Арсений Тарковский

Арсений Тарковский

Вольтеровское кресло № 17 (42) от 21 июня 2007 года

Вседневный человеческий словарь

Посредине мира

 

Я человек, я посредине мира,

За мною мириады инфузорий,

Передо мною мириады звёзд.

Я между ними лёг во весь свой рост –

Два берега связующее море,

Два космоса соединивший мост.

 

Я Нестор, летописец мезозоя,

Времён грядущих я Иеремия.

Держа в руках часы и календарь,

Я в будущее втянут, как Россия,

И прошлое кляну, как нищий царь.

 

Я больше мертвецов о смерти знаю,

Я из живого самое живое.

И – боже мой! – какой-то мотылёк,

Как девочка, смеётся надо мною,

Как золотого шёлка лоскуток.

 

1958

 

* * *

 

Ещё в ушах стоит и гром и звон:

У, как трезвонил вагоновожатый!

Туда ходил трамвай, и там была

Неспешная и мелкая река –

Вся в камыше и ряске.

                               Я и Валя

Сидим верхом на пушках у ворот

В Казённый сад, где двухсотлетний дуб,

Мороженщики, будка с лимонадом

И в синей раковине музыканты.

 

Июнь сияет над Казённым садом.

 

Труба бубнит, бьют в барабан, и флейта

Свистит, но слышно, как из-под подушки:

Вполбарабана, вполтрубы, вполфлейты

И в четверть сна, в одну восьмую жизни.

 

Мы оба

          (в летних шляпах на резинке,

В сандалиях, в матросках с якорями)

Ещё не знаем, кто из нас в живых

Останется, кого из нас убьют,

О судьбах наших нет ещё и речи,

Нас дома ждёт парное молоко,

И бабочки садятся нам на плечи,

И ласточки летают высоко.

 

1976

 

* * *

 

                 Я в детстве заболел

От голода и страха. Корку с губ

Сдеру – и губы облизну; запомнил

Прохладный и солоноватый вкус.

А всё иду, а всё иду, иду,

Сижу на лестнице в парадном, греюсь,

Иду себе в бреду, как под дуду

За крысоловом в реку, сяду – греюсь

На лестнице; и так знобит и эдак.

А мать стоит, рукою манит, будто

Невдалеке, а подойти нельзя:

Чуть подойду – стоит в семи шагах,

Рукою манит; подойду – стоит

В семи шагах, рукою манит.

                                       Жарко

Мне стало, расстегнул я ворот, лёг, –

Тут затрубили трубы, свет по векам

Ударил, кони поскакали, мать

Над мостовой летит, рукою манит –

И улетела…

                 И теперь мне снится

Под яблонями белая больница,

И белая под горлом простыня,

И белый доктор смотрит на меня,

И белая в ногах стоит сестрица

И крыльями поводит. И остались.

А мать пришла, рукою поманила –

И улетела…

 

1966

 

Белый день

 

Камень лежит у жасмина.

Под этим камнем клад.

Отец стоит на дорожке.

Белый-белый день.

 

В цвету серебристый тополь,

Центифолия, а за ней –

Вьющиеся розы,

Молочная трава.

 

Никогда я не был

Счастливей, чем тогда.

Никогда я не был

Счастливей, чем тогда.

 

Вернуться туда невозможно

И рассказать нельзя,

Как был переполнен блаженством

Этот райский сад.

 

1942

 

До стихов

 

Когда, ещё спросонок, тело

Мне душу жгло и предо мной

Огнём вперёд судьба летела

Неопалимой купиной, –

 

Свистели флейты ниоткуда,

Кричали у меня в ушах

Фанфары, и земного чуда

Ходила сетка на смычках,

 

И в каждом цвете, в каждом тоне

Из тысяч радуг и ладов

Окрестный мир стоял в короне

Своих морей и городов.

 

И странно: от всего живого

Я принял только свет и звук, –

Ещё грядущее ни слова

Не заронило в этот круг...

 

1965

 

Переводчик

 

Шах с бараньей мордой – на троне.

Самарканд – на шахской ладони.

У подножья – лиса в чалме

С тысячью двустиший в уме.

Розы сахариной породы,

Соловьиная пахлава,

Ах, восточные переводы,

Как болит от вас голова.

 

Полуголый палач в застенке

Воду пьёт и таращит зенки.

Всё равно. Мертвеца в рядно

Зашивают, пока темно.

Спи без просыпу, царь природы,

Где твой меч и твои права?

Ах, восточные переводы,

Как болит от вас голова.

 

Да пребудет роза редифом,

Да царит над голодным тифом

И солёной паршой степей

Лунный выкормыш – соловей.

Для чего я лучшие годы

Продал за чужие слова?

Ах, восточные переводы,

Как болит от вас голова.

 

Зазубрил ли ты, переводчик,

Арифметику парных строчек?

Каково тебе по песку

Волочить старуху-тоску?

Ржа пустыни щепотью соды

Ни жива шипит, ни мертва.

Ах, восточные переводы,

Как болит от вас голова.

 

1960

 

* * *

 

Я учился траве, раскрывая тетрадь,

И трава начинала как флейта звучать.

Я ловил соответствия звука и цвета,

И когда запевала свой гимн стрекоза,

Меж зелёных ладов проходя, как комета,

Я-то знал, что любая росинка – слеза.

Знал, что в каждой фасетке огромного ока,

В каждой радуге яркострекочущих крыл

Обитает горящее слово пророка,

И Адамову тайну я чудом открыл.

 

Я любил свой мучительный труд, эту кладку

Слов, скреплённых их собственным светом,

                                                         загадку

Смутных чувств и простую разгадку ума,

В слове правда мне виделась правда сама,

Был язык мой правдив, как спектральный

                                                         анализ,

А слова у меня под ногами валялись.

 

И ещё я скажу: собеседник мой прав,

В четверть шума я слышал, в полсвета я видел,

Но зато не унизил ни близких, ни трав,

Равнодушием отчей земли не обидел,

И пока на земле я работал, приняв

Дар студёной воды и пахучего хлеба,

Надо мною стояло бездонное небо,

Звёзды падали мне на рукав.

 

1956

 

К стихам

 

Стихи мои, птенцы, наследники,

Душеприказчики, истцы,

Молчальники и собеседники,

Смиренники и гордецы!

 

Я сам без роду и без племени

И чудом вырос из-под рук,

Едва меня лопата времени

Швырнула на гончарный круг.

 

Мне вытянули горло длинное,

И выкруглили душу мне,

И обозначили былинные

Цветы и листья на спине,

 

И я раздвинул жар берёзовый,

Как заповедал Даниил,

Благословил закал свой розовый

И как пророк заговорил.

 

Скупой, охряной, неприкаянной

Я долго был землёй, а вы

Упали мне на грудь нечаянно

Из клювов птиц, из глаз травы.

 

1960

 

* * *

 

С утра я тебя дожидался вчера,

Они догадались, что ты не придёшь,

Ты помнишь, какая погода была?

Как в праздник! И я выходил без пальто.

 

Сегодня пришла, и устроили нам

Какой-то особенно пасмурный день,

И дождь, и особенно поздний час,

И капли бегут по холодным ветвям.

 

Ни словом унять, ни платком утереть...

 

1941

 

* * *

 

Т. О. – Т.

 

Я боюсь, что слишком поздно

Стало сниться счастье мне.

Я боюсь, что слишком поздно

Потянулся я к беззвёздной

И чужой твоей стране.

 

Мне-то ведомо, какою –

Ночью тёмной, без огня,

Мне-то ведомо, какою

Неспокойной, молодою

Ты бываешь без меня.

 

Я-то знаю, как другие,

В поздний час моей тоски,

Я-то знаю, как другие

Смотрят в эти роковые,

Слишком тёмные зрачки.

 

И в моей ночи ревнивой

Каблучки твои стучат,

И в моей ночи ревнивой

Над тобою дышит диво –

Первых оттепелей чад.

 

Был и я когда-то молод.

Ты пришла из тех ночей.

Был и я когда-то молод,

Мне понятен душный холод,

Вешний лёд в крови твоей.

 

1947

 

Первые свидания

 

Свиданий наших каждое мгновенье,

Мы праздновали, как богоявленье,

Одни на целом свете. Ты была

Смелей и легче птичьего крыла,

По лестнице, как головокруженье,

Через ступень сбегала и вела

Сквозь влажную сирень в свои владенья

С той стороны зеркального стекла.

 

Когда настала ночь, была мне милость

Дарована, алтарные врата

Отворены, и в темноте светилась

И медленно клонилась нагота,

И, просыпаясь: «Будь благословенна!» –

Я говорил и знал, что дерзновенно

Моё благословенье: ты спала,

И тронуть веки синевой вселенной

К тебе сирень тянулась со стола,

И синевою тронутые веки

Спокойны были, и рука тепла.

 

А в хрустале пульсировали реки,

Дымились горы, брезжили моря,

И ты держала сферу на ладони

Хрустальную, и ты спала на троне,

И – боже правый! – ты была моя.

Ты пробудилась и преобразила

Вседневный человеческий словарь,

И речь по горло полнозвучной силой

Наполнилась, и слово ты раскрыло

Свой новый смысл и означало: царь.

 

На свете всё преобразилось, даже

Простые вещи – таз, кувшин, – когда

Стояла между нами, как на страже,

Слоистая и твёрдая вода.

 

Нас повело неведомо куда.

Пред нами расступались, как миражи,

Построенные чудом города,

Сама ложилась мята нам под ноги,

И птицам с нами было по дороге,

И рыбы подымались по реке,

И небо развернулось пред глазами...

 

Когда судьба по следу шла за нами,

Как сумасшедший с бритвою в руке.

 

1962

 

Суббота, 21 июня

 

Пусть роют щели хоть под воскресенье.

В моих руках надежда на спасенье.

 

Как я хотел вернуться в до-войны,

Предупредить, кого убить должны.

 

Мне вон тому сказать необходимо:

«Иди сюда, и смерть промчится мимо».

 

Я знаю час, когда начнут войну,

Кто выживет, и кто умрёт в плену,

 

И кто из нас окажется героем,

И кто расстрелян будет перед строем,

 

И сам я видел вражеских солдат,

Уже заполонивших Сталинград,

 

И видел я, как русская пехота

Штурмует Бранденбургские ворота.

 

Что до врага, то всё известно мне,

Как ни одной разведке на войне.

 

Я говорю – не слушают, не слышат,

Несут цветы, субботним ветром дышат,

 

Уходят, пропусков не выдают,

В домашний возвращаются уют.

 

И я уже не помню сам, откуда

Пришёл сюда и что случилось чудо.

 

Я всё забыл. В окне ещё светло,

И накрест не заклеено стекло.

 

1945

 

Полевой госпиталь

 

Стол повернули к свету. Я лежал

Вниз головой, как мясо на весах,

Душа моя на нитке колотилась,

И видел я себя со стороны:

Я без довесков был уравновешен

Базарной жирной гирей.

                                 Это было

Посередине снежного щита,

Щербатого по западному краю,

В кругу незамерзающих болот,

Деревьев с перебитыми ногами

И железнодорожных полустанков

С расколотыми черепами, чёрных

От снежных шапок, то двойных, а то

Тройных.

            В тот день остановилось время,

Не шли часы, и души поездов

По насыпям не пролетали больше

Без фонарей, на серых ластах пара,

И ни вороньих свадеб, ни метелей,

Ни оттепелей не было в том лимбе,

Где я лежал в позоре, в наготе,

В крови своей, вне поля тяготенья

Грядущего.

 

Но сдвинулся и на оси пошёл

По кругу щит слепительного снега,

И низко у меня над головой

Семёрка самолетов развернулась,

И марля, как древесная кора,

На теле затвердела, и бежала

Чужая кровь из колбы в жилы мне,

И я дышал как рыба на песке,

Глотая твёрдый, слюдяной, земной,

Холодный и благословенный воздух.

 

Мне губы обметало, и ещё

Меня поили с ложки, и ещё

Не мог я вспомнить, как меня зовут,

Но ожил у меня на языке

Словарь царя Давида.

                               А потом

И снег сошёл, и ранняя весна

На цыпочки привстала и деревья

Окутала своим платком зелёным.

 

1964

 

Имена

 

А ну-ка, Македонца или Пушкина

Попробуйте назвать не Александром,

А как-нибудь иначе!

                            Не пытайтесь.

Ещё Петру Великому придумайте

Другое имя!

                Ничего не выйдет.

Встречался вам когда-нибудь юродивый,

Которого не называли Гришей?

Нет, не встречался, если не соврать.

 

И можно кожу заживо сорвать,

Но имя к нам так крепко припечатано,

Что силы нет переименовать,

Хоть каждое затёрто и захватано.

У нас не зря про имя говорят:

Оно –

Ни дать ни взять родимое пятно.

 

Недавно изобретена машинка:

Приставят к человеку, и глядишь –

Ушная мочка, малая морщинка,

Ухмылка, крылышко ноздри, горбинка,–

Пищит, как бы комарик или мышь:

– Иван!

          – Семён!

                      – Василий!

                                     Худо, братцы,

Чужая кожа пристаёт к носам.

 

Есть многое на свете, друг Горацио,

Что и не снилось нашим мудрецам.

 

1957

 

* * *

 

И это снилось мне, и это снится мне,

И это мне ещё когда-нибудь приснится,

И повторится всё, и всё довоплотится,

И вам приснится всё, что видел я во сне.

 

Там, в стороне от нас, от мира в стороне

Волна идёт вослед волне о берег биться,

А на волне звезда, и человек, и птица,

И явь, и сны, и смерть – волна вослед волне.

 

Не надо мне числа: я был, и есмь, и буду,

Жизнь – чудо из чудес, и на колени чуду

Один, как сирота, я сам себя кладу,

Один – среди зеркал – в ограде отражений

Морей и городов, лучащихся в чаду.

И мать в слезах берёт ребёнка на колени.

 

1974

 

Деревья

 

I

Чем глуше крови страстный ропот

И верный кров тебе нужней,

Тем больше ценишь трезвый опыт

Спокойной зрелости своей.

 

Оплакав молодые годы,

Молочный брат листвы и трав,

Глядишься в зеркало природы,

В её лице своё узнав.

 

И собеседник и ровесник

Деревьев полувековых,

Ищи себя не в ранних песнях,

А в росте и упорстве их.

 

Им тяжко собственное бремя,

Но с каждой новою весной

В их жёсткой сердцевине время

За слоем отлагает слой.

 

И крепнет их живая сила,

Двоятся ветви их, деля

Тот груз, которым одарила

Своих питомцев мать-земля.

 

О чём скорбя, в разгаре мая

Вдоль исполинского ствола

На крону смотришь, понимая,

Что мысль в замену чувств пришла?

 

О том ли, что в твоих созвучьях

Отвердевает кровь твоя,

Как в терпеливых этих сучьях

Луч солнца и вода ручья?

 

II

Державы птичьей нищеты,

Ветров зелёные кочевья,

Ветвями ищут высоты

Слепорождённые деревья.

 

Зато, как воины стройны,

Очеловеченные нами,

Стоят и соединены

Земля и небо их стволами.

 

С их плеч, когда зима придёт,

Слетит убранство золотое:

Пусть отдохнёт лесной народ,

Накопит силы на покое.

 

А листья – пусть лежат они

Под снегом, ржавчина природы.

Сквозь щели сломанной брони

Живительные брызнут воды,

 

И двинется весенний сок,

И сквозь кору из чёрной раны

Побега молодого рог

Проглянет, нежный и багряный.

 

И вот уже в сквозной листве

Стоят округ земли прогретой

И света ищут в синеве

Ещё, быть может, до рассвета.

 

Как будто горцы к нам пришли

С оружием своим старинным

На праздник матери-земли

И станом стали по низинам.

 

Созвучья струн волосяных

Налётом птичьим зазвучали,

И пляски ждут подруги их,

Держа в точёных пальцах шали.

 

Людская плоть в родстве с листвой,

И мы чем выше, тем упорней:

Древесные и наши корни

Живут порукой круговой.

 

1954

 

* * *

 

I

Как сорок лет тому назад,

Сердцебиение при звуке

Шагов, и дом с окошком в сад,

Свеча и близорукий взгляд,

Не требующий ни поруки,

Ни клятвы. В городе звонят.

Светает. Дождь идёт, и тёмный,

Намокший дикий виноград

К стене прижался, как бездомный,

Как сорок лет тому назад.

 

II

Как сорок лет тому назад,

Я вымок под дождём, я что-то

Забыл, мне что-то говорят,

Я виноват, тебя простят,

И поезд в десять пятьдесят

Выходит из-за поворота.

В одиннадцать конец всему,

Что будет сорок лет в грядущем

Тянуться поездом идущим

И окнами мелькать в дыму,

Всему, что ты без слов сказала,

Когда уже пошёл состав.

И чья-то юность, у вокзала

От провожающих отстав,

Домой по лужам как попало

Плетётся, прикусив рукав.

 

III

Хвала измерившим высоты

Небесных звёзд и гор земных,

Глазам – за свет и слёзы их!

 

Рукам, уставшим от работы,

За то, что ты, как два крыла,

Руками их не отвела!

 

Гортани и губам хвала

За то, что трудно мне поётся,

Что голос мой и глух и груб,

Когда из глубины колодца

Наружу белый голубь рвётся

И разбивает грудь о сруб!

 

Не белый голубь – только имя,

Живому слуху чуждый лад,

Звучащий крыльями твоими,

Как сорок лет тому назад.

 

1969

 

* * *

 

Т.О. - Т.

 

Вечерний, сизокрылый,

Благословенный свет!

Я словно из могилы

Смотрю тебе вослед.

 

Благодарю за каждый

Глоток воды живой,

В часы последней жажды

Подаренный тобой,

 

За каждое движенье

Твоих прохладных рук,

За то, что утешенья

Не нахожу вокруг,

 

За то, что ты надежды

Уводишь, уходя,

И ткань твоей одежды

Из ветра и дождя.

 

1958

 

* * *

 

В последний месяц осени,

На склоне

Горчайшей жизни,

Исполненной печали,

Я вошёл

В безлиственный и безымянный лес.

Он был по край омыт

Молочно-белым

Стеклом тумана.

По седым ветвям

Стекали слёзы чистые,

Какими

Одни деревья плачут накануне

Всеобесцвечивающей зимы.

И тут случилось чудо:

На закате

Забрезжила из тучи синева,

И яркий луч пробился, как в июне,

Из дней грядущих в прошлое моё.

И плакали деревья накануне

Благих трудов и праздничных щедрот

Счастливых бурь, клубящихся в лазури,

И повели синицы хоровод,

Как будто руки по клавиатуре

Шли от земли до самых верхних нот.

 

середина 70-х

 

* * *

 

Сколько листвы намело. Это лёгкие наших деревьев,

Опустошённые, сплющенные пузыри кислорода,

Кровли птичьих гнездовий, опора летнего неба,

Крылья замученных бабочек, охра и пурпур надежды

На драгоценную жизнь, на раздоры и примиренья,

Падайте наискось наземь, горите в кострах, дотлевайте,

Лодочки глупых сильфид, у нас под ногами. А дети

Северных птиц улетают на юг, ни с кем не прощаясь.

Листья, братья мои, дайте знак, что через полгода

Ваша зелёная смена оденет нагие деревья.

Листья, братья мои, внушите мне полную веру

В силы и зренье благое моё и моё осязанье,

Листья, братья мои, укрепите меня в этой жизни,

Листья, братья мои, на ветвях удержитесь до снега.

 

середина 70-х

 

Жизнь, жизнь

 

1. 

Предчувствиям не верю, и примет

Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда

Я не бегу. На свете смерти нет.

Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо

Бояться смерти ни в семнадцать лет,

Ни в семьдесят. Есть только явь и свет,

Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.

Мы все уже на берегу морском,

И я из тех, кто выбирает сети,

Когда идёт бессмертье косяком.

 

2. 

Живите в доме – и не рухнет дом.

Я вызову любое из столетий,

Войду в него и дом построю в нём.

Вот почему со мною ваши дети

И жёны ваши за одним столом, –

А стол один и прадеду и внуку:

Грядущее свершается сейчас,

И если я приподымаю руку,

Все пять лучей останутся у вас.

Я каждый день минувшего, как крепью,

Ключицами своими подпирал,

Измерил время землемерной цепью

И сквозь него прошёл, как сквозь Урал.

 

3. 

Я век себе по росту подбирал.

Мы шли на юг, держали пыль над степью;

Бурьян чадил; кузнечик баловал,

Подковы трогал усом, и пророчил,

И гибелью грозил мне, как монах.

Судьбу свою к седлу я приторочил;

Я и сейчас, в грядущих временах,

Как мальчик, привстаю на стременах.

Мне моего бессмертия довольно,

Чтоб кровь моя из века в век текла.

За верный угол ровного тепла

Я жизнью заплатил бы своевольно,

Когда б её летучая игла

Меня, как нить, по свету не вела.

 

1965

 

(Подборку составила Евгения Сафронова, Ставрополь)