Анна Минакова

Анна Минакова

Четвёртое измерение № 14 (39) от 23 мая 2007 года

Зелёновый щёкот травы

 
* * *
 

Интересно, когда человек, как цветок,

Не мигая глядит на зелёный восток –

В мельтешне ли, толпе ли, пустыне,

Словно в жилах его не кровища, а сок,

И внимательный свет в сердцевине.
 

Будто кто-то ему указал на звезду:

Из неровного облака вынул.

И теперь он цветёт в поднебесном саду

Меж тюльпанов, ромашек и примул.
 

А в густых золотых волосах волосах

Шебуршит, воскресает пшеница.

Интересно, что весь он – почти в небесах,

Стебелёчек и стрелка на Божьих часах,

Но ему – вместе с нами – висеть на весах

И к земле неподвижной клониться.
 

И, неспешные очи лилово разув,

Обмирая, вздыхая глубоко,

Он как будто готов сквозь росу и слезу

Посмотреть на неблизкого Бога.

И выходит во двор, где сияют кусты,

Полон солнца открытый его рот.

И ложится пыльца на власы и персты,

И рубашки отвёрнутый ворот.
 
* * *
 

Словно в бурой воде еле-проблеск худого весла,

ты маячишь и брезжишь, как солнышко в бурой воде.

Погляди на меня. Я тебе молочко принесла.

В этих бедных краях потеплело. Теплеет везде,
 

где случаешься; снег утекает, который зимой.

Появись в полумгле, озаряя древесную дверь,

и фойе, и ещё коридоры, и воздух немой.

Всё забуду ли? всё ли запомню ли: всё, что теперь.
 

А пшеничные волосы, что ветерок ворошил?

А глаза голубые-такие-родные-твои?

Я бы всё записала – но кто это свет потушил?

А писать в темноте мне не выстачит мужества. И

ничего или плохо пишу. Значит – день допоём,

и живого тебя не укрою я в слове живом.

И недолгая память подышит на имя твоё,

как на зеркальце мутное. Не оботрёт рукавом.
 
* * *
 

В тех краях, где мы были с тобой,

слышен клёкот земли голубой,

слышен посвист растущего клёна.

И когда нас возьмут холода,

не заснёмся – вернёмся туда,

несомненно и определённо.
 

Если влажные сны торопить,

то любимой земли не испить.
Кровоточит, но светится ранка.

Там прилипчивый сахар песка

мне понятен, и глина близка.

Или я не вполне чужестранка?
 

Это нам, дуракам, подают

неумытых ботинок уют,

платья лёгкие, птичьи манишки,

и зелёновый щёкот травы,

и полуденный гул головы,

и поэтов юродивых книжки.
 

Я к тому завожу эту речь,

что уже не обнять, не сберечь

тех, кто райской напился водицы.

Но не будем, возлюбленный че,

друг у друга рыдать на плече,

ибо это ли нам пригодится.
 

Друг печальный, не нам ли пора

чёрный снег выметать со двора

и глотать не вершки, а коренья?

Чтобы что-то в нутро потекло,

обращая земное тепло

в неземное какое горенье.
 
* * *
 

Всё случится, всё пройдет – потом.

Ты смотри мне вслед сто лет подряд.

Свет, гляди, зажёгся в доме том,

Только наши окна – не горят.
 

Знаешь ли виденья, помнишь ли

Те, что изнутри, а не извне?

Все они смыкаются. Или

Длятся, будто нитки мулине.
 

Вот и мы в клокочущем клубке

Отыскали ниточку свою.

Ты молчишь – с одним концом в руке,

На другом, звенящем, – я пою.
 

Но не забывай же: есть и Тот,

Кто за всю за вечность не иссяк –

Пальцами, горячими, как лёд,

Рассекает нити так и сяк.
 

Стало грустно – стало быть, светло

Забывать друг друга навсегда.

И растают «всем врагам назло»

Боль да ливень, да печали, да
 

Всё, над чем привыкли горевать,

Горевали дни, года, века.

Кто отныне будет задевать

Краем чёрной шляпы облака?
 

Разве – в негативе сохранить

Облик твой? Оставить остывать.

Стала слишком тонкой эта нить,

Чтоб её смогли мы разорвать.
 

Святая вода

 
Я в сумерки втиснусь, где каждый – вещ,

И где оживает любая вещь,

С Тобой становясь – одним.

И вижу: источник

И крест над ним,

И выше – звезда над ним.
 

Но вечер-овчар превратился в ночь,

А ночь охладила дух.

И смотрит её неуёмный глаз

На тёмно-зелёный туман, на нас,

На заговорённый луг.

А луг – это глина Твоей щеки,

Щетина её – спорыш.

А мак да цикорий – цветки-щенки,

В которые Ты глядишь.
 

Мой ветер оправлен Твоей травой,

Весёлой травой Твоей.

Брожу словно телепень дрожжевой

С бескровной, бескровленной головой,

Твержу новоявленный облик Твой.

И снова – в колодце с водой живой,

Я словно в колодце с водой живой,

Ведома оранжевой и живой,

Живучей водой Твоей.
 

Ко мне потянулась рука реки,

И это – Твоя рука.

В ней рыбы летят

И в воду глядят,

И у них блестят бока.
 

Ты – дальняя длань и длинный поход,

А я – это камень, особый, тот,

Что нет, не утонет. Поток несёт

Меня – сквозь пылюку несметных вод.

Так синий цикория трёп – несёт

Твоя нескончаемая рука.

И лёгок полет моего цветка!
 

Опомнюсь: источник

И крест над ним,

И выше – летит звезда.

Опомнюсь – остыну,

И мир – постыл,

И он – зеленее льда.

К моим неумытым немым щекам

Прилеплена лютня льда.

И я б не оттаяла никогда,

Но тёплой святая была вода,

И сладкой была вода.
 
* * *
 

Сочиняются хокку – печальней мазурок Шопена,

Начиняется музыка мухами и комарьём.

И доселе не смыта морская – та самая – пена,

Что легла на затылке твоём при рожденье твоём.
 

Открываю глаза – и вихрастое солнце вижу;

Закрываю глаза – и не вижу его, увы:

Что за власть мне дана! Что за право ниспослано свыше!

(Дай в придачу изюмчика, Господи, и халвы.)
 

Мед течёт по губам, по усам, в рот не попадает,

По расщелинам щёк растекается – как мумиё.

Солнца нету, и хлипкое небо взахлёб рыдает.

Ты не плачь, дорогое моё, дорогое моё.
 
* * *
 

…И летело – рваное, ветреное, почти

что дымок. Не моя нирвана, не мой дымок.

Я увидела облако. Ты этим облаком был.

Или тело забыл, или всё на земле забыл.

Белый-белый, как водится, серенький с голубым,

проливной, как водица, такой у него был цвет,

а размер – мой любимый, анапест (почти с тебя).

Я смотрела на облако, выглядела глаза,

я смотрела на облако, я на тебя смотре...
 

* * *

(МЕРКУЦИО)
 

Неизбежная шутка, безжизненная, – как йод

Обжигает губы обветренные. Пускай.

А сорока-воровка пуговицы клюёт

На сорочке моей синенькой, новенькой.

Но твоё свято-место – пусто. Я жду и жду,

И чернею. И стану чёрная – до зари.

И тупые остроты всегда у меня в ходу.

Освети мою душу пыльную, озари,

Я уже не могу без шуточки, без тычка.

В перепачканных пальцах лопается стекло.

Что ж, тепло тебе, девица-ласточка-весточка?

Что ж, тепло тебе, красная, горькая?

Не тепло.
 

Ты войдёшь – серьёзный, внимательный, тёплый, с тёп-

лыми крыльями, призрачный, не отворяя дверь.

И тебя не достанет ничтожный, напрасный стёб –

Зверь бессмысленный и беспощадный, ничейный зверь.

Ты один не подвластен вранью, воронью, трепне,

Мотыльки и цветки расцветают в твоём окне.

Не печёт, но печётся словечко твоё обо мне,

Оттого так спокойно, так непечально мне.
 

Ты войдёшь, серьёзный, молчащий – в себе, в снегу,

И меня не дразнит, меня не смешит уже

Твой во всём перехлёст – потому что я так не смогу:

Без издёвки совсем, без извёстки на душной душе.
 

Колыбельная
 

В голове моей плавают – словно бы в лодке, пироге –

Мысли грустные, да: у тебя (хоть пока и не видишь)

Ноги длинные выросли – к длинной-предолгой дороге.

Но пока я пою колыбельную – спишь, не уходишь.
 

От тебя уходила рыба с серебряными боками

И вода колебалась и виделась синей и странной,

От тебя и земля уплывала в стране чужестранной.

Да и нету страны твоей, родины, твёрдой-претвёрдой, как камень,

И родной, и одной, и единственно неотвратимой.
 

Так куда ты, зачем ты летишь, но скорей, но лети, мой

Тростниковый и хладный (как сон твой), почти недвижимый,

Недопитый (как чай твой), но спи, молодой, но лежи, мой

Неукрытый… И бабочка мысли со лба полетела,

В темноте засверкала, оставив уснувшее тело.
 

И вода вечерела реки, и чернела, чернея.

Я гляжу на дорогу твою, а она всё длиннее.

Я пою, но всё тише, всё тише, всё тише и тише.

Колыбельная кончилась песня. Проснись же. Иди же.
 

©Анна Минакова, 2000-2007.

© 45-я параллель, 2007.