Аркадий Штейнберг

Аркадий Штейнберг

Все стихи Аркадия Штейнберга

* * *

 

...мы тогда стояли

В большой станице, в нескольких верстах

От города Ростова, и вокруг

Прославленная простиралась Область

Донского войска, ходуном ходила

Несжатая пшеница, вдоль дорог

С деревьев осыпались абрикосы,

Изнемогали дыни на бахчах,

И двадцатифунтовые арбузы

Раскалывались, выпятив наружу

Бесстыжую малиновую мякоть.

И просто, и наивно, как во сне,

Не прерывая вечного теченья, –

Ему же несть начала и конца, –

На огородах и в садах фруктовых,

Среди полей и заливных лугов,

Куда ни глянь, к чему ни приклонись,

На суше и воде, земле и небе

Свершалось чудо жизни. Это было

Преполовенье лета. Каждый день

Казался новым чудом, невозможным,

Немыслимым, и всё же сотворённым,

И зори возникали на востоке,

Прохладные, как розовый чихирь,

К полудню солнце, разомлев, метало

Блистающие пики золотые,

И белые, что кипень, облака

Клоками каймака лениво плыли

В медовой сыти сумерек вечерних...

 

1948

 

Вторая дорога

 

Полжизни провел как беглец я, в дороге,

А скоро ведь надо явиться с повинной.

Полжизни готовился жить, а в итоге

Не знаю, что делать с другой половиной.

 

Другой половины осталось немного:

Последняя четверть, а может – восьмая,

Рубеж, за которым другая дорога –

Широкая, плоская лента прямая.

 

Не ездят машины по этой пустынной

Дороге, на первую так не похожей;

По ней никогда не пройдет ни единый

Случайный попутчик и встречный прохожий.

 

Лишь мне одному предназначена эта,

Запретная для посторонних дорога;

Бетонными плитами плотно одета,

Она поднимается в гору полого.

 

Да только не могут истлевшие ноги

Шагать, как бывало по прежней дороге.

Мне сделать за вечность не более шагу, –  

Шагну, спотыкнусь и навечно прилягу.

 

Когда мне едва не пришлось в Ашхабаде

Просить на обратный билет Христа ради,

И я ковылял вдоль арыков постылых,

Дурак-дураком, по жарище проклятой,

Не смея вернуться в мой номер, не в силах

Смириться с моей невозвратной утратой.

 

А позже, под вечер, в гостинице людной,

Замкнувшись на ключ, побродяжка приблудный,

Впотьмах задыхался от срама и горя,

Как Иов на гноище с Господом споря,

И навзничь лежал нагишом на постели,

Обугленный болью, отравленный жёлчью,

Молчком нагнетая в распластанном теле

Страданье людское и ненависть волчью, –

 

В ту ночь мне открылась в видении сонном

Дорога, одетая плотным бетоном,

Дорога до Бога,

До Божьего Рая,

Дорога без срока,

Дорога вторая.

 

1965

 

 

* * *

 

Где я найду себе место

В этой юдоли?

Нигде.

Листья кудрявого рдеста

Мягко лежат на воде.

 

Пчёлы – бесполые сёстры –

Лепят затейливый дом,

Маленький поползень пёстрый

Тоже мудрит над гнездом.

 

Гады в заброшенной яме

Грозным клубком сплетены,

Травы кишат муравьями,

Реки рыбёшки полны.

 

В поймах, в дубраве зелёной

Занята каждая пядь.

Негде в земле заселённой

Даже могилу вскопать.

 

Кинусь к лесным захолустьям –

Не продерусь ни на шаг.

Листья лепечут – не пустим,

Вон убирайся, чужак!

 

Лугом пойду или полем –

Гонят цветы на большак,

Злаки твердят – не позволим,

Вон убирайся, чужак!

 

Только что скроюсь в трясину –

Шипом встречает змея.

Нет человечьему сыну

Даже в болоте жилья.

 

Злобно глумясь, негодуя,

Жизнь раздружилась со мной.

Где ж себе место найду я

В этой юдоли земной?

 

1944

Бухарест

 

Два стихотворения

 

1.

 

В неделю раз по дедовским заветам,

Разоблачась безгрешно догола,

В гостеприимном заведенье этом

Мы тешим наши бренные тела.

 

А заодно душа в стихии водной

Смывает заскорузлую кору,

Становится и чистой и свободной,

Наклонной к свету, правде и добру.

 

В предбаннике сидим в соседстве с теми,

Кто нам доселе чужд и незнаком,

Но сотворён по той же сложной схеме

И выпоен таким же молоком.

 

Наш реквизит напыщенный и жалкий –

Бумажники, часы и паспорта –

Оставив на храненье в раздевалке,

Мы словно входим в райские врата.

 

Оставив разобщение за дверью,

Становимся опять семьёй родной;

Стяжательству, коварству, недоверью

Нет вовсе места в мыльной и парной.

 

Ни чепухе общественных различий,

Ни классовой, ни расовой борьбе

Здесь места нет. Бездействует обычай.

Молчит закон. Мы – сами по себе.

 

Мы здесь опять невинны. Мы сегодня

Обнажены, как в День Шестой, когда

Адама изваяла длань Господня,

Иль в день последний Страшного Суда.

 

2.

 

А надо бы собрать без колебаний

Весь род людской – нелепый, мелочной –

В большой парной, в огромной общей бане

С пустыню Каракум величиной.

 

Лишить убранства, паспортов и денег,

И, перед входом выстроив гуськом,

Вручить мочало каждому и веник,

И вволю обеспечить кипятком.

 

Пускай, жарой высокого нагрева

Разморённые, в проливном поту,

Как праотец Адам, праматерь Ева,

Они свою сознают наготу –

 

И родственно, в одной воде впервые

Омоются от головы до пят,

А напоследок тучи дождевые

Их молодильным душем окропят.

 

1965–1970

 


Поэтическая викторина

День победы

 

Я День Победы праздновал во Львове.

Давным-давно я с тюрьмами знаком.

Но мне в ту пору показалось внове

Сидеть на пересылке под замком.

 

Был день как день: баланда из гороха

И нищенская каша магара.

До вечера мы прожили неплохо.

Отбой поверки. Значит, спать пора.

 

Мы прилегли на телогрейки наши,

Укрылись чем попало с головой.

И лишь майор немецкий у параши

Сидел как добровольный часовой.

 

Он знал, что победителей не судят.

Мы победили. Честь и место – нам.

Он побеждён. И до кончины будет

Мочой дышать и ложки мыть панам.

 

Он, европеец, нынче самый низкий,

Бесправный раб. Он знал, что завтра днём

Ему опять господские огрызки

Мы, азиаты, словно псу швырнём.

 

Таков закон в неволе и на воле.

Он это знал. Он это понимал.

И, сразу притерпевшись к новой роли,

Губ не кусал и пальцев не ломал.

 

А мы не знали, мы не понимали

Путей судьбы, её добро и зло.

На досках мы бока себе намяли.

Нас только чудо вразумить могло.

 

Нам не спалось. А ну засни попробуй,

Когда тебя корёжит и знобит

И ты листаешь со стыдом и злобой

Незавершённый перечень обид,

 

И ты гнушаешься, как посторонний,

Своей же плотью, брезгуешь собой –

И трупным смрадом собственных ладоней,

И собственной зловещей худобой,

 

И грязной, поседевшей раньше срока

Щетиною на коже впалых щёк...

А Вечное Всевидящее Око

Ежеминутно смотрит сквозь волчок.

 

1965

 

Золотой мяч

Из Берриса фон Мюнхгаузена (1874–1945)

 

Я в отрочестве оценить не мог

Любви отца, её скупого жара;

Как все подростки – я не понял дара,

Как все мужчины – был суров и строг.

 

Теперь, презрев любви отцовской гнёт,

Мой сын возлюбленный взлетает властно;

Я жду любви ответной, но напрасно:

Он не вернул её и не вернёт.

 

Как все мужчины, о своей вине

Не мысля, он обрёк нас на разлуку.

Без ревности увижу я, как внуку

Он дар вручит, что предназначен мне.

 

В тени времён мерещится мне сад,

Где, жребием играя человечьим,

Мяч золотой мы, улыбаясь, мечем

Всегда вперёд и никогда назад.

 

* * *

 

Мы Гитлера прогнали, негодяя...

Е. Винокуров

 

История, как борозда прямая,

Из прошлого в грядущие века

Пропахана при помощи штыка.

Мы Биргера отдули, дурака,

Спустили шкуру с подлеца Мамая,

Баторий-сволочь нами сбит с копыт,

Засим, при возгласах полтавских здравиц,

Раздолбан Карл Двенадцатый, мерзавец,

Вслед мужеложец Фридрих был разбит

И высечен Абдул-Гамид-скотина;

Аббас-Мирза, дерьмо собачье, взгрет;

Наполеона, сукиного сына,

Мы отлупили – это не секрет;

Расстался навсегда с дешёвой славой

Пилсудский-падло в битве под Варшавой,

И были нами на свои места

Посажены без лишних разговоров

Свинья-Пуанкаре и Черчилль-боров,

Паршивец-Керзон, Чемберлен-глиста.

 

Что вспоминать о Гитлере, нахале, –

Мы всех повоевали, мы пахали!

 

Начало 1970-х

 

Листопад

 

За порослью всклокоченной бредины

Вдоль берегов деревья с двух сторон

Стеной стоят, образовав единый

Лесной массив, где нет отдельных крон.

 

Но исподволь, сперва почти невнятно,

Рыжеют между зеленью густой

Подпалины, похожие на пятна,

Протравленные крепкой кислотой.

 

Всё резче, всё грубей румянец поздний

Сквозит в листве любого деревца

Свидетельством непримиримой розни,

Предвестьем неминучего конца.

 

Придёт пора – и мы такими будем,

И эта горестная пестрота

Немолодым и одиноким людям

Становится созвучной неспроста.

 

И наш последний праздник так же краток,

И так же налагает смертный час

На каждого особый отпечаток

И друг от друга отчуждает нас.

 

А ветер треплет стынущие прутья

И гонит по чешуйчатой воде

Отживших листьев яркие лоскутья,

Лишь на дубах заречных кое-где

 

Ещё бренчат обрезки ржавой жести.

Деревья проморожены насквозь,

Точь-в-точь как мы: живём бок о бок вместе,

А умираем врозь.

 

конец 1950-х

 

* * *

 

Льёт грибной. Не образумлюсь. Лягу.

С головой накроюсь.

Тёмный лес,

Словно губка, всасывает влагу,

В рост идёт, накапливая вес.

 

Устремляясь по диагонали,

Под углом к природе, ко всему,

Льёт грибной.

Давно коров пригнали.

Сплетничают сумерки в дому.

 

По старинке огонёк вздувают,

Истово играют в дурачки,

Загораются и забывают

То иголку с ниткой, то очки.

 

А когда стихают, увядая,

Старые часы, в последний миг

Тихо входит Полночь молодая

И ко мне под одеяло – прыг!

 

Влажная, кидается с размаху,

Яблоком антоновским дарит,

Оправляет смятую рубаху

И рассказывает, говорит,

 

Заикается, слова глотает,

Пальцами проводит по лицу, –

А грибной, как бабочка, летает,

Осыпая мокрую пыльцу.

 

1936

 

 

Наследник

 

Которая по счёту миновала

Земная ночь, опять оставив мне

Могильный холмик пепла у привала

Да пепел звёзд в студёной вышине.

 

Опять качнулась зыбка заревая

И розовый проснулся небосклон,

Свивальники тумана разрывая,

Как полотно младенческих пелён.

 

И словно рай, никем не заселённый,

Сияющий по самые края,

Ждёт окоём прохладный и зелёный

Обетований Книги Бытия.

 

Гляди, Наследник, сколько хватит зренья,

Адамовым проклятьем заклеймён!

Бессчётную зарю миротворенья

Опять встречай на рубеже времён!

 

Ещё людская речь не прозвучала,

Ещё леса и пажити пусты,

А ты начни свой краткий путь сначала,

До сумерек, до новой темноты, –

 

Когда погаснет свет, умолкнет слово,

Созвездья разгорятся на ветру

И волны одиночества ночного

Прихлынут вновь к привальному костру.

 

17 декабря 1950

 

* * *

 

Настало время воли зимней,

Когда душе преграды нет,

И во сто крат гостеприимней

Уют жилья, тепло и свет.

 

Леса уснули беспробудно,

Дороги вымерзли навек,

Лишь небу, как всегда, нетрудно

Ронять на землю снег да снег.

 

Гляжу из-под оконной рамы

На тяжкий путь, пройдённый мной.

Ухабы, рытвины и ямы

Покрыты ровной пеленой.

 

И сквозь гранённые кристаллы,

Запорошённые пургой,

Не отличает взор усталый

Одну утрату за другой.

 

Кто б ни был ты, мой друг последний,

Мы встретимся с тобою здесь.

Стряхни морозный прах в передней,

Пальто на вешалку повесь.

 

Снежинки падают. Не тронь их.

Мы будем в сумерках вдвоём

По отпечаткам лап вороньих

Гадать о будущем своём.

 

1935

 

* * *

 

Не истреби его, смотри!

Пускай он бродит до зари,

Угрюмый, жадный и поджарый,

Кружит у твоего жилья,

Охотясь за твоей отарой,

Боясь горящего смолья,

Боясь двустволки-бескурковки

И красных тряпок на верёвке...

.......................................................

Ты сам себя ограбить можешь,

Разбив последнее звено,

И вместе с волком заодно

Ты что-то слепо уничтожишь

Заветное в тебе самом.

Ты станешь сам дворовым псом,

Нерассуждающей собакой,

Без лести преданным служакой,

Довольным порцией костей,

Овсянкой в специальной миске,

И за хозяйские огрызки

Ты станешь лаять на детей

И ненавидеть иноземцев,

Американцев или немцев,

Ты станешь по команде жить,

Держать равненье на парадах,

Летать в космических снарядах

И заключённых сторожить...

......................................................

Держа винтовку навесу,

Оставь же их бродить в лесу

И сам останься гордым, злобным,

Архангелом волкоподобным,

Тем, кто отвергнул Божью власть

И предпочёл на землю пасть,

И быть вовек своим единым

Невольником и господином...

 

(начало 1960-х)

 

* * *

 

Не пора ли, братцы, в самом деле,

Начиная лет с пяти-шести,

Снова наказания на теле

Для удобства граждан завести?

 

Примем это мудрое решенье,

Возродим здоровый русский кнут:

С ним легко любое прегрешенье

Искупить на месте в пять минут.

 

Сталин был отнюдь не демократом

И посмертно осуждён не зря,

Обходился круто с нашим братом,

В тюрьмы заключал и лагеря.

 

Для чего бесхитростную тётку,

Что фарцует кофты и бельё,

Умыкать от мужа за решётку

И баланду тратить на неё?

 

Чем швырять на ветер сотни тысяч,

Государству есть расчёт прямой:

Лучше спекулянтку тут же высечь,

Справку дать и отпустить домой.

 

Лично я всегда стою за плети,

И теперь особенно стою,

Прочитав недавно в Литгазете

Некую идейную статью.

 

Выступлю публично в странной роли,

Свойственной призванью моему:

Я хочу, чтобы меня пороли,

Не сажая в лагерь и тюрьму.

 

Если я самоконтроль ослаблю,

Предпочту американский джаз,

Продуктовый магазин ограблю,

Невзначай женюсь в четвёртый раз,

 

Буду шарить по чужим карманам

Или стану – Боже упаси! –

Абстракционистом окаянным

По прямым приказам БИ-БИ-СИ, –

 

Обращусь к властям я с просьбой скромной,

Чтоб меня отечески посёк

Не специалист вольнонаёмный,

А простой советский человек.

 

Пусть меня дерут не генералы,

Не славянофилы из жидков,

А природный православный малый –

Ярослав Васильич Смеляков.

 

Вы вовек другого не найдёте

Ни в стихосложеньи, ни гульбе,

Коренной русак по крайней плоти, –

Гласно заявил он о себе.

 

Он не сноб, не декадент лощёный,

Так сказать, духовная родня,

Между прочим, бывший заключённый.

Я хочу, чтоб он порол меня.

 

Нам во имя равенства и братства,

Для внедренья правды и добра

Человечное рукоприкладство

Широко распространить пора.

 

1963–1964

 

О плавании в реках и озёрах

Из Бертольта Брехта (1898–1956)

 

Когда белёсым летом свищут ветры

В листве деревьев, чуть колебля сучья, –

Покойтесь в реках и прудах, подобно

Подводной чаще, где стоянка щучья.

В воде легчает тело, и едва

Из волн легко вспорхнёт одна из рук,

Её колеблет ветерок досужий,

Рассеянно приняв за смуглый сук.

 

Нам тишину дарует небо в полдень.

Снуют стрижи. Пора вздремнуть немножко;

А если ил нагретый пузырится,

Мы знаем, что сквозь нас плывёт рыбёшка.

Мой торс, две ляжки, тихое плечо,

Мы так едины в тихом лоне вод!

И я тогда лишь солнце ощущаю,

Когда сквозь нас прохладный вьюн плывёт.

 

Конечности под вечер от лежанья

Немеют и зудят; всё это бросьте

Без колебаний в синие потоки;

Они со злости выправят вам кости.

Терпите же до вечера, когда

Акулье небо, бледное, как дым,

На реки и кусты нисходит жадно,

И вещи таковы, как надо им.

 

И впрямь – всего удобней лечь на спину,

Да так и оставаться в гуще плавней;

Недвижной галькой донной притвориться

И строго следовать привычке давней.

Смотреть на небо, – пусть вода несёт,

Как женщина, – простой пример беру;

Не суетиться: так, наверно, Богу

Угодно в реках плавать ввечеру.

 

* * *

 

От юных лет уженье на заре –

Души моей любимая забава...

Заросший пруд, осока в серебре

И наглухо замкнутая купава.

 

Ещё горит последняя звезда

Над влажной ширью заливного луга,

И две стихии – воздух и вода,

Покачиваясь, трутся друг о друга.

 

Ещё молчат гречишные поля,

Точа по капле аромат медовый,

И два пространства – небо и земля,

Как женщины, обнять меня готовы.

 

Редеет ночь. Пастух зовёт коров.

И мнится мне – я облачко над бездной,

Я поплавок на грани двух миров,

Кристалл земли в растворе ночи звёздной.

 

1930-е

 

* * *

 

Право на труд и право на отдых,

Право кататься на теплоходах,

Право на социальное обеспеченье,

На леченье, на бесплатное обученье,

На культурное, вежливое обращенье,

На радиоактивное облученье,

Право курить дешёвый табак,

Право стрелять бездомных собак,

Право спать со своею женой,

Право на холод, на дождь, на зной...

И если подумать здраво –

На чёрта нам это право?

 

(начало 1960-х)

 

 

* * *

 

Примерещились мне камышовые плавни,

Заалтайских лесов очарованный сон.

Домосед неусидчивый, баловень давний,

Там я радужных селезней бил не в сезон.

 

Помню тёмный урман, зыбуны моховые,

Ропот вод, потревоженных дробью литой,

Ледяную струю Саралы, где впервые

Увидал я в бакыре песок золотой.

 

А ещё я смешки вспомянул, отговорки,

Женский голос, что был и упрям, и нетвёрд,

Абаканскую пыль, огороды, задворки

И заборы дощатые с росчерком «Форд».

 

Это всё миновало, и мне не в догадку:

Сколько лет позади, сколько зим впереди?

Сыпь, слезовая соль, как в бездонную кадку,

Разымай мои раны, томи, береди!

 

Уведи меня вспять по Сибирской дороге,

Прожитая, разутая правда моя,

Шерстью вышей кисет в пересыльном остроге,

Приласкай, как жена, и ужаль, как змея!

 

Уведи меня к ружьям нечищенным, к сёдлам,

К самодельным бутарам, к привальным кострам,

Кинь под ноги красавицам нежным и подлым,

Усыпляй по ночам и буди по утрам.

 

Примани меня снова к хакасским затонам,

К снеговому приволью бескрайних полей

И в мороз колдовской на рассвете студёном

Жидким золотом солнца мне горло залей.

 

Чтоб русалочий голос знакомый и свежий

По тайге закружил бы меня на авось,

Чтоб в лесной глухомани, в трущобе медвежьей

Мой потерянный клад, моё сердце нашлось!

 

1940 –1948

 

* * *

 

Природе-исполинке

Смешон мой тихий стон.

На крохотной пылинке

Зачат я и рождён.

 

Минутный, безымянный,

Скольжу я вместе с ней

Сквозь вихри и туманы,

Меж яростных огней.

 

Но воля мировая

Мне приказала: «Будь!»

И, цель не отрывая,

Размежевала путь.

 

От края и до края

В пылающей ночи

Скрещаются, играя,

Слепящие лучи.

 

И словно пламень жидкий,

Объемлют небосклон

Развёрнутые свитки

Пророческих письмён.

 

И каждое мгновенье

С начала до конца

Хранит прикосновенья

Единого Творца.

 

Но время и пространство,

Их вечный, вещий клич,

Миров непостоянство

Мне суждено постичь.

 

Комок частиц белковых,

Затерянный во мгле,

Я жизнь влачу в оковах

На маленькой Земле...

 

3 марта – 1 апреля 1948

 

Спутник

 

Костёр горит устало и неровно;

Порою пламя прячется под брёвна

И, затаившись, дышит тяжело;

Порою снова вспыхивает, словно

Выпрастывая смятое крыло,

Прозрачное, обтянутое тонкой,

Светящейся, дрожащей перепонкой.

Тогда на миг встают из темноты

Как бы забрызганные ржавой жижей

Взъерошенные рыжие кусты,

Огромные стволы с корою рыжей,

И пред костром, на мшистом валуне, –

Двурукое сутулое созданье,

Глядящее в упорном ожиданье

На золотые угли, как во сне...

 

Потом крыло опять скользит без сил

Назад, к земле, и меркнут угли снова,

Как будто мрак злорадно загасил

Новорождённый жар костра земного,

И вновь деревья и трава темны,

Лишь искры на реке едва видны,

Да небо, как всегда, тысячезвёздно.

Оттуда, с недоступной вышины,

Светила смотрят холодно и грозно

На беглый блеск невидимой волны,

Посмевшей отразить искрой мгновенной

Сиянье славы неприкосновенной;

На смутный лес, шумящий где-то там

Во тьме, внизу; на плоский берег тихий,

Где ветер слепо шарит по кустам,

Сшибая горсти жёлтой облепихи...

 

Но вот протягивается рука,

Поросшая до кисти шерстью редкой,

И вслед за пихтовой смолистой веткой

Летят в костёр обломки сушняка,

И пламя, выбиваясь языками,

Внезапно разгорается взахлёб,

Вылепливая редкими мазками

Скуластое лицо и низкий лоб,

Наморщенный, покатый, космобровый,

И в затенённых впадинах глазниц

Сквозящий напрямик из-под ресниц

Насторожённый огонёк багровый,

Широкий нос, и тонкогубый рот,

И челюсть, выдвинутую вперёд.

 

Какая мысль определила эти

Морщины человеческого лба?

Куда зовёт, куда ведёт судьба

Владетеля всего, что есть на свете?

Так неумело грубы эти руки,

Так тесен круг, очерченный огнём!

Шумит окрестный лес; повсюду в нём

Враждебные, пугающие звуки...

 

Но человек уже не одинок;

Врастяжку на сухой дернине твёрдой,

С торчащими ушами, остромордый,

Лежит недвижно у хозяйских ног

Хвостатый зверь, по виду схожий с волком,

И на костёр косится тихомолком.

И в глубине полузакрытых глаз

Сквозит и пропадает каждый раз

Насторожённый огонёк багряный,

Почти людской, почти такой же странный.

 

Костёр заглох. Опять вокруг темно;

Чуть полыхают угли, догорая.

И небо приближается; оно

Полно созвездий без конца и края;

В пустынной мгле далёкие миры

Мерцают, как привальные костры.

 

1957

 

Хозяин

 

Проступила на пожнях смолистая грязь,

Ржаво-радужной плёнкой подёрнула мхи.

Сквозь рядно поредевшей листвы серебрясь,

Влажно блещет кора остролистой ольхи.

 

Задождило надолго; повсюду вода;

Небо, словно бельмо, тяжело и мертво.

Человеку – безрадостно, зверю – беда,

Лес как вымер, нигде не видать никого.

 

Присмирели насельники здешней реки,

И озёрный народ головами поник:

Взматеревшие за лето кряквы, чирки

Все по крепям забились, в дремучий тростник.

 

Только ты, мой приятель, скучаешь в дому:

Опостыло тепло, не сидится в избе...

По лесам и болотам бродить одному

В эту бледную непогодь любо тебе.

 

Любо скрадывать рябчиков в чаще сырой,

Крепкогубых линей на бучиле стеречь,

Посреди краснолесья заслышать порой

Глухариную косноязычную речь.

 

Любо встречную ветку рукой отвести,

Наклонившись, юркнуть сквозь перловый каскад,

Дать условленный выстрел под вечер, к шести,

Разбудив невзначай многократный раскат.

 

Ты не зря непокоем людским наделён,

Не напрасно ты чуешь охотничий зуд:

Служит кровлей тебе дождевой небосклон

И ясак драгоценный трущобы несут.

 

Кто сумеет отнять, кто посмеет украсть

Этот мир, что вмещён в человеческий взгляд,

Эту страстную кровь, эту кровную страсть,

Зарождённую тысячелетья назад?

 

Горбоносый, сутулый, с двустволкой в руке,

Перед ливнем и ветром не пряча лица,

Без пути и дорог, наобум, налегке,

Ты шагаешь под ловчим созвездьем Стрельца.

 

Ты владыка растений, хозяин камней,

Повелитель и пестун лесного зверья;

Всё, что есть на земле, что схоронено в ней, –

Заповедная вотчина, доля твоя.

 

1938

 

Человек

 

Мне помнится: дней пять назад, как будто,

У станции метро на Моховой

Я встретил пожилого лилипута

В спецовке, с непокрытой головой.

 

С развальцем он шагал неторопливо,

Помахивая гаечным ключом:

Мол, пошабашил, выпил кружку пива,

Теперь домой, и горе нипочём!

 

Он шёл среди обычных великанов

И ухмылялся встречным на пути,

Старавшимся, как бы случайно глянув,

Глаза поделикатней отвести.

 

А гном играл ехидно, словно в жмурки,

С десятками уклончивых зрачков

И, не стесняясь крохотной фигурки,

Как будто хвастал: вот он я каков!

 

Коротконогий, щуплый, безбородый,

Не равный нам по росту и судьбе,

Ограбленный безжалостной природой,

Он главное сумел вернуть себе.

 

И стал он в нашем царстве гулливерском

Таким, как мы, с начала до конца:

На старческом лице, по-детски дерзком,

Сквозила мысль того же образца.

 

Пределы недоразвитого тельца,

Ущербная, униженная плоть

Едва вмещали своего владельца,

Способного и смерть перебороть.

 

И знал хитрющий этот человечек,

Глумясь над бегством сердобольных глаз,

Что он, малыш, – воистину ответчик

За род людской, за каждого из нас,

 

Что он других не мельче и не хуже,

Что вправе он, родившись на земле,

С ключом в ручонке, разводным к тому же,

Брести домой слегка навеселе.

 

1959

 

* * *

 

Этот морок нагрянул, нежданный, непрошеный,

И наутро – гляди:

Опустела душа, как скворешник заброшенный,

Одичалого сердца не стало в груди.

 

То ли ночи его приманили белёсые,

Бесконечные, словно века,

То ли зори на западе рыжеволосые,

Золотые, как сон, облака...

 

Разве сыщешь его! Улетело, бедовое,

В странный сумрак ночной,

Улетело, на счастье и гибель готовое,

Ради властной улыбки одной.

 

Улетело навек ради взгляда капризного

Из-под выгнутых диких бровей,

Ради алой зари, распылавшейся сызнова,

Отражённой в окошке светлицы твоей.

 

И почуяв, что время настало заветное,

Улетело оно,

Чтобы крылья разбить о твоё безответное,

О твоё заревое окно.

 

30 июня – 1 июля 1948

Ветлосян

 

* * *

 

Я видел Море Чёрное во сне,

Как сирота под старость видит маму.

Оно большой рекой приснилось мне,

Похожей на Печору или Каму.

 

Вдоль берегов распаханной земли

Влеклась вода, краями небо тронув,

И жёлтые и белые цвели

Кувшинки на поверхности затонов.

 

Но это было море предо мной,

Зажатое меж берегов покатых!

Знакомый запах – йодный, смоляной,

Шёл от него; и паруса в заплатах, –

 

Лохмотья нищей юности моей, –

Бросая вызов сумраку ночному,

Средь укрощённых временем зыбей,

Ловили ветер так не по-речному!

 

И каждый вздох, и каждая волна

Утраченное сердце воплощали;

И всё равно – пресна иль солона,

Но эта влага, полная печали,

 

Воистину была водой морской,

Вернувшейся к истокам отдалённым,

Чтобы присниться мне большой рекой,

Полузабытым, материнским лоном.

 

1935