Бахыт
Кенжеев

 

Ах, как холодно в мире. Такой жестяной снегопад. 

Всякой твари по паре, и всякое платье – до пят.
Вспоминать в неуёмной метели, второго числа
(и четвёртого тоже) о скрипе ночного весла.

Всё пройдет? Предпотопный кораблестроительный пыл,
паутина в сусеках, мохнатая пыль по углам?
Пролетит шестикрылый, что вестью благой искупил
воплотившийся грех, будто хлоркою вымыл чулан?

В рассуждении голубя, что из каптёрки своей лубяной,
различает глубокое небо и ахнувший снег – Арарат,
не чинись – в том числе и тебя, мореплаватель Ной,
успокоят в дубовой оправе, как гравий в шестнадцать карат.

Допивай же, волнуясь, на дачной веранде стареющий чай,
и в молитвах пустых неподкупному мастеру льсти.
Для гаданий негодная ветхая книга зовётся «Прощай»,
а её протяженье, её одолженье – «Прости».

 

 

Я не помню, о чём ты просила. Был – предел, а остался – лимит,

только лесть, перегонная сила, перезревшее  время томит –

 

отступай же, моя Ниобея, продирайся сквозь сдавленный лес

стрел, где перегорают, слабея, голоса остроклювых небес –

 

да и мне – подурачиться, что ли, перед тем как согнусь и умру

в чистом поле, в возлюбленном поле, на сухом оренбургском ветру –

 

перерубленный в поле не воин – только дождь, и ни звука окрест

лишь грозой, словно линзой, удвоен крепостной остывающих мест

 

 

До дна, до соломинки вымыт –

полынь молодая горька –

померкшие сраму не имут

сквозь лаковые облака.

Язык, вездесущий с пелёнок.

Колодец. Амбарный замок.

Как жил, так и умер в зелёных

краях, где репейник и мох

в нетопленой роще спесивой

опять под русалочий свист

склоняются перед осиной,

роняющей цинковый лист.

 

Напившийся уксуса с жёлчью

посмотрит ли на облака

жуком, выползающим молча

из спичечного коробка?

Нет – лишь возопит безответно.

Любой обречённый привык

листать расписание ветра,

срывающегося на крик.

Ах, ангел мой, лучше бы сразу,

покуда гроза начеку…

что – молния честному глазу,

его золотому зрачку?

 

 

 

всякий алтарный шёпот обернётся щепоткой праха

так отсвистит перун отгремит гефест и зачахнет один

ах самозванцы лживые божества ни тебе аллаха

ни вифлеемского плотника вечер холоден  и свободен

 

всех предыдущих имён не вспомнить на смертном ложе 

кто-то был бодр а иной ревел от недостатка веры

распластавшись в горячей ванне прекрасней чем яд а всё же

цезарю богоравному страшно взрезать молодые вены

 

всех предыдущих не вспомнить старческой кровью

истекающий седобородый кажется звали павел

и ещё один вывешенный на древе с табличкою в изголовье

шепчущий еле хрипло отче зачем ты меня оставил

 

 

Шелкопряд, постаревшей ольхою не узнан,

отлетевшими  братьями не уличён,

заскользит вперевалку, мохнатый и грузный,

над потухшим сентябрьским ручьём.

 

Суетливо спешит, путешественник пылкий, 

хоть дорога и недалека, 

столько раз избежавший юннатской морилки,

и правилки, и даже сачка. 

 

Сладко пахнет опятами, и по прогнозу

(у туриста в транзисторе) завтра с  утра

подморозит. А бабочка думает: грозы?

Наводнение? Или жара?

 

Так и мы поумнели под старость – чего там! –

и освоили суть ремесла

сообщать о гармонии низким полётом,

неуверенным взмахом крыла.

 

Но простушка-душа, дожидаясь в передней,

обмирает – и этого не

передать никому, никогда, ни на средней,

ни на ультракороткой волне.

 

 

Лечиться жёлтыми кореньями, медвежьей жёлчью, понимать,

что путешественник во времени не в силах ужаса унять,

когда над самодельной бездною твердит, шатаясь: «не судьба»,

где проплывают в ночь железные и оловянные гроба.

 

Кого рождает дрёма разума и ледостав на поймах рек?

Кто этот странник недоказанный, недоказнённый имярек,

владелец силы с чистым голосом? Пускай бездомен, пусть продрог,

он с ней един, что Кастор с Поллуксом, что слёзы и родной порог.

 

Когда в поту, когда в печали я вдруг слышу тихое «не трусь»,

когда, мудря, боюсь молчания и света божьего боюсь –

шурши ореховыми листьями, мой слабый, неказистый друг .

Мигнёшь – и даже эта истина скользнёт и вырвется из рук. 

 

 

Ночь белая бежит, а чёрная хлопочет –

снежинками кружит, коньки о камень точит.

День белый недалёк, а чёрный – ляжет рядом

с седым, на потолок уставясь влажным взглядом –

похлёбку стережёт, простуду хмелем лечит,

не мудрствует, не лжёт, воробушком щебечет

 

Жестка моя кровать. Я знаю, горячо ли,

колеблясь, оплывать копеечной свечою

перед заступницей – но всякий просит чуда:

застыть, сощуриться, и помолчать, покуда

в бумажных небесах окраины московской 

дым стелется, дыша истомой стариковской

 

 

Язвы на лбу не расчёсывай, спи.

Поздно. Осталось немного.

Ссыльные суслики в тесной степи

молятся смертному богу

 

гадов, лишайников и грызунов,

лапами трогая воздух.

Блещет над ними – основа основ –

твердь в неухоженных звёздах.

 

Знаю, о да, каждой твари своё,

обморок свой или морок. 

Следом за рыжими чудо-зверьё

молча вылазит из норок.

 

Волк отощавший, красотка-лиса,

заяц с ужом желтоглазым

в тёмной надежде глядят в небеса,

хором космический разум

 

молят. Прости. Я напрасно мудрю.

Звери степные уже к сентябрю

верно, рассеются, словно евреи

после Голгофы. Останусь один,

 

пьяный очкарик, единственный сын,

пить углекислое время.

 

 

… а ещё - за начальною школою,

средь обкорнанных тополей,

знай ветшала забытым Николою

на могильцах, – светлее, смелей,

чем казалось, головкою маковой

мне кивала, робела навзрыд…

Ах, как много в Московии всякого

незабвенного хлама лежит!

 

Только не по Ордынке купеческой –

там лихой обитает народ,

там кистень в друзьях 

с кистью греческой,

да метро механический крот

роет, вялые речки подземные                

промораживая острым ртом, 

палисадники пахнут изменою –

не о том ли…  О нет, не о том.

 

Разве родина…(нет, разумеется),

не приказывает, как земля,

умирать, а отчасти – надеяться?

То ли музыка, то ли петля –

да и я пережил её прелести,

поглотил всё печное тепло,

чтобы Керберу в чёрные челюсти

рукописное время текло

 

 

Согрели, вызвали, умыли,

отдали голос на ветру.

В каком же я родился мире?

В таком же точно, где умру,

 

где солнце в флорентийских соснах,

телеги скорбные гремят

и в твёрдых толщах рудоносных

горчат кровавик и гранат.

 

Зачем (другим досталось, нищим,

спасенье)  мы с тобой, душа,

по переулкам пыльным ищем

огонь из звёздного ковша?

 

Там резеда, там мало света,

под крышей горлицы дрожат,

и письма, ждущие ответа,

в почтовом ящике лежат.

 

И с каждым каменным приливом

волну воздушную несёт

к мятущимся, но молчаливым

жильцам простуженных высот.

 

 

месяц цинковый смотрит в окно

одноглазый сквозь зимнюю тьму

столько всякого сочинено

а зачем до сих пор не пойму

 

добросовестной смерти залог

феникс нет городской воробей

истлевающий друг-каталог

детских радостей взрослых скорбей

 

помотаю дурной головой

закрывая ночную тетрадь

жизнь долга да и мне не впервой

путеводные звёзды терять

 

месяц медленный в тёмном окне

все нехитро чудесно старо

и молчит астронавт на луне

словно нищий в московском метро

 

 

Побыв и прахом, и водой, и глиняным

болваном в полный рост, очнуться вдруг

млекопитающим, снабжённым именем

и отчеством. Венера, светлый дух,

ещё сияет, а на расстоянии,

где все слова – «свобода», «сердце», «я» – 

бессмысленны, готовы к расставанию

её немногословные друзья.

   

Ты говорил задолго до Вергилия,

на утреннем ветру простыл, продрог, 

струна твоя – оленье сухожилие,

труба твоя – заговорённый рог. 

Побыв младенцем, и венцом творения –

отчаяться, невольно различать

лиловую печать неодобрения

на всём живом, и тления печать.

 

Жизнь шелестит потёртой ассигнацией –

не спишь, не голодаешь ли, Адам?

Есть многое на свете, друг Горацио,

что и не снилось нашим господам.

 

 

Вольно зиме-заочнице впотьмах

проситься на руки, отлынивать, лениться,

обменивать черёмуховый взмах

на пленный дух полыни и аниса,

и если так положено во сне –

пускай скулит звезда сторожевая,

пока учусь безмолвствовать, жене

превратности любви преподавая.

 

Но легче мне: я знаю слово «мы».

Немного нас, лепечущих и пьющих,

с копьём неповоротливым из тьмы

на всадников безглазых восстающих – 

и не трудней освоить нашу речь,

её напор, зернистый и соборный,

чем земляное яблоко испечь

в летучем пепле жизни беспризорной.

 

 

И забывчив я стал, и не слишком толков,

только помню: не плачь, не жалей,

пронеси поскорее хмельных облаков

над печальной отчизной моей,

 

и поставь мне вина голубого на стол,

чтобы я, от судьбы вдалеке,

в воскресенье проснулся под южным крестом

в невеликом одном городке,

 

дожидался рассвета, и вскрикивал: «Вон

первый луч!» Чтобы плыл вместо слов

угловатый, седеющий перезвон

католических колоколов.

 

Разве даром небесный меня казначей

на булыжную площадь зовёт

перед храмом, где нищий, лишённый очей,

малоросскую песню поёт?

 

 

 

задыхаясь –  поспеть на прощальный свой фейерверк,

 

Хочешь выбросить зеркало – надо его разбить молотком, с исподу,

 

 

Любовь моя, мороз под кожей!

Стакан, ристалище, строка.

Сны предрассветные похожи

на молодые облака.

 

Там, уподобившийся Ною

и сокрушаясь о родном,

врач-инженер с живой женою

плывут в ковчеге ледяном,

 

там, тая с каждою минутой,

летит насупленный пиит,

осиротевший, необутый

на землю смутную глядит –

 

лишь аэронавт  в лихой корзине,

в восторге возглашает «ах!»

и носит туфли на резине

на нелетающих ногах,

 

и все, кто раньше были дети,

взмывают, как воздушный шар,

как всякий, кто на этом свете

небесным холодом дышал.

 

 

Если хлеб твой насущный чёрств,

солона вода и глуха бумага,

вспомни, сын, что  дорога в тысячу вёрст

начинается с одного шага,

 

и твердит эту истину доживающий до седин,

пока его бедная кошка, издыхая, кричит своё мяу-мяу,

напоминая, что ту же пословицу обожал один

толстозадый браток – уважаемый председатель Мао.

 

Кто же спорит: по большей части из общих мест

состоит.  Да, курсируем между адом и раем,

погребаем близких, штудируем роспись звёзд,

а потом и сами – без завещания – помираем.

 

И подползаем  к Господу перепуганные, налегке,

чуждые как стяжательству, так и любви, и военной глории.

Если хлеб твой насущный чёрств, размочи его в молоке

и добавь в котлету. Зачем пропадать калории.

 

Вот дорога в тысячу ли, вот и Дао, которого нет,

вот нефритовое предсердье – так что же тебе ответил

козлобородый мудрец? Не юродствуй, сынок, не мудри, мой свет:

покупая китайскую вещь, бросаешь деньги на ветер.