Cat ice
Ступить
на кошачий лёд,
ко льду
приложить висок,
забыть
назначенье ног,
лежать,
не смотря вперёд.
Не ждать
вертолёт.
Никогда
не ждать вертолёт.
Растаять,
как выйдет срок.
Кому-то и девять – мало,
кому-то одна – не впрок.
* * *
В день, когда занавески в открытом окне
мнят себя чайного клипера брамселями,
хищные солнце и ветер в моей голове
беззащитные мысли медленно убивают –
и они, как мыши, пищат, не переставая.
Где-то за стенкой в морские бои играют –
все корабли умирают, потери неисчислимы.
Думаю: как хорошо, что в моей квартире
есть такой увлекательный потолок.
Кофе закончился. Старый друг уезжает
неизмеримо дальше, чем далеко.
Новая осень появляется на пороге и
ласково целит в висок.
* * *
Солнце апреля
развеяно белым пеплом
в холодном весеннем небе.
За неимением
острых, как бритва,
пальмовых листьев –
Вербное Воскресенье.
Благословен
спасительный символизм.
Пару тысячелетий
крики безликой толпы,
привкус вины и предчувствие
скорого погребения.
Время придумывать алиби
и в океане сомнений
руки пытаться отмыть.
За неимением
лучшего оправдания,
ты говоришь неуверенно,
что бродил по каким-то развалинам
в одиночестве, в страшном отчаянии,
в поисках не разбавленного
кровью воды
вина.
Всё как всегда.
Солнце апреля
снова сгорело дотла –
стало ещё холоднее.
Время забыть
обо всех чудесах
за неимением.
* * *
Штормовое предупреждение
как повод казаться лучше
самим себе.
В детстве, в начальной школе,
мы в такую погоду шли вместе,
крепко держась друг за друга,
чтобы не улететь, как Элли.
Теперь мы умеем – поодиночке,
нарочно, глупо, на самом деле,
и много чего ещё. Теперь мы,
без приглашения и без стука,
заходим к морю и греем руки
о холодный кофе из термоса,
наблюдая, как волны смело
обнимаются с волнорезами.
Законы термодинамики соблюдая,
никто не может дать больше
того тепла, что имеет.
И только море
нашего декабря –
исключение.
Сказка
Бывает, приснится сказка:
с неба сыплется мармелад,
да так, что насыпало целые
мармеладные горы.
Достаёшь с балкона
свои старые санки –
идёшь гулять.
Смотришь в упор
на серую гладь Фонтанки,
по-прежнему ожидая
окончания не начатого
серьёзного детского разговора.
Нервничая, крошишь ломкие
имбирные пальцы –
бросаешь уткам,
которые, скалясь,
окружают глупого
пряничного человечка,
неосторожно глядящего
в стоячую воду времени,
как вороны –
хрипящую в агонии
лошадь, загнанную на скачках.
Бывает же такое –
приснится сказка.
(Не помню, о чём – возможно, об утренней амнезии.
И кошках)
Когда ничего не помнишь –
даже того, что только,
даже того, что что и,
даже того, что даже,
даже того, что важно,
даже того, что больно,
даже того, что ты бы, –
нужно вести допросы
и не гнушаться пыткой
(вот и плита не остыла),
и проявлять упорство,
и пресекать попытки.
Пальцы со свежей сажей,
руки с запахом гари –
так это вы взрывали,
именем Фокса Гая
(римского бургомистра и
просто-отличного-парня),
вовсе и не вестминстерские
ад-ми-нис-тра-тивные здания
города непроживания?
– Да.
То есть: да, возможно.
Да. То есть: да, наверное.
Да, если бы не кошки!
Кошки во всех подвалах –
что с ними будешь делать?
Так провалился
заговор.
Что-то от рая (ключи ли?
Львино-коронный паспорт?)
стало уликой в аббатстве
с мёртвыми королями,
куда заходил ты в печали
погреться и помолиться.
Порох
здесь пахнет шафраном,
плесень – тимьяном и чаем,
смерть – по-английски,
газоном.
(Правда! Спросите сами
мудрых британских учёных).
Мятная паста, пергамент,
трава и
немного зарина.
Что-то с утра из этого
жизненно необходимо –
только вот что,
не вспомнить.
Руки с запахом гари
и незаметным ожогом
(это элементарно:
как заключённый из Тауэра,
ловко сбежал твой кофе,
пока ты на стаю воронью
смотрел и мечтал, что тоже…
вот и окно – но кошку
как ты оставишь
голодной?)
уносишь
в карманах пальто,
чтобы хоть что-нибудь
помнить.
* * *
Рыба говорит, что
у меня на душе светло,
у меня на душе тепло,
как на плато
Таймыра.
Рыба говорит, что
можно жить хорошо
и с этой на шее
глыбой.
Рыба говорит, что
мы всё изменить ещё
можем, а не
могли бы.
Рыба говорит, что
мы не пойдём на рынок
продавать свою
окарину.
Рыба говорит, что
у нас осталось вино
и даже немного
сыра.
Рыба говорит мне,
что это хороший
верлибр.
* * *
Крутится колесо,
в магазине напротив
меняются вывески.
Слушаешь голоса
соседского телевизора,
ждёшь возвращения друга,
который лет восемь назад
ненадолго вышел.
Когда ещё «Военторг»
назывался «Вино и воды»,
он каждую ночь субботы
негромко стучал в окно,
чтобы послушать с тобой,
как медленно дышит город
отёкшими за день лёгкими.
Он говорил, улыбаясь
хитрой улыбкой дракона,
о том, что грустить не стоит,
о том, что – и это тоже.
Солнце царя Соломона,
как прежде, встаёт на востоке
на цыпочки, чтобы вцепиться
намертво в чьё-то горло.
Кришнаит у метро сегодня
улыбался тебе так по-доброму,
что срочно хотелось выпить.
А потом забраться на крышу
и молча кричать нелогичное
окончание этой притчи:
«Ничего не проходит,
чёрт тебя побери,
слышишь?».
* * *
Приснились весенние Альпы,
до смешного похожие
на скалистые ломкие сопки
моего заполярного города.
Деревья стояли тревожные,
бледные, тонкие, звонкие
и пронзительно одинокие.
Облака проплывали так низко,
задевая небрежно огромные,
похожие на китов,
тени фуникулёра.
Земля обнимала небо
своими руками-склонами
с горными первоцветами
нежно-нежно.
Нестерпимо хотелось плакать,
но для этого не было
ни единого повода,
подходящей причины
никак было не найти
ни одной.
Кроме, пожалуй что,
вида прекрасной картины,
безнадёжно испорченной
мной.
* * *
Грязной марлей,
пропитанной хлороформом,
доктор февраль
усыпляет город.
В операционной зимы
засыпают дворцы,
и мосты, и каналы,
засыпают памятники,
большие и малые,
засыпают люди,
злые и добрые,
засыпаешь ты.
Больно не будет.
Очнёшься
в середине весны
без головы.
© Анна Удьярова, 2014 – 2017.
© 45 параллель, 2017.