Арсений
Анненков

Балтика

Небу сестра и земле подруга.

Туго натянуты струны сосен.

Как в полусне ты – не лето, не вьюга,

То ли весна у тебя на душе, то ли глубокая осень:

Тусклое солнце, серые воды,

Люди (на этой странице – петит)...

Сладкий, холодный твой ветер свободы

В нашу пустыню не долетит.

Бесланское кладбище

В окружении новеньких чистеньких детских могил

Удивляться научишься только Божьему долготерпенью.

Не волнуют ни шёпот, ни вой, ни ораторский пыл,

Ни сопенье, ни пенье.

Стоя здесь, посреди весеннего листопада,

Понимаешь, что вместе со всеми пришел к меже.

Беспокоиться и грустить не надо,

Ни к чему уже.

Вдохновение

То решительно, то несмело,
на малой скорости,
со стороны затылочного отдела
теменной области
приближается вдохновение. Его путь долог –
столько нужно достать с высоченных полок,
столько ингредиентов смешать на широком блюдце,
столько собрать резолюций
и совершить революций,
что лишь напрочь забытым способно оно заявляться.
Но ещё не закончишь за ним подметать-прибираться,
с близвисящих ветвей не начнут ещё критики собираться, 
а оно уже где-то в пути –
след твой ищет на сером, белом...
Долго сердцу грустить
по его разноцветным стрелам.

* * *

Вот дом, который построил Джек…

Из английского фольклора

Вот храм, возведённый на деньги компании.

Об этом гласит не столько табличка на здании,

сколько собственно здание, плохо копирующее Ниццу

на фоне русской деревни, а также лица

входящих в него моих сослуживцев.

Глядя внутри как притихшее руководство

борется с чувством собственного превосходства

перед Матерью с Сыном,

затылком читая о чём просили,

я рассуждаю о милости Высшей Силы,

о том, что величие наше, наша убогость

одинаково верно выводят к Богу.

Встреча с поэтом

Я смотрел на несчастного человека
и был счастлив. Готовился встретить мэтра,
а попал в тот мир, откуда берутся книжки,
биографии, памятники и память.
Очевидное видишь не ежедневно.
Я нечасто бываю счастлив.
          

Переделкино,  сентябрь 2013

* * *

Выйдешь в космос весны из дома,

Сразу – сладкий удар под сердце,

На душе сразу праздник знакомый –

Смесь ванильного сахара с перцем.

Дядя Коля, с зимы ещё пьяный,

Церкви, мусор и небо как будто, –

Всё, что свято, и всё, что погано,

Говорит тебе: «Доброе утро!».

Говорите!

Андрею Вознесенскому

Чуткий слух немой Вселенной
Водит Землю по орбите.
Словом взятые из тлена,
Говорите, говорите!

О большом и про погоду,
От избытка, в дефиците,
И с собою, и с народом
Говорите, говорите!

Хорошо вам или грустно,
По-арабски, на иврите,
Ровно, нехотя и с чувством
Говорите, говорите!

Вас немного. Вы в эфире.
На закате и в зените,
В поле, в офисе, в квартире
Говорите, говорите!

Город мой

Город мой – летающий зверь в мешке.

Колтуны из шерстинок-судеб. Расчёска слаба.

Подойди и погладь его по башке.

Ласково, в этом тоже твоя судьба.

Не печалься о сердце – город другого не ест.

А пока оно бьётся между панельных зубов,

посмотри, сколько в городе неизвестных мест,

по которым ты ходишь, перспектив, непрямых углов.

А пока оно тает красным сахарным угольком,

разгляди и расскажешь когда-нибудь далеко,

как ты был этим зверем, с которым почти не знаком:

Тёплой шерстью. Крылом и клыком. Языком.

* * *

Друг мой – служащий Империи,

В пиджачонке победитовом…

В человечьей бухгалтерии

Он заведует кредитами.

Он счета с моей фамилией

По всем папкам ищет-мается,

А найдёт, так цифры синие

В книгу пишет. Улыбается.

* * *

И. Бродскому

Каждое утро нам день возвращает на плечи
И начинает скорее катить его к новому вечеру,
Не уставая шептать потревоженному сознанью,
Что день наш обычно имеет не больше общего с явью,
Чем наша обычная ночь. И возразить тут нечего.

Каждое утро твердит недоверчивому воображению,
Что абсолютный покой – это лучшая форма движения.
Мы посему никогда не выходим из дома,
Где та же контора – одна из немногих комнат.
И как ни спешим мы порою к себе вернуться,
А всё же стараемся до вечера не проснуться.

* * *

Как Нева не река, так и Питер, конечно, не город –

мы сходились сюда посмотреть, как встречаются небо и море.

Чтобы нас за своих принимали нездешние дали,

мы на праздник их встречи красивое, крепкое взяли.

И как наши дары громоздятся меж небом и морем,

так и мы не живём, а всё больше плывём и летаем,

к постоянному дому уже на земле привыкаем,

где почти ничего и совсем ничего между морем и небом.

* * *

Когда одному одно,

а другому совсем другое,

маленький знак «равно»

выдаёт торжество покоя.

Так и мы в Москве –

и капель в январе видали,

и в апреле метель...

чего нам ещё не дали?

И теперь в болоте

из горького шоколада

мы глядим наверх.

Больше нам никуда не надо.

Мечта

Что может быть обычнее мечты?

Куда ни глянь – плоды её усилий.

Ты сам – мечта, причуда красоты.

Придумали и не спросили.

Твоё неповторимое лицо –

Лишь верность изначальному решенью.

Покорный, покоришь в конце концов

И царство света, и пространство тени.

Бог виден только в зеркало. Оно

Тебе покажет прямо, без смущенья,

Кого ты хочешь знать давным-давно,

Кто автор твоего изобретенья.

Москва

Лето.

       Ветер пыльной тряпкой

Сушит Чистые пруды,

Солнце щиплет иномарки

За роскошные зады.

По-ефрейторски сурова,

Как дитя, всегда права,

Вдохновенно бестолкова,

Дремлет бабушка Москва.

Мусор на крыше

Мусор на крыше лежалый, покрытый пылью.

Всё оттого, что людей тут случается мало, а небу

Мусор неинтересен. Так же, как люди. Но здесь

В небе уже человек. И, в прозрачной тиши растворяясь,

Слышу я странные мысли о том, что земли не бывает.

Есть, дескать, высшее небо и небо пониже,

Низкое небо совсем, а земли не бывает…

Вежливо сдвинув консервную банку, смущённый,

Синей звездой проплываю сквозь тьму чердака.

Первый снег

Первый снег подобрался к рекам,

В медсестёр нарядил деревья

(Принаряженные калеки

Без листвы загрустили вдвойне).

Безнадежная радость доверья

К неизбежной зиме.

Ровный холод щекочет веки.

Первый снег, аккуратный такой,

Обнуляя цвета и пространства,

К нам идёт не на службу – домой,

Вешать бирки на детские сны,

Всех возвысить до общей прямой

Окончательного постоянства,

Уберечь от весны.

Петербург

Если на сердце пустынно и гулко,

Памятью-поездом в Питер я езжу.

Город-фантазия, город-шкатулка

В пыльных алмазах своих побережий,

Снова позволь прикоснуться руками

К арфам оград и свирелям фонтанов,

Вновь посмотреть, как мостами-смычками

Водишь по струнам рек и каналов.

Снова приди ко мне каменным гостем,

Тихим под самым беспечным солнцем,

Снова возьми меня в тёплые горсти

Улиц, проспектов, дворовых колодцев.

Вновь покажи, как в сетях переулков

Бьётся-не вырвется скользкое время.

Снова на сердце пустынно и гулко

              Как во дворцах твоих, город-поэма.

Последний вагон из центра

Наших отцов и дедов ещё принимал Всевышний,

мы ещё помним вкус сушёных эдемских яблок,

ангелы по привычке слетались под наши крыши,

старые черти ещё служили, наводили порядок.

Мы теперь служим себе, и Создатель всё чем-то занят,

только что черта лысого нет, правда, и ангелы не летают.

Мальчик мой, разве много отец оставит,

если забыл, что ему самому не хватает?

Примешь в наследство державу квадратного метра

на берегу океана, покрытого ласковой тиной.

Не прощайся со мной, мы – последний вагон из центра,

это грустно – смотреть на предков, а видеть спины.

Поэты

Когда настанут последние времена –
не дозреют, осыплются семена,
никому не будет нужна
ни трава, ни котлета –
белым облаком, прозрачною полосой,
потеснив ненадолго любимую бабу с косой,
пройдут по земле поэты.
Они посмотрят, их взгляд – живая вода,
не увидел поэт – значит и не было никогда,
но они посмотрят ещё раз – на всё и на всех,
чего-то напишут в книгу, книга уйдёт наверх.
И вот тогда уже будет нельзя ходить
по земле, о которой нечего говорить.

* * *

Проводить ещё раз облака

От крестов до слепящего круга,

Не заметить, куда, с каблука

Вдруг вспорхнув, улетела супруга...

Потеряв невесомую нить,

Поклониться бетонному своду

Чтобы снова в метро пережить

Неподдельную близость к народу.

Редактор

Редактор две пряди седые

Откинул с морщинистых век:

«Стишата у вас неплохие,

И всё ж, молодой человек,

О первой любви так не пишут –

Где дрожь восхищенья, полёт?

Тоска зацветающих вишен?

Нет, это пока не пойдёт».

Редактор раскланялся чётко

И в ящик тетрадку убрал.

Лежала там новая плётка

И старенький порножурнал.

Смерть и поэт

Жизни-трудяге есть дело до каждого пустяка,
Но, хоть она всякий день принимает любого прохожего,
Только Смерть и Поэт, как два самых прилежных ученика,
Постоянно толкутся в её прихожей.

И не то, чтобы Смерть и Поэт ревновали друг к другу, нет,
Просто им в тесноте порой никуда не деться:
То вдруг Он ей отвесит двусмысленный комплимент,
То Она от избытка чувств поцелует Поэта в сердце.

Жизнь озабоченно выглянет из-за дверей,
Громко вздохнёт и глянет на них построже,
Втайне довольная старой привычкой своей
Двух самых преданных и самых придирчивых учителей
Сталкивать сразу же, прямо с порога, в прихожей.

* * *

Юрию Уварову

Способность расшевеливать слова
над явью поднимала с колыбели –
в словах ясней чернели острова,
отчётливей ветра шумели...

Вон там, где этих слов живая твердь
уже видна и внуков расселила,
мультяшным голосом нас выкликает смерть.
А раньше она басом говорила.

Стихотворение без конца

Олегу Хлебникову, с любовью

На перекрёстке Гороховой и Фонтанки

небеса просвечивают с изнанки,

бери что хочешь, если умеешь быть –

не для себя просить.

Тогда на краю огромного письменного прибора

отодвинут крышечку Троицкого собора

и поперёк твоих самых весёлых басен

напишут: «Согласен».

А ты будешь думать, что своими стихами

почему-то (вечная рифма!) расплачиваешься с грехами,

но поперёк суеты отправишься на вокзал

не потому, что кто-то тебе сказал,

а потому что на перекрёстке Гороховой и Фонтанки…

* * *

Суету между рожденьем и моргом
Оставляя в дар дотошному веку,
Я хотел бы умереть... от восторга
Просто глядя на равнинную реку.
Чтобы врач, когда меня увозили,
Вдруг сказал бы медсестре егозливой:
«Всех, кто так же красоту понимает,
Она, милая, к себе забирает
И качает в подвесной колыбели,
И поёт чего другие не пели».

* * *

Я не один и я не одет.

Первый свидетель – солнечный свет –

Смотрит в салатник и наполняет стакан.

– Участь твоя, – говорит, – надёжнее, чем капкан,

Хочешь – молитвы пой, а хочешь – танцуй канкан.

Я опоздал, – говорит, – если цветы в венках,

Если твоя судьба ходит на каблуках,

Если в распахнутой двери – погашенная свеча,

Если движенье плеча –

Как поворот ключа…

Так пропади в западне,

Разбейся о сотни глаз,

Первым дождём пролейся,

Сгустками падай в таз...

Сворачивать поздно.

Останешься жив, сынок,

Будешь как я –

Нужен, пока одинок.