не позабудь рассмотреть из окошка.

 

Память уложена в стопки у стен,

Радость раздали, забыли печали.

Что там рояль повторяет, Шопен?

Не нажимайте пока на педали

 

* * *

 

За молоком с утра пораньше

нам выйти – очередь занять,

нам с братом, я на девять старше

и мне решать.

Наискосок вдоль магазина

в любую пору поутру,

как лента старая резины,

соседи наши по двору.

О чём-то их негромкий говор:

«Я здесь стоял!», «Я отойду».

Дверь отжимала шайбой гровер

всю эту тёмную гряду.

Тогда о денежной реформе,

про эти кровные свои

судачили. Я в школьной форме

с ремнём. Вот по краям струи

две складки черпаком литровым

нам изливались с молоком.

Я рубль давал за это новый,

сжимая сдачу кулаком.

«Неси, слабак!» – послал я брата,

и он свой тяжкий крест взвалил.

Не в рост, силёнок маловато.

Перекосило. Уронил.

Он виноват, а я невинен.

Его уж нет, не помнит он.

А мне и завтра будет виден

мой брат и выпавший бидон

 

* * *

 

И наступает рождество

По выбранным семьёю датам.

На площадях светлым-светло,

Картон и вечный снег из ваты,

Горячее вино, катки

И куколки из марципана.

И звёзд развешены мотки,

И главная горит, как рана.

 

Осёл, актёры, ясель шконка,

Волхвы с мешками за углом.

Звонит мой друг: «Мы за столом

И ждём рождения ребёнка».

Мой друг поляк. Открыты двери,

И каждый воздаёт по вере

Началу с чистого листа.

 

А площадь поутру пуста.

Орбиты и судеб изгибы

Надолго оставляют тень,

Минуты прибавляет день,

На нерест уплывают рыбы.

И завершая торжество,

Волхвы в потёртых желтых робах

Уносят с улиц рождество

 

 

* * *

 

Камень, упавший с неба, разбил покой.

Брызги не крошки хлеба, не соберёшь рукой,

Так широко расстелен их групповой полёт,

Каждый теперь растерян – выпивший автопилот.

 

Круг горизонта линзой вылепит небеса,

Будто улыбка Лизы и плывут паруса.

С жизнью несовместимо стало сегодня жить,

Бог выбирает глину, будет опять лепить.

 

И не начать сначала, если грозит конец.

Ни дойти до причала, ни напоить овец

 

* * *

 

Когда восход, взяв горстью «вздох Жако»*,

Измазал небо золотистым цветом,

На голову ему из облаков

Туман свалился, как горшок цветов,

И затопил своим туманным светом.

Что за привычка всё вставлять в стихи:

Житейский мусор, обращенье к Богу.

Как будто едешь, смотришь на дорогу

И объезжаешь старые грехи.

Но всё равно течёт по волосам

Недавний дождь из маминого детства,

А ты с лихим упорством ищешь средство,

Ну вроде лыжной смазки парусам.

Дорога мимо мест, которых нет.

А всё туман, как занавес в антракте.

Меняют декорации и свет,

Прогнозов нет развязки в третьем акте.

Заваленный продуктами прилавок,

Знакомый признак всех дешёвых лавок.

Сырой асфальт. Повсюду красный свет.

И надписи, арабский и английский.

Как будто полуостров Аравийский

На нас свалился за туманом вслед.

___

* Последний вздох жако –

название краски жёлто-рыжего цвета

 

* * *

 

Когда ещё совсем немного лет,

И невдомёк, чём пора мечтать,

Душа висит, как тот велосипед,

Который позабыли подкачать.

 

Ах, на ветру откроет лепестки,

Наговорит простые пустяки.

Душа поёт, доносятся едва

Слепым дождём омытые слова.

 

Всё в доме аккуратно, по местам,

И по привычке тянется к руке.

И кажется, что в тайном там-та-там

Поймаешь счастье с бабочкой в сачке

 

* * *

 

Когда зимы дрожащий календарь,

Поджав листочки, объявляет лето,

Ну, кто ему поверит, если встарь

Лишь сквозь весну к нам приходило это.

 

Уклад, разбитый знанием чужим,

По новой моде замешал привычки.

Как в деревенском клубе, мы кружим

И на крыльце обламываем спички.

 

А сколько неурядиц под дождём

Желанием спастись водою смыло!

И мы гадаем над календарём,

По месяцам сверяя то, что было

 

* * *

 

Когда я буду молодым,

Поеду я в Берлин.

И станет шум его и дым

Со мной неразделим.

 

Печали будут далеко,

Но долго можно жить.

И много планов, но легко

Могу о них забыть.

 

И будет музыка слышна

И говор городской.

Лишь на каналах тишина

Поманит нас рукой.

 

Плывёт весёлый, словно сон,

Стеклянный теплоход.

И проплывает под мостом

И убавляет ход.

А по мосту стучит вагон:

Потом-сейчас, сейчас-потом.

Плывёт сейчас, потом назад.

Берлин-Восход, Берлин-Закат,

Берлин-Наискосок –

Каналов поясок.

 

Там вдоль по улице мои

Друзья на всех парах –

Велосипедные рои

Гарцуют на углах.

 

И мы душою воспарим,

Вечерний ветер чист.

И стану я для всех своим,

Как уличный артист.

 

Там джаз в малюсеньком кафе.

На стульчиках кривых

Дудят мальчишки подшофе

На звонких духовых.

 

Среди весёлой чепухи

И уток под крестом,

И чепуха мои стихи

И все они о том,

 

Что вот приеду я в Берлин,

И буду молодым,

Чтобы вокруг меня бурлил

Цвет, запах, шум и дым.

 

Крючки

 

Вот я, как трубку телефонную,

На свой спускаю риск и страх

Мою приманку церемонную

С улыбкой гнусной на устах.

 

Но рыбы, божьи твари хищные,

С оглядкой, крадучись, плывут

И ничего покамест лишнего

Зубастой пастью не берут.

 

И боковым коварным зрением,

Своей полоской боковой,

Упорно чувствуют с презрением,

Что здесь чужой, чужой – не свой.

 

А я, ну просто Станиславский –

Весь зал стоит рукоплеща –

Играю «рыбой» роль заправски,

Вздыхая, плача, трепеща.

 

Ломаю пальцы, мне не стыдно,

Лью слёзы, даже капли пью –

Напрасно, под водой не видно –

И крюк до времени таю.

 

Крюки на шее, как тотемы.

Вскипела за хвостом вода,

И вмиг два мира, две системы

Сцепились раз и навсегда.

 

* * *

 

Мир устроен давно и непрочно,

И разлад в коммунальном дому,

И депеша с пометкою «срочно»

Навсегда опоздала к нему.

 

Не поможет прошение к Богу,

Не в обиду, Господь, ты прости,

Не считается через дорогу

Из полымя в огонь отвести.

 

Наше время под корень срубили,

Но под гамбургский счёт не скосят,

Там, где цель не дороже усилий,

Бездорожные знаки стоят

 

 

* * *

 

На дереве цвет солнца издалёка.

Как птица, прилетевшая душа

Сидит на светлой ветке одиноко,

Невидима, чиста и хороша.

 

Она покровы светлые надела.

Как в старых книгах верили словам!

Она не знает, для чего ей тело,

И всё считает нас по головам

 

* * *

 

Над городом летали души,

И нас они не замечали.

Они не нам принадлежали,

И мы не им принадлежали.

Они держались за мизинчики

И веселились так счастливо,

Как будто утренние блинчики

Им дали в блюдечке красивом.

Как будто и не моросило,

Воротников не поднимали.

Нас ни о чём не попросили,

Мы ничего не пожелали.

Над ними зажигалось облако,

Как канделябр в концертном зале.

Они бы довели до обморока,

Случись, что мы их увидали.

А мы дышали с ними вместе

И тем же воздухом, всё те же.

Но не летали, много чести,

Всю жизнь всё там же и всё те же.

Ах, души, леденцы прозрачные,

Сквозь них мигали светофоры,

А мы густые и невзрачные,

Трамваи, сумки, снег, заборы.

Был зимний вечер, между прочим,

И фонари включили к ночи,

И тени улетели стаями.

Нам не спалось в домашнем сумраке.

На город опускались сумерки,

Но свет прозрачный не истаивал.

 

* * *

 

Находясь меж небом и землёй,

Дышим мы привычно, неприметно.

Но испуг, обещанный водой,

О себе напомнит непременно.

Потому, плывя между волнами,

Называем небо небесами.

Между небесами и водой

По-другому дышим мы с тобой.

Бездна, мы одной воды и соли!

Между нами тонкая плева.

Мир иной волной изрыт, как поле,

Где никак не вырастет трава.

Тёплые объятья океана –

Руки акушерки у плода.

Словно мы, кто поздно, а кто рано,

Уходя, рождаемся туда

 

* * *

 

Не составляй горящих планов

И расписаний не вводи.

Проснулся утром слишком рано,

Вставай, иди!

 

Проснулся позже, чем хотелось,

Счастливо в праздность окунись.

А время никуда не делось,

Оно пе-ре-тека-ет в жизнь.

 

Ответственность перед часами

Не учреждай.

Их много, мы не сладим сами.

И не считай!

 

А жизнь идёт, течёт, буровит,

И ты плыви!

Увидишь, время рыбу ловит,

И ты лови.

 

Мы сами – время, мы – минуты,

Секунды – наша чешуя.

И мы ещё блеснём кому-то

Со дна ручья

 

* * *

 

Пока всё различимо в поле зрения

И, как вода, переполняет взгляд,

Мы соберём слова в стихотворение,

Одеколона праздный аромат.

 

Так много букв и точек под вопросами,

Сегодня это называют «чат».

Не протолкнуться, как в бою с матросами,

И в сельском клубе сквозь толпу девчат.

 

Заходит солнце, наступает утро,

И небосвод на облака богат.

Лицо скрывает праздничная пудра,

Песок скрывает глиняных солдат.

 

А поезда из старого вокзала,

Где стрелки переводят на творца,

Идут по расписанию в начало,

Но доезжают только до конца

 

* * *

 

Посреди (прозрачным утром разглядеть стараясь дно)

Тихой гавани (в английском старом городе Крайстчёч)

Всё похоже было цветом на какое-то кино –

Одиночеством, молчаньем – на французское, точь-в-точь.

 

На столбах сидели чайки (не кричат, не просят рыбу),

И враскачку, по-матросски лебедь шлёпает на слип.

На верхушке башни церкви (глянешь – не сдержать улыбок)

Рыба вертится по ветру, флюгер к облакам прилип.

 

Фильм ещё не начинали, – кто-то помахал рукою, –

Видно, главные герои, – лодки тронул первый вал, –

Видно, главные герои жизнь придумали другою.

И без главного героя фильм никто не начинал.

 

Я пришёл взглянуть на море, ни о чём не беспокоясь

(Из-за крон каштанов красных долетел церковный хор),

Рядом с чайкой отразился от воды по самый пояс,

И теперь уже не крикнешь «Чур, не я!».

Мотор! Мотор!

 

* * *

 

Приехало прошлое с тёмным налётом от гари

И запахом сена подстилки в троянском коне.

И с воем сирены, как будто наряд на пожаре

Секретно пехоту везёт погибать на войне.

 

И громко звучит, как звонок на большой перемене,

Наивный балет с лебедями про чёрную месть.

Ах, музыка эта – к предательству и перемене.

Что было, что будет и как разобраться, что есть?

 

А время раскатано шлангами блёклого цвета,

Они протекают, как мальчик по малой нужде,

И серые лебеди в форме уводят Одетту,

Она не одета, поскольку врасплох и в беде.

 

В пруду западня, и за длинным оврагом засада.

А в жёлтых кустах то капкан, то силок и ружьё.

Крик: «Врёшь, не уйдёшь!» – и зачем было прошлому надо,

Вот так обложить это прошлое счастье моё

 

 

* * *

 

Приморский городок английский

с ухоженной душой и близкий

к прибою, пляжу и песку,

прилипшему, как сон, к виску

под солнцем над обрывом

к стоящему на нём леску

под воздухом счастливым.

 

Вот пахнущий кокосом дрок

из книжек Конан Дойля,

тут для всего и час и срок –

для жизни и раздолья.

И связанные по морям,

Британцы и французы

В порту вгоняют якоря,

Как шар бильярдный в лузы

 

* * *

 

Пришла дурацкая тоска,

больная, тусклая, распутная,

сидит в душе с глазами мутными,

не поднимается рука,

её пырнуть железом жертвенным

под этим синим небом мертвенным.

Так в рыбной лавке серый фартук

кулак чешуйный оботрёт

и распечатает, как карты,

трески проваленный живот.

Всего две рыбы? Ветер свищет,

места знакомые не ищет

и убирается, трубя.

Все жертвой чувствуют себя.

Сгребая потроха руками,

как в механизмах часовых,

мы разбираемся с грехами

под стоны песен хоровых.

Растёт цветок горелки газовой,

и я тарелкой одноразовой

всю кровь ненужную солью,

сливая с почвою струю.

Сгружу грехи в горящий жертвенник,

несут музЫку за спиной,

и то ли страшно, то ли ветрено,

но всё не сбудется со мной.

Двора стихает ужас скотного,

гремят кимвалы блеска потного,

тамбурмажор счастлив в манёвры,

вся мокрая насквозь тулья.

Ушла тоска, поджавши нервы,

и дамы бросили манеры,

как вожжи в близости жилья

 

* * *

 

Проживающим в комнате смеха,

Может, в свете волнистых зеркал,

Так улыбку исправить потеха,

Что проступит звериный оскал.

Проживающим в комнате смеха

Надо мину держать до конца,

От приличного вида, успеха

Два шага до потери лица.

Продвигаясь в привычном изгибе,

Соблюдай отражений закон,

Где падения угол – погибель,

Выражение счастья – фасон.

И поэтому буднично точен

Отражение помни своё.

Хорошо, что короткие ночи,

Хорошо, что душа не поёт.

Хорошо, что остался один –

Ни раскапывай, ни засыпай.

Помнишь детство? Ты маленький сын,

Мама рядом, пора... засыпай.

 

* * *

 

Разбитая небесная дорога,

распятый воздух, мусор по краям,

упавший знак «деревня Мыубога»,

на камне краской: «Вы куда, а я?».

 

И никого, и тишина такая,

как будто похоронен, все ушли

и унесли ключи к воротам рая,

а говорили, вроде, не нашли.

 

Деревня без дымков и без порога.

Монету бросить, посчитать на чёт?

Под камушком бумажка, подпись Бога,

над подписью оценка «незачёт»

 

* * *

 

Разлетелись облака

С отблеском зари,

И опять издалека

Входят сентябри.

 

Улетают комары

В тёплые края,

Расстаёмся до поры,

Кровные друзья.

 

А без шума ваших крыл

Опустеет двор,

Только ветер закружил

Лёгкий летний сор.

 

Так всю жизнь и каждый год –

Проводы, печаль.

Даже, кажется, восход

Потусклее стал.

 

Он потёрся и устал

Красить небосвод,

Хоть ни разу не сменял

Этот свет на тот

 

Не порхал за комаром,

Только восходил

И по небу, как паром,

День перевозил.

 

Не изменишь жизни ход,

Хоть и был бы рад.

Превращается восход

Каждый день в закат.

 

* * *

 

Растворились в ночной темноте

Беды, страхи, мечты и потери.

И в кромешной тугой пустоте

Люди спят, как уставшие звери.

 

И не чуют касанья руки,

Ни угрозы, ни ласки не чуют.

На цветном берегу у реки

Под названием Время ночуют.

 

Я проснулся от шороха волн

Со следами небесных мерцаний.

И качнулся темнеющий чёлн.

Перевозчик застыл в ожиданьи.

 

Рябь сверкнёт в предрассветной тиши,

Как гравюры старинной страница,

Так сканируют оттиск души –

Переправа, контроль на границе.

 

Манит тайною та сторона.

В этот час, и ни поздний, ни ранний,

Мне б доплыть не до самого сна,

До короткого чуда свиданий

 

* * *

 

С ангелами журавлиным клином прилечу,

Разойдёмся на пустом причале.

Все далёкие полёты мне не по плечу,

И лечу, не принося печали.

 

Почтальонные подвесят сумки на корнях

Крыльев и летают виражами.

Грубые мозоли сбили на босых ступнях,

Приземляясь в ночь за гаражами.

 

Весточки разносят, белоснежны и легки,

Молятся и придают надежды.

Вы вяжите, вы вяжите ангелам носки,

Им нельзя другое из одежды

 

 

* * *

 

Сдувает праздничный настрой

Тяжёлый дымный ветер,

И воздух тёмный и сырой,

И скудно солнце светит.

 

Растерянные голоса

От жизни на постое,

Легла нейтрально полоса,

Как облако пустое.

 

Надежды жалкое тряпьё,

Но остаётся вера.

Знай, птица щёлкает своё,

Хоть холодно и серо.

 

И сквозь несчастье и пальбу

Пасхальные обряды –

Как Божий поцелуй на лбу –

Весомее награды.

 

В краю живого места несть,

А помнишь, пели песни.

Вступают под церковный крест

И знают, что воскреснет

 

* * *

 

Сквозь растопыренные пальцы

проходит длинный тёплый свет,

я вышиваю тень на пяльцах:

орёл, собака, слон, портрет

старухи дикой и носатой,

а тень травою полосатой

антонима смывает след.

 

В свечное погружая пламя,

копчу разбитое стекло,

затмение за облаками,

его не видно, рассвело,

и все явления природы

и смены городской погоды

тёплом и светом занесло.

 

А мне важней дневные игры,

ночные книги, сны – кино,

в котором принцы, чары, тигры,

старик Хоттабыч заодно.

Запретные, как папиросы,

мы пели песни про матросов.

В Кейптаунском порту давно

Они пошли туда,

Где можно без труда

Найти себе и женщин и вина.

 

Дыра в заборе к башне танка,

игрушке нашей боевой,

где всех мальчишек спозаранку

гонял винтовкой часовой.

Он был постарше ненамного,

кричал: «Стоять, стреляю!» – строго,

и отступали мы домой.

 

Но покрутить давал штурвальчик,

чтоб пушку двигал, кто куда.

Он, призванный на службу мальчик,

не пел.

Они пошли туда,

Где можно без труда

Найти себе и женщин и вина

 

* * *

 

Старые фотографии –

листья календаря,

фотоальбом – гербарий.

Первое января,

тоненькая заря,

черево на просвет,

пей ненасытный барий.

На рентгеновском снимке

каждый всегда один,

ни цветов, ни в обнимку,

не разглядеть улыбки.

Вот я тебя догнал,

значит, давай води,

хочешь, сыграем в прятки,

хочешь, сыграют скрипки.

В куче сухой листвы

смотришь в засохшее небо,

сухи черенки и чёрствы.

Видно издалека,

там, где пришиты к земле

небо и облака,

сухие расходятся швы,

и не размочишь хлеба

 

Стихи на нитке

 

– 1 –

 

Уже долго живу.

Но никак не привыкну.

То споткнусь о траву,

То кого-то окликну.

 

Для привычных движений

Не нашёл простоты.

В этом мире сражений

Опадают листы,

 

Осыпаются даты,

Дети стройно поют,

И в новинку закаты.

Для чего же я тут?

 

Нет у смерти отмены.

Что успеть, а что нет?

Что дадут на обмене

Стольких прожитых лет?

 

Кто-то сверит итоги,

Справку выдаст о том?

Или сам по дороге

Разберёшься. Потом.

 

Или, может быть, проще,

Сразу выключат свет.

Поскребёшься наощупь

И забудешь ответ.

 

– 2 –

 

И зачем мне вот этот

Голубой белый свет?

То зима в нём, то лето,

Равновесия нет.

 

Значит, надо бы после,

Здесь закончив года,

Выбрать что-нибудь возле,

Тоже не навсегда.

 

Всё, как здесь, и прописка,

Газ, удобства, вода...

И на родину близко

Прилетать иногда.

 

– 3 –

 

Спорят белки с голубями:

Ваши крошки, нам земля.

Бродят кошки берегами,

Где же крысы с корабля?

 

Ах, у тварей нет морали,

Ни культуры, ни грехов.

Вы когда-нибудь слыхали

Хоть бы строчку их стихов?

 

Ворон лапой голенастой

Укрепился на сосне.

Солнце свет ему не застит,

Только отблеск на спине.

 

Мы устроены отлично,

Как букашки в резеде.

Где ещё всё так привычно,

На какой другой звезде?

 

 

Все свои сбивают стаи.

Жизнь приятна и легка.

Никуда не улетаю,

Погожу ещё пока.

 

– 4 –

 

Дай, Господи, в здравии быть до конца.

И просто уйти в потаённую дверь.

Там то же, что здесь. Но не бьются сердца.

И больше не будет потерь.

 

* * *

 

Стоят заборы беззаботные,

молчат, как ленты безработные,

крест-накрест всё перехватив,

ствол остывает у максима,

никто не проберётся мимо

в садовый кооператив.

 

Здесь всё размечено до неба,

в полях подходит тесто снега,

оно замешено щедро.

Дорожки тянутся заранее,

как по листу чистописания,

воронье катится перо

 

* * *

 

Там, где щучьи дороги залиты

Непрозрачною чёрной водой,

И сомы ранним летом несыты,

И камыш неумело седой,

 

Эти дальние тайные ямы,

Восклицанья окрашенных птиц,

И просветов оконные рамы

С отраженьем невидимых лиц.

 

Дельта, шаг, островная подошва,

Сход весенней незрелой воды.

И по-прежнему платим подушно,

И не спим, ожидая беды

 

Теплоход «Ворошилов»

 

А жизнь ещё не миновала.

Как теплоход, ушла, с причала

Взяв на борт местных и чужих

И свиток замыслов благих.

И всё на видео снимала,

И всё на видео снимала

И дольше, чем я был в живых.

Свои чего-то мастерили,

Храпели ночью, утром пили.

Потом туристам объяснили,

Где Разин уронил княжну.

Сменяли ночи дни вначале,

Сменяли радости печали,

И слёзы лили на причале,

Где провожали и встречали,

А волны теплоход качали,

Он отходил, едва причалив.

И отходили все ко сну.

А пассажиров недовольных

Таким потоком рифм глагольных,

Успешно юнга утешал,

Давая крутануть штурвал.

 

Кричали дети, пели бабы,

И теплохода почерк слабый

Почти не оставлял следа.

Меж берегов текла вода.

Нас по реке вёл старый лоцман

По древним книгам скал и дна.

День с ночью разделяя, боцман

Бил склянки. Солнце и Луна

Всходили по небесной сфере

В четверг, пришедший за средой.

По берегам ходили звери,

И плыли рыбы под водой.

Матросы долгими крылами

Канат тащили между нами.

И дым стоял, как паруса.

Их лица были крыты медью.

На мелях дно искали жердью.

И по утрам была роса.

Парнишка в лодочке отважный

Шёл к борту, истово гребя.

И голубь прилетел бумажный

С чернильной вестью самой важной:

«Мария, я люблю тебя!».

 

За бортом неба отблеск сонный.

Над судном снов летают сонмы

На тонких крыльях цвета ночи,

Внутри которых крылья дня.

Защитник-ангел теплоходный

Водой ночной, водой холодной

Разбудит вахту, брызнет в очи,

Добавит маяку огня.

Как искры, заблестят мгновенья.

Трудись, люби, плыви, зови –

И сложит жизнь из дней творенья

Храм на любви, не на крови.

 

Закат пылал каминным зевом.

Вода кипела. Но стеной

Набросил тень высокий левый

И мы попали в мир иной.

Ни звука, всё вокруг померкло.

Во мраке замер теплоход,

Дул жаркий ветер, словно пекло

К нам развернуло чёрный вход.

А небо души ворошило,

Пришла гроза, гремели гири,

И наше судно «Ворошилов»

Блеснуло буквами «Вергилий».

 

 

* * *

 

Ты говоришь всё время не о том,

что весь последний год тебя тревожит.

Как-будто неразмятым сапогом

который раз ступаешь в бездорожье.

 

Ветра и тучи, сумерки, дожди,

тебе темно идти по белу свету.

Остановись у нас, пересиди

проклятую тоску дурную эту.

 

А то, что годы копьями торчат,

назад ни шагу, впереди разлука.

Ты помни, друг, всех наших долгий ряд,

как очередь за памятью. И муку

 

писать стихи, укрыв в ладонях строки,

мерцающие, будто дежавю.

На карту нашу брошенные кроки –

дорога в мир, в котором доживу.

 

Затерянный, как детские секреты,

забытые листы черновика.

Мы навсегда в том мире, на рассвете,

как мотыльки в прицеле огонька

 

* * *

 

У нас не запирали дверь

Замок английский только на ночь.

«Дверей всего у жизни две», –

Так говорил сосед Иваныч.

Он зимним утром на снегу

Меня привязывал к овчарке:

«Держись, сейчас я побегу,

Она тебя на лыжах в парке

Потащит быстро за собой.

Держись за палку, не теряйся».

И мчались я и снег сухой.

«На повороте наклоняйся!»

И я стоял, летел сквозь снег,

Там всё осталось, как в начале:

Собака мчится по лыжне,

Снег белый, в мире, нет печали.

 

* * *

 

У нас не запирали дверь,

Замок английский только на ночь.

«Дверей всего у жизни две», –

Так говорил сосед Иваныч.

Он зимним утром на снегу

Меня привязывал к овчарке:

«Держись, сейчас я побегу,

Она тебя на лыжах в парке

Потащит быстро за собой.

Держись за палку, не теряйся».

И мчались я и снег сухой.

«На повороте наклоняйся!»

И я стоял, летел сквозь снег,

Там всё осталось как в начале:

Собака мчится по лыжне,

Снег белый, в мире нет печали

 

* * *

 

У неё счастливая душа,

Ей никто не должен ни гроша.

И она, от жизни взяв сполна,

Никому ни жеста не должна.

 

Но строка ручьём, как по камням,

Меж плитой, и стиркой, и уборкой,

Месяцами не звонит ей сам

Аполлон, закрыв окошко шторкой.

 

И спешит размашисто рука,

На клочке записывая слово.

Жжёт глагол, предлог продрог слегка,

На крючок слова цепляя снова.

 

А потом, как эхо тишины,

Долетит и в прошлое и после:

«Больше смерти не хочу войны,

Больше счастья, чтобы ты был возле,

 

Я хочу. И не терять родных.

Господи, от просьб, прости нас, жарко!»

И махнул рукою, и затих

Аполлон: «Ну что возьмёшь, кухарка!»

 

Молит о прощенье за грехи,

Музы призовут, не отзовётся.

Вырывает за душу стихи,

Как ведро верёвкой из колодца.

 

* * *

 

шаткий прибой без плеска

осень граница лета

прозрачная занавеска

ночи перед рассветом

 

радужного прибоя

шаг неслышный кошачий

ни собачьего воя

ни человечьего плача

 

вымокшие причалы

лодочный зал ожиданья

берег тепло начало

детство воспоминанья

 

ломкие не ухватишь

как ледяная кромка

целою жизнью платишь

и растряслась котомка

 

медленно тают льдинки

тихие всплески смеха

если позвать негромко

так прилетает эхо

 

медленно тают льдинки

в памяти посерединке

медленно тают льдинки

посерединке

 

* * *

 

Шестком делиться и насестами,

Цветком, заброшенным невестами,

И всё сгрести, чтоб с глаз долой.

В шершавой комнате приятеля

Вести вдоль стен до выключателя

Взгляд грамофонною иглой.

 

А платьев ветреное плаванье

В неузнаваемые гавани,

Чтоб там глядеть на пароход,

Как он уходит в центр марева

И карнавальным светом зарева

Себе сигналы подаёт.

 

Летают чайки с белым бантиком,

Земля конфетой, небо фантиком,

Все возвращаются домой.

Дымы толкутся между крышами

Мотками шерсти светломышими

А небо тихо пахнет тьмой

 

* * *

 

Это призраки, вещи из памяти, из-под руки

рассмотри, не вставая, до штампика, трещины, капли,

так мышиные бродят в лесу по ночам огоньки,

над водой молчаливо летают дежурные цапли.

 

Их изогнутой шеи рисунок – отличие, либо

ключ к простору, закрытому грешному оку людскому.

Вдоль протоки стена камышей отражает изгибы 

буруна, отразившего солнце, идущее к дому.

 

Мы за ним продвигаемся, лодка толкает волну,

а деревья у края – висят в отражении неба,

и закат под корнями, стихая, уходит ко дну,

завтра только восход, а заката не будет, и не был.

 

Вещи, в доме живущие, – собранный жизнью осадок.

Крошки памяти, в сказку ведущие тайной дорогой.

Весь остаток, по старой забытой пословице, сладок.

Не продай, не дари, не забудь, сохрани и не трогай

 

 

* * *

 

Я бежал молодым под ливнем,

Сняв рубашку и мокрый до клеток.

Время было самым счастливым,

Это давнее новое лето.

Мне четырнадцать или пятнадцать.

Шёл троллейбус. Взгляд женщины взрослой!

Взгляд, как будто игра в пятнашки.

Стой! Ты пойман – десант на остров,

На котором ещё я не был,

Но увидел в глазах так остро,

Как вблизи грозовое небо.

Этот проблеск из ближней дали

Сквозь залитое ливнем стекло

Сразу в прошлое закатали,

Чтоб полгорода не сожгло

 

* * *

 

Я снова в Москве, но, похоже, ни с кем не увидеться –

Ушли за снега, за ветра, за ночные огни.

Одетое в маски нам всё запретило правительство,

А может, мы сами решили остаться одни.

 

Случайные встречи, объятия, рукопожатия.

Смущает неловкость: дотронуться? не допустить?

И взгляды отводят любимые и провожатые,

И, значит, опять нам найдётся о чём погрустить.

 

Последний вагон красным светом качает, качает.

За ним с укоризной расходятся наши пути.

И взмах семафора, как ложка в стакане чая,

Который уже неизвестно куда отнести

 

* * *

 

Я – в Мантую от герцогова гнева.

Звенят колокола – летят цветы,

завёрнутые в голубое небо,

где ощущенье долгой пустоты

 

на месте звука. Хлебы, вина, рыбы

в площадных ресторанах меж церквей

всех страждущих здесь накормить могли бы,

когда б не становился хлеб черствей.

 

Стекает жизнь по шлюзам узких улиц,

рисуя русло с нового лекала,

меж витражами и стеклом бокала

прошли века, но мы не обернулись.

 

Мосты – браслет домашнего ареста –

не позволяют отойти заречью,

обозначая той весёлой речью

знак времени, и гения, и места.

 

Здесь всякий город, новый друг Гораций,

свой итальянский сохраняет норов –

вместилище для древних декораций

и место проживания актёров.

 

За грубой кладкой спрятаны подмостки,

ты проследи за жестами, дай цену

той паре, что, дойдя до перекрёстка,

как оперный дуэт, взошла на сцену.

 

Вчера опять убита Дездемона,

как соучастник ночь ушла босая,

убил Отелло в спальне после шмона,

мертвеет небо, звёзды угасают,

 

А тротуаров мраморные плиты

скользят и тают, как весенний лёд,

все ставни городские так открыты,

как будто собираются в полёт.

 

Днём на обед театр закрывают,

кулисы убирают в тёмный сад.

И время понемногу вымывает

из-под камней кинжал, платок и яд

 

* * *

 

шаткий прибой без плеска

осень граница лета

прозрачная занавеска

ночи перед рассветом

 

радужного прибоя

шаг неслышный кошачий

ни собачьего воя

ни человечьего плача

 

вымокшие причалы

лодочный зал ожиданья

берег тепло начало

детство воспоминанья

ломкие не ухватишь

как ледяная кромка

целою жизнью платишь

и растряслась котомка

 

медленно тают льдинки

тихие всплески смеха

если позвать негромко

так прилетает эхо

 

медленно тают льдинки

в памяти посерединке

медленно тают льдинки

посерединке