Обратный отсчёт. День прощанья
Мы с мамой и папой покупали тебе, брат, свечи
на день твоего прощанья, но продавец сказал,
что недельный запас почти распродан.
Пришлось поездить по всем магазинам в округе.
Свечей надо много, ты же ещё не родился.
Стол в твою честь уже раздвинут, часть свечей
пришлось составить на пол. Думаю, одного выдоха
будет мало, Йоська, чтобы задуть их.
Мы же считаем с конца, от ста двадцати,
а ты ещё не родился. Ты походишь, подышишь,
и задуешь все их или, как год назад,
пусть сгорают сами. Музыка, как у Гайдна,
тоже, конечно, смолкнет.
Мы уйдём куда-нибудь, может в спальню, там
с кроватью рядом сядем на коврик на пол.
Переставим к себе ночник и съедим твой торт,
вспоминая будущие твои радости и успехи.
А смеяться громко нам что-то не разрешают.
День, когда ты родишься приближается. В этом году
он на год ближе. Только мама и папа знают
точный день твоего рожденья, говорят, что ещё
не очень скоро. Как же мне хочется,
чтобы в день твоего прощанья ты был уже с нами.
Последняя правка
Его сын сразу после похорон
улетел обратно к себе.
Богадельне он ответил по мылу:
– Можете выбросить все это.
Даже не спросил, что осталось:
сгнивший крой на яловые сапоги,
пиджаки с дырками для орденов
распавшейся страны,
нестоптанные выходные туфли,
набор инструментов в шкафу.
Ну и откровенный хлам:
белье, одежда, посуда,
авторучки, письма,
поблекшие фотографии,
полдюжины книг, испорченных
автографами и пометками,
на столе неразборчивая рукопись
воспоминаний,
страниц двести.
Последняя правка
сделана накануне.
С особенной любовью
Ей исполнялось в августе сто лет,
наполнили её квартиру гости,
теперь ей стало трудно выезжать.
И весь мой путь к ней угасало солнце
над морем. Лишь из почтенья
я пришёл сюда, по родственному долгу.
Но в том неписанном и скучном ритуале
со мною шли непрошеные тени.
Они на крыльях принесли другую встречу.
С немолодым почтенным господином
тогда свою родню мы навестили
в большом далёком городе холодном.
И вдруг о ней, не о хозяйке дома,
о ней сказал мой седовласый спутник:
«Мать его жены, пожалуй, интересней самой жены».
Так он сказал о бабушке при внуках.
Он словно видел судьбы поверх времён,
людей ценил он в их вершинном свете.
Таков был мой отец. Он обратился лишь ко мне,
как будто заповедал к ней отнестись
с особенной любовью.
И вот я здесь один, и что сейчас сказать?
Спасут меня обрядовые фразы,
как всех гостей, собравшихся сегодня.
Всего лишь
Мне показалось в трапезной сегодня
был чем-то огорчён мой друг Менаше.
Не мог же козий сыр ему наскучить?
И тот пустяк не мог его расстроить.
В разборах ли в ешиве или в праздник
мы вместе рядом, как всегда бывало.
Мы можем друг на друга полагаться,
ничей навет не мог нам навредить.
Но знает он, во мнении своём я твёрд
и с ним я совершенно не согласен.
Давиду Фогелю*
Мир ловил меня, но не поймал
Григорий Сковорода
Птичка-птичка
фогель-фогель
кому поёшь среди
сирийской мовы
кто ловит тебя
зяблик
в целом мире
на приманку
стрекоз ассирийских
в лесах баварских
кому пел ты
в зимнем бараке
кто слышал тебя
среди лязга
маршей и стонов
со щеглом
пересвист
сквозь скрежет
канкана
кто волну
твою ищет
на дудочке
птицелова
с настройкой
радио своего
ловит и ловит
и не поймал тебя
на той стороне
______________________
* Давид Фогель (1891-1944), еврейский поэт, язык иврит
* * *
Рисовать на небритой руке,
на небритой щеке,
рисовать до пришествия бритвы,
до щекотки ветров в рукаве
до скончания тока в розетке.
По канве первой капли в пипетке
кисти, клюва перед вспорхом
под свод золотой.
Остальное – отстой.
Сам без спроса стоял босой
на столпе на одной ноге.
Нектар
Прежде, чем спикировать при боковом ветре,
пустельга набирает высоту, ещё не зная цели.
Писец не успеет выдавить на глине список её побед.
Пишет он быстро, таких-то ловких на пальцах руки,
влажная глина податлива и лежит неподвижно,
он любит эту отборную мягкую глину сильнее,
чем сорок тысяч братьев, он умеет касаться её тяжести
с обеих рук, но даже тогда
бурая пустельга летает быстрее и против ветра,
да ещё и сама по себе, а не у ловчего на поводке.
Она атакует полёвку с трепетом, окрашивая собою степь,
словно колибри зависает, учуяв нектар.
Глине не стать царицей библиотек,
разобьют таблички все, кто встретится на пути.
И что останется векам, ради которых её обжигали
крепче камня, складывали в прочные ниши?
Писец ловит пустельгу одним движением.
И она летит себе, а табличка живёт с её отпечатком.
Селфи
Селфи кричит
из новенького
прошлого:
– Это я!
– Смотри, это я!
Вытесняет прежнее,
затихает напоследок:
– Запомни
меня,
если что.
– Это,
если что,
я.
Вибрирует и остывает
поток селфи
в мировой паутине.
Коллективная мумия
погружается
в облачный Фаюм,
в стране серверов.
Обретает своё небытие
под слоем
трепетной пыли,
оседающей
следом.
* * *
ветер по морю гуляет
он свою катрину гонит
безымянную маруху
никаких преград не метит
непутёвый и беспутный
бестолково норовистый
вышел в море погулять
в рубашонке красной нагло
на раскатистый рассвет
молчаливый и простой
может быть ему на плаху
как шекспир прямым и грубым
быть сегодня предстоит
или попросту не быть
пенный жребий свой бросает
развесёлую катрину
в набежавшую волну
и трепещет и клокочет
и боится угадать
Кино
Она, конечно, убежит, поскольку, если нет,
то вот на этом кадре вот закончится сюжет.
Потом ближайший друг продаст, потом дитя убьют,
ведь, если будет что не так, бестселлеру капут.
Щепотка ностальжи взасос, слезливый злой старик,
из Мандельштама парафраз, растрёпанный парик.
Догадливый наивный фрик, его ножом пырнут.
Всё-всё на голубом глазу по списку помянут.
Во лжи погряз игривый крик, смешной еврей-сосед,
там вскрыт конверт, там скрип окна, там долга тёмный след.
Запрыгнет кошка на балкон, свою умерив прыть.
Я тоже там стою в дверях. И стоит ли входить?
* * *
Проснуться и,
не открывая глаз,
знать, что ещё темно,
раз одинокий соловей
поёт тебе в окно.
Он далеко, он у моста,
его блаженный глас
под небеса пролит.
А он с соседнего куста
творит и мост и небеса,
и горизонт творит.
И лучше глаз не открывать,
себе свободу даровать,
услышать эха вертикаль.
И снова необъятна даль
и первозданна нагота
шоссе, кустов, моста.
* * *
Ты поздно родился, комарик,
Уж август подходит к концу
И дождь по стеклу барабанит,
По крыльям тебе, не жильцу.
Влетай в приоткрытую створку
И в пасмурной кухне кружи.
Здесь пахнет не кровью, а хлоркой,
Попробуй продли свою жизнь.
Ни пищи тебе, ни боренья,
Мы оба, как небо, бледны,
Пьяны ожиданием тленья,
В посредники посвящены.
Здесь царствуют морока звуки,
Не слышен сородичей рой.
Влетай и целуй мои руки,
Поскрёбыш, уродец, изгой.
Рассвет
Мне б каши гречневой глоток
и помидора лоскуток.
И пусть дерюгою платок
накинут на роток.
Смотри, уже земля плывёт,
разбух оконный переплёт.
Вороний грай вот-вот взойдёт,
бульон прозрачный разольёт.
Вот-вот в оконный переплёт
плеснёт срамное воронье
и выклюет своё.
Каникулы
Духовитый настой венских стульев и пыльных гардин,
Он тебя заведёт в лабиринт полустёртых отметин,
Запустеньем наполнен наследства грибной габардин
непошитых пальто, не распетых в два голоса сплетен.
Поманит заоконная даль конопатою бойкой жарой,
Дразнит плеск у моста и песок на открытой странице.
Жми по центру, Санёк, захлебнись беззаботной игрой.
Твой доверчивый август в зените все длится, и длится.
Петербургская элегия
Юлии Кокуевой, художнице
Север, север, двойные рамы, светлые ночи
и затянувшийся на долгий взгляд рассвет.
В окнах при жёлтом вздохе ещё бормочет
под растворимый кофе невыспавшийся поэт.
Смиренный викинг, где дальний обшлаг залива,
из-под Москвы татары, под боком стоит пруссак.
Только вверх глазеть да уповать болтливо
на лестницу в небо, с чашкой, в одних трусах.
Прошлое настоялось и выстояло настоящим,
разлито по парадным мерцанием на просвет.
Что тебе здесь? Ты не вперёдсмотрящий,
так пригуби, поёжься, облокотись в ответ.
Сырые стоны по борту, небеса в канавке,
морошный гул от верфи сукровицей подвоха
растеклись по венам дворов, где ожиданья навык
передаётся эстафетной палочкой Коха.
Вестник
Какой-то день сегодня смутный,
не то жара, не то к дождю,
и воздух, воздух перламутровый
твердит: – Беги, я подожду.
Ты их не слушай, не наверчивай
чужой обманчивой молвы.
Беги тропою недоверчивой,
на запах звонкой синевы.
И там, откуда свет потерянный
упал на стены и углы,
там обретёшь своё, отмеренное,
подслушанное у пчелы.
* * *
Ветер восточный
В трубе водосточной
Наспех читает
Мне первоисточник.
Чтеньем такие
Мы с ним занятые,
Что замираем,
Когда запятые.
В новом отрывке
Костры и арыки,
Шёпот молитвы,
Проклятия крики.
Что там? Пергамент
Хрустит уголками?
Иль бедуины
Кочуют песками?
Голос высокий,
Пришлый, с востока,
Полузабытой
Речи пророка.
Из новостей
Если эту монету правильно развернуть к экрану,
профиль Германика поднимется из её глубин.
Век свой с собой приведёт упрямый и пряный
с подлогом, Калигулой в спину. А ведь сын.
Теперь отложить монету и повернуться к экрану
Что там такое в Сирии, когда же все началось?
Новый Пизон наносит смертельную рану,
отменяет эдикты. Яды разлиты и сочинён донос.
Равенна
Кодируют кладкой кирпичной следы
к мозаике Дантовой немоты.
Я выучил площадь, припомнить в аду,
я мёртвой воды насмотрелся в порту,
я был там закован, с Равенной грустил.
И каждый мой грех там меня отпустил
весёлым и молодым.
Скарабей
Оттого ли, что тонок в кости,
иль болезнью высокою болен,
тебе говорят: — Прости.
Шибболет, скажи: шибболет.
Венецьянский разлёт бровей,
идумейская скань бородки —
ты беги себе, скарабей,
по разнеженной сковородке
Ритуал
Тепло уходит из-под одеяла.
Холодный пол, горячий чай, в окно
Неяркий свет, колючее сукно.
Врасплох и это утро нас застало.
Но каждое движенье разрушало
Молчание. Уже обречено
Беспечным гулом улиц стать оно,
Бумажным шорохом и скрежетом вокзала.
День проживу, как будто в забытьи,
Знакомый ритуал исполню строго.
Вдохну, коснусь, глотну на полпути
Тревоги, сплетен, солнечного сока.
Торопит, ждёт, но вовсе без предлога
Я встану вдруг, очнувшись посреди.
* * *
Уйти к окну к дождю, где так неровно
ютятся блики, и за ними вслед
все, что не видел, что не замечал,
чем пренебрёг, перечислять подробно,
не сознаваясь, что погашен свет,
и где теперь понять, что означал?
Я с этой стороны стекла в игре,
где с полуслова принимая данность,
таю инстинкт, занявший пустоту,
когда Ему хватило на пере
в один замах увековечить странность
весь мир свести за смертную черту.
В такую ночь дано всей кожей знать,
что отсветы – лишь форма мглы и страха,
сойти к удушью в глубине двора
и родовую память перенять.
Но для чего мне ветерком с пера
на полный вдох недомоганье взмаха?
* * *
1.
И вдруг оказываешься в чужом дому,
с чужою женщиной,
среди чужих вещей
и с памятью о годах,
что прожиты вне смыслов, вне значений.
Тогда не быть и быть – все ни к чему,
тогда свобода не нужна уму,
и весь словарь становится ничей –
ненужным правилом беспомощных общений.
Не хочется ни говорить, ни действовать.
Игра обнажена
и прежней веры ей уже не будет.
Становится так холодно и ясно:
так вот взамен чего...
2.
Но медленно стечёт оцепененье,
и взгляд наполнят прежние предметы,
и прежних мыслей строй меня займёт,
оставив гаснуть память как прощенье.
А горечь сотворит свои приметы
и прежний путь вокруг меня замкнёт.
* * *
Мне из постели видно: выпал снег.
Он на покатой крыше дома, что напротив,
слегка светлее серой кальки неба.
Ты спишь ещё и плен сомкнутых век
хранит сюжет вчерашний в тёплой ноте
с последним солнцем. Чьим по мифу? Феба?
А прежде жгли в такое утро свет,
шёл пар из чайника и грел стакан с кефиром.
Встаёшь, а день уже привычно завязался:
от мамы пахнет кухней, из газеты
лицо отца.
Блаженна власть над миром.
Жаль, от неё мне только миф остался.
* * *
Папе
Ну и в чем я теперь виноват, почему
тянешь жилы: надо быть человеком?
Намекаешь: не влезу в игольную тьму.
Что ты знал, уходя по небесному треку?
– Если ты, мол, не нон, мать его, конформист,
то уж но пасаран нам в тобой обеспечат, –
расскажи, как я грешен, хоть ты не речист.
Лишь вернись, я возьму эту тяжесть на плечи.
* * *
Зачем мне гордость и забота?
Недугов ли решать исход?
Одна игольчатая нота
душисто пробивает свод.
Одной беспечною звездою
оборонён и утверждён.
Одной молекулы водою
опять на круги возвращён.
Зачем сгорать и растворяться,
лукавых толп на поводу?
Одним словцом расхохотаться
и рвать подмётки на ходу.
Чернёное серебро
От века того оставались мерцающие паутинки.
И можно было услышать серебряные отголоски.
Закатное эхо горело на твёрдой пластинке
именами Ахматова или Тарковский.
Тогда уже разделяли нас войны, перевороты,
бездны, заваленные растерзанными и расстрелянными.
Считали их миллионами, а палачей отделами и ротами.
Счастьем была теперь смерть от гнева в своей постели.
Но, когда выдавалась минута короткая, но свободная
от реформ, предсказаний, отъездов и прочей смуты,
проступали чернёными строками гимны и оды,
меченый атом в людях, что были и биты, и гнуты.
Когда же на этой улице я снова встречаю промельк,
брошенный по-над бездной, выпавший из картинки,
откликнусь, но не понимаю, что в нём. Разве кроме…
Чтобы стоило просыпаться за серебром паутинки.
Камлание на раскаяние
Осаждён я пустыней, пространством обложен со всех сторон.
На язык жестяной лишь базальта стакан, на понюх – хилазон,
ни рукой шевельнуть, ни травы отхлебнуть, ни молитвенный стон.
Снять осаду сухим ветерком, и копыт говорком ты освобождён.
Снизойдёт валуном, опалит пустотой, окрылит тишиной, – прощён.
* * *
Лето только пережить
и в демисезонной стае
над горами, над крестами,
над волнами покружить.
Праздник только пережить,
чтоб в задорном ритуале
не сожгли, не затоптали.
Над волнами покружить.
Вечность только пережить,
погасить долги оболом
и на том пути весёлом
над волнами покружить
* * *
Вывалился Иона* из рыбы и вырос птицей,
крыльями обзавёлся, взлетел и обрёл свободу,
по ладоням пустынь предсказывает осанну.
Высмотрел, думал, что о себе, на рябой странице:
«сиротливый ион серебра обогащает воду»,
как одинокий голубь принимает небесную ванну
и в голубых глубинах рыбкою серебрится.
______________________________________
*Иона — это голубь на иврите
Перфекционист
Перфекционист: превосходно или никак.
Любая трещина, неполнота эффекта, или рана
– причина истребительной ненависти
к творению,
к изделию,
к другу.
Спам
Дениска, с которым мы делили
третье место в стиле баттерфляй,
теперь стал китайцем Деннисом,
расколдовал букву
и пишет из Шанхая,
как сильно упали цены
на его сварочные электроды.
Для меня особые скидки.
* * *
Для иных есть час, когда надобно без фальши
сказать во всем величье Да иль Нет...
Константинос Кавафис, пер. А. Величанского
В житейских шахматах
позиция, ты знаешь, переменчива.
И, делая свой ход,
забудь о предыстории,
в ней ни вины, ни правды не ищи.
Перед тобой фигуры на доске.
Твой ход. Не слишком медли,
не сожалей, что в прошлом
не взорвался, не хлопнул дверью,
что негодяя ты не осадил,
родителей утешить не успел.
Ведь, сожалея, вновь поймёшь,
что также поступил бы снова,
так логика позиции решала.
А прошлое само тебя догонит:
нетвёрдо сказанное Нет,
и покровителя не снятая рука.
* * *
Перед прыжком с дерева на балкон
я наконец услышал, что сказал отец:
– Рядом ограбят квартиру
и кто-то укажет на тебя:
– Этот влезал на балкон.
Кому будет дело, что ты потерял ключи?
Откуда папа знал об этом?
Цвела ли черёмуха его свиданий
той дождливой ночью,
по которой раскатился воровской свист?
Квартирная кража у соседей отозвалась эхом
в новом веке и в другой стране.
Иду домой по своей улице
под пристальными взглядами
из тёмной глубины окон.
* * *
купить стадион
вместе с потом борьбы
гулом надежд
и рокотом триумфа
перекрыть входы и выходы
отключить прожекторы
ухаживать за морковью и редиской
у кромки поля
немного
на салат зимой
прятать в лабиринте трибун
любимые предметы
и забывать о них
прослушивать
отголоски шумов толпы
в бетонных заусенцах
недоумевая о чем это они
засыпать где попало
и просыпаться каждый раз
в другое время,
другого возраста
или роста и веса
по стуку и резонансу
под звёздным небом
определять своё место
в армированной паутине
прятаться от дождя
натыкаться по запаху озона
на свои забытые тайники
стоять на солнце посреди арены
под вопли трибун:
– свободу ему! свободу! свободу!
Эволюция материалов
1.
Небьющееся стекло
Огнеупорная бумага
Каменное литье
Аморфный металл
2.
Чёрный свет
Сжатая информация
Искривлённое пространство
3.
Уплотнённое время
Нечёткая логика
Смертная душа
Неопалимая купина
© Арон Липовецкий, 2018.
© 45-я параллель, 2018.