Анна Виноградова

Анна Виноградова

Все стихи Анны Виноградовой

* * *

 

А в морскую воду солёную –

успевай желанья загадывать –

далеко, в нейтральную зону,

звёзды падают, падают, падают…

 

* * *

 

Было время, когда никто не предлагал помощь

женщине с детской коляской

                               и старушке с тяжёлой тележкой.

Наши дети тогда подрастали – помнишь?

А дышать и бежать было легче.

 

Сегодня, что радует, люди помогают друг другу,

снова в моде слова «пожалуйста» и «простите».

Сыновья шагают стремительно и упруго

и зовут нас изредка погостить.

 

Но не знаю, что в этой жизни теперь мне.

Как бы просто уйти, никого не обидев…

И не хлопнуть при этом на память дверью.

…Ведь никто не услышит и не увидит.

 

 

* * *

 

В перспективе

дальнего переулка –

кладка красного кирпича

с облупившейся штукатуркой.

Вот и будет прогулка,

пока

щека

по-летнему горяча,

под ногами –

неровный камень,

окна – крылья из-за плеча.

 

В перспективе

храмом или больницей

завершится твоя юдоль.

Вся конструкция накренится,

и сползёт со страницы

строка –

легка

и беспомощна. Не неволь.

Между снами

звук атонален:

ни диез к нему, ни бемоль…

 

* * *

 

Веточкой в пруду болтая,

опустилась листьев стая.

И поплыли по пруду…

так, курлыча ерунду.

 


Поэтическая викторина

* * *

 

Вот и снова дождь пробежал по крыше,

постучал в окно и позвал гулять.

Обаянье встреч! Я навстречу вышел,

зонтик и пальто

                        в дому

                                 позабыв опять.

 

Он меня обнял мокрыми руками,

заглянул в глаза, каплями смеясь,

и пригоршней слёз тяжеленный камень

смыл с души моей

                        легко

                               и забросил в грязь.

 

Я теперь омыт и готов на плаху –

за крамольность дум и беспечность дел.

Другу передам влажную рубаху

и кольцо,

                        что милой я

                                    так и не надел.

 

Голоса страниц

 

Пахнет солнцем, цветами забытых полей,

коршун в небе резными крылами качает.

Стопка писем лежит у меня на столе.

Я читаю их только ночами.

 

Стынет чай. Абажур в суете мошкары.

Наполняются ветром словесные крылья,

и, шурша, облетают чешуйки коры,

обнажая судеб сухожилья.

 

Тот, кто выткал из древних основ полотно,

отражая житейское – небо и пламя,

завещал этот почерк, забытый давно,

паутинке седой в междурамье.

 

В темноте, отпуская уставшую жизнь,

вязнут звуки, и тянется, тянется время

до страничек, в которые кто-то вложил

долгожданного голоса семя.

 

Я по-птичьи приму этот корм дармовой,

напою этим строкам иные мотивы.

И они разбредутся, забудут конвой

и заснут наконец-то счастливо.

 

Дыхание моря

 

Перед выдохом – по камням

пробегает ладонь прибоя.

Так уходит дыханье дня

моря синего – в голубое

 

небо. Не было тишины

на Земле до начала жизни:

грохот – камни обнажены,

шёпот – пены узор капризный.

 

* * *

 

Кабы знала я, кабы ведала…

А. К. Толстой

 

Если б знала я, чем помочь, –

вот тогда говори спасибо.

Но чернеет устало ночь

в занавесок тугих изгибах,

и уходит надежда прочь.

А врачам никакого дела

до любого чужого тела,

и не высказать, что хотела:

ужас рот залепил, как скотч.

 

* * *

 

За границами старости

на пределе усталости

у порога ненужности

не глаза – две окружности.

 

Там, у края, над пропастью

с крыл осыпались лопасти.

И на краешке скатерти

две руки – как на паперти.

 

По щеке по берёзовой,

на закате чуть розовой,

жизнь слезой беспричинною

утекает морщинами.

 

 

* * *

 

Замерзающий летний пейзаж

превращается нехотя в осень…

Ни пощады, ни скидок не просит

этот месяц под номером восемь,

загоняя устало в гараж

позабытую дедом «копейку»,

опираясь, кряхтя, на скамейку,

где всё лето курил этот дед.

Помянуть бы! Да третьего нет…

и второго… – одни только тени.

Облепляют худые колени

крылья мокрые старых газет.

 

…Перелистывать эти детали

даже ветры седые устали.

Их отлить бы навеки в металле,

Да у Вечности – времени нет.

 

* * *

 

Запрети моим печалям

застревать в моей строке.

Дай мне постоять в начале –

налегке.

 

Отдохнуть в свободный вечер,

написать свободный стих,

приобнять тебя при встрече –

как других.

 

Дай мне волю горней птицы

видеть мир издалека,

если к небу прислониться

в облаках.

 

* * *

 

Засветло жизни сосуд солнцем наполнится. Волны

страха и тяжести дум затемно всё разольют.

Утром опять облака, спины качая воловьи,

с грузной телегой пойдут к солнечному роднику.

 

* * *

 

Как удивлённо пробует рука

поддержку первого свободного  гребка.

Как первый вкус родного молока.

 

Как трудно посмотреть в глаза тому,

с кем первый раз делил ночную тьму, –

поверить отраженью своему.

 

Как страшно видеть смерть наедине –

в соседней комнате, в гробу или во сне.

Как лунную заплатку на окне.

 

* * *

 

Кружева кувшинок в ряске,

мошкары вечерней пляски –

полотенца длинные, рукава –

только вышивка чуть жива.

Бедная ты беда моя –

бабушкино приданое.

 

Крылья бабочек

 

Сотни бабочек прекрасных

улетают прямо в Рай,

оставляя белый лепет

под жасмином.

Снова мимо

пролетит, пугая, лето –

свистом старой электрички,

взмахом солнца по привычке

задирая рваный край

облаков.

И был таков

год, намеченный весною

акварелью аквилегий,

растворимых ливнем света

в запахе густого луга

на глазах у незабудок

под жужжание шмеля.

Каплями стекло пыля,

подкрадётся день осенний,

недоскошенное сено

потемнеет по колено.

Крылья бабочек прекрасных

лягут снегом на поля.

 

Московское

 

Поведи меня

            по твоей Москве.

Пусть звонят колокольные небыли.

Вышивает снег

                        по седой канве

переулки, где вместе мы не были.

 

Не узнать своих:

                        вдоль по улице

силуэты позёмкой коробятся,

светофор ослеп –

                        еле щурится.

Да и ладно: никто не торопится.

 

Санки скрипнули,

                        и фонарь погас.

Помнишь? Следующий – возле булочной.

Прокати меня

                        в наш последний раз

по сугробам в твоём переулочке.

 

Всем нам, выпавшим

                        из московских гнёзд,

окольцованным с детства бульварами,

проходных дворов

                        сто заплат внахлёст

держат памяти рубище старое.

 

Не найдём теней –

                        тех ночей темней,

что болезнями детскими заспаны.

Замела метель,

                        а Москва – под ней,

та, которой гордимся и хвастаем.

 

 

* * *

 

Мост не смолчит.

И в топоте шагов

он отзовётся топотом погони.

И сразу станут потными ладони,

когда ты на мосту один в ночи.

Не слышно волн, не видно берегов.

 

Мир отойдёт:

смотреть со стороны

так беззаботно – не в глаза глядеться.

И угадает остановку сердце

по той звезде, что вычтет звездочёт.

Шагов не слышно. Видимы лишь сны.

 

Музей Ахматовой – штрихами дождя

 

Незаметная (из питерских) подворотня –

стены вымараны стихами.

Чайки тень проскользнула мимо.

Вспоминает марш похоронный,

в куцем плащике мокрое пианино.

Липы старые тяжело вздыхают,

заслоняя ветками Шереметевскую корону.

Капли падают с белых цветков жасмина,

и скамья под ними не бывает сухая.

 

* * *

 

Мы перестанем шкандыбать брусчаткой,

повыцветут искусственные розы,

и мир, который был наивно-шаткий,

заговорит почти бульварной прозой.

 

Иссякнут флёр и образность метафор,

себя настигнет селфи-глупость в лицах,

живая жизнь бессчётных сочетаний

в молчанье камня снова воплотится.

 

* * *

 

Не сидится мне здесь,

и не здесь – не сидится.

Говорят, где-то есть

одинокая птица

(нет, не Синяя, и не Жар),

обнимающая земной шар.

 

Мне бы к этой птице

прибиться…

 

Ночь – из окна

 

Снег перестал. Поднялся ветер.

Мороз крепчает, как обещано.

Фонарь качает в нервном свете

мужчину в шапке (или женщину?).

 

Там, за балконом, вьюга воет –

как выла прежде за околицей.

Ушли куда-то эти… двое.

Глаза слипаются. Бессонница.

 

* * *

 

Ну конечно, это старость.

И не надо с ней бороться.

Честно выжмет, что осталось

в засыхающем колодце,

и накапает на блюдце –

да с каёмкой голубою!

Между небом и судьбою

птицы радостно напьются.

 

О дружбе

 

Держи меня рукой,

а хочешь – за ошейник.

Прилипни, как репейник,

смути былой покой.

Не комплексуй и спорь

до хрипоты собачьей,

не забывай дать сдачи,

коль выстрелю в упор.

 

Покорность – не в чести:

здесь двое нас – хозяев.

Я, пасть свою раззявив,

прощу. И ты прости.

 

 

Обычное

 

Дождь пошёл, и на околицу

тень набросила плетень.

Завтра пусть за нас помолится

солнце – в шапке набекрень.

В поле робкими ромашками

прорастает лебеда.

Скоро вечер. Между пашнями

в речке хлюпает вода.

Пожилой автобус катится,

ветер крутит ветряки.

Облаков намокли платьица

и седые парики.

Поворот за поворотами –

перевалим горизонт.

Может, встретим там кого-то мы,

пусть кому-то повезёт.

Чёрный бархат между тучами

мягко ляжет на плечо.

Небо звёздами падучими

зацелует горячо.

 

Окраина

 

Европа. Латвия. Поля.

Такая круглая земля,

где катятся в окне неторопливо

охапки сена по лугам,

и аист, старый хулиган,

стремится сделать каждый дом счастливым.

 

Европа, краем ветряка

чуть задевая облака,

спешит лететь куда-то над мостами.

Полого стелется на брег

волна. Смеётся человек

из племени слывущих босяками.

 

Тот человек по-над костром

придумал крышу, сделал дом,

под вечер сел с ребёнком на коленях.

Европе старой всё равно,

скрипит суставами окно,

пугая неразборчивые тени.

 

Осенние заморочки

 

Если паруса раздёрнуть –

это будет занавеска.

 

Если мять в ладони ломтик

сыра – будет пластилин.

 

Если в каждый глаз по капле

капнуть – станет всё нерезко.

 

Если красить штукатурку –

может получиться фреска.

 

Если чудится погоня –

значит, подрастает сын.

 

* * *

 

Приголубит голубей голубятня…

Тайны шорохов сплетаются в стих.

Ничего не знаю в жизни приятней

ветра, что перед закатом затих.

 

Обналичит темнота наши лица

за стеклом меж переплётами рам.

В нетерпенье будут бабочки биться

за тепло и яркий свет наших рамп.

 

Оттенит в саду луна чьи-то тени,

забормочет в колыбели малыш.

Знаю я, что нет Воскресений.

Кажется – ты рядом сидишь.

 

Пригород. Осень

 

Вот она – осень. Её середина.

Жёлтая зелень уже поредела.

Горько на ветках алеет рябина:

нет до неё человечеству дела.

 

Пыль унялась, пауки улетели,

яблоки выпали градом великим.

На огорода холодное тело

листьев ложатся печальные лики.

 

Дождь шелестит. Натянулись морщины

меж облаков, зацелованных светом.

Из подворотни поток матерщины

скоро замёрзнет – до лета, до лета…

 

Проводы

 

Я не знаю, что беречь:

птичье утро, тихий вечер,

неожиданные встречи,

исчезающую речь,

догорающие свечи

в медных плошках, золотых –

перед ликами Святых,

 

запах скошенной весенней

соком брызжущей травы,

письма, что писали Вы

девочке – во двор соседний,

фото бывших ли, живых,

дум ли путаных кривых

нерасчёсанные бредни…

 

* * *

 

светлых эльфовых волос

нерасчёсанные пряди

на луну в окошко глядя

все заплаканы тетради

Не спалось…

недочитанные письма

не пускают за порог

непроявленные плёнки

как глазёнки у ребёнка

просто, как простые числа, –

некролог

 

 

Сила любви

 

Поколениям родителей посвящается

 

Заруби себе на носу

и не вздумай перечить бровью:

всю себя тебе принесу,

все секреты тебе открою.

Улыбнусь тебе поутру,

как дитя, поцелую на ночь.

А умру – с собой заберу.

Если ты – то с тобой останусь.

 

Детям отданы все ключи,

дальше – души за них в ответе.

Сердце, ночь ещё постучи,

чтоб успели приехать дети.

 

Умирают ведь на рассвете?..

Время есть пока. Помолчим.

 

Силуэты осени

 

Легко и безоглядно-незнакомо

просвищет ветер в сумерках балкона

всю жизнь, не выпевая ни гроша.

 

Устали птицы, контуры растений

по мостовым размазывают тени

и зонтики танцуют антраша.

 

Гордячка-осень шепчет – ей не спится,

мол, поменяли номера страницы,

всё остальное – бред карандаша…

 

Старая лодка

 

Кол подгнивший – бывшее деревце –

запутался в камышах и не держит лодку,

которой ещё не верится

в дарованную свободу.

 

Пару раз оттолкнуться бортом,

оглянувшись в зарю, что под тучей косая,

ветром вздохнуть бодро

и – плыть, никого не спасая.

 

По этой ли (гляди!) глади,

где бабочек паруса – на каждой пушинке,

так, не спеша, ничего ради,

позабыв про отставшие где-то вершины.

 

Далеко за туманом ведро звякнет,

в тихом омуте рыба плещет,

раки у берега шевелят клешнями –

всё такие простые речные вещи.

 

Старое одеяло

 

Думаю сделать статеечку

                                    из материала,

который уже слежался, как старое одеяло,

заполнив и вытеснив

                                    свои больные пустоты,

добрав, наконец, до желанной квоты

факты, мысли, а может быть – разговоры,

короче, из материала, который

казался неперспективным. Ныне

он фору даст половине

тех, что списками в оглавленьях

перешагнули границу тленья.

Осталось лишь сесть

                                    и писать запоем.

На сон – как в охране: сутки за трое.

…Кофе пролить,

                        Закурить

                                    и начать сначала,

кутаясь в старое одеяло.

 

Там

 

Там, где проросли мои корни,

я хочу навеки прижиться,

там, где на последней платформе

машут незабытые лица,

провожают маршем ли, вальсом

наши поезда или судна,

там, где… ты поди-догадайся,

с кем – теперь увидеть не трудно.

Там не зарастут наши камни

(разве – луговыми цветами).

Буду пить большими глотками

небо, где когда-то летали.

 

* * *

 

То ли пыль поднялась, то ль сползает туман

там, где солнце садится за лес.

Осень листьев насыпала полный карман,

распахнула пространства небес.

Синева растворилась до голубизны,

пропуская лишь призрак растущей луны,

обещая холодную звёздную ночь,

где бессонница будет бессильно толочь,

как докладчик усталый пустую статью,

наших снов бестолковую галиматью.

 

* * *

 

Того, кто там бежит,

подмётками сверкая,

минуя гаражи –

а солнце так дрожит

в промытых окнах мая! –

попробуй, удержи!

Под звонами трамвая

нам всем наверняка

приснится – о своём…

И мы войдёт в проём

старинного сарая,

где пыльный солнца луч,

пронзая миражи,

коснулся верстака…

Но, памятью играя,

не замечая туч,

светлеют облака,

когда подушку с краю

поправила рука

откуда-то из Рая…

 

 

* * *

 

Хочу в суете не бежать, наконец,

время иметь смотреть в никуда,

слушая нёбом, как малый птенец,

думать, что дырка гнезда – звезда.

 

Хочу победить этот истовый страх –

долго стоять босиком во дворе,

щупая пальцами пыль (или прах?),

но без намерения гореть.

 

Хочу распластаться на небе, как стриж,

снять и примерить к себе ветра.

Кто-нибудь ахнет: – Ты же сгоришь!

А я – уже дым от костра.

 

* * *

 

Чёрные провалы окон,

скрип и стон дверей и ставень.

Занавески старой локон

серым флагом над кустами

машет тем, за облаками,

кто покинул поле боя,

унося детей и слёзы…

Между небом и судьбою –

две плакучие берёзы.

 

Мародёры, звери, птицы

расклевали руки, лица:

тень на улице – пустая.

Ну, а смерть – всё длится, длится…

И машины вереницей

пролетают, пролетают…

 

Провалившиеся крыши

к небу тянутся крестами.

Ветер шёпот смерти слышит

в карканье вороньей стаи.

Опоздал – прикрыть им очи,

запереть-сложить им руки

на груди и, что есть мочи,

упасти от смертной муки –

быть распятыми на поле

у шоссе под небом синим,

средь каменьев и угольев

забывать родное имя.

 

* * *

 

Я давно не играла на жизнь и смерть,

не выбегала из дома, захлебнувшись луной.

Мне осталось – едва ли больше, чем треть

от ушедших дней. И, теперь уже точно, – одной.

 

Буду книжки читать про чужую жизнь,

примерять… и пробовать на последний зуб,

проходить на скорости поднебесные виражи,

целовать, кого захочу, не разжимая губ.

 

Слушать музыку всех народов и всех времён,

ощущая безвременность за стылым окном.

Гром оваций обрушит в стекло многорукий клён,

заглушая безжалостный метроном.

 

Вспоминать, пока ещё держат строй

струны памяти из нейроновых жил,

тонкой ауры взглядов, улыбок и слов покрой –

устаревшие чертежи.